Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я,
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ламанша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин. 1924 год
"Письмо к женщине" вместило семь последних лет поэта, да и писалось, кажется, долгих семь лет. Сначала в комнатке на Литейном в Петрограде, а потом уже, в 1924 году, - в Москве. И адресовалось оно не к безымянной Женщине, а к первой венчанной жене поэта - Зинаиде Райх.
Травинка на камнях
Я был в той комнате, где оно родилось. Литейный, 33, 2-й этаж, окна во двор, они прямо над подворотней, ведущей на улицу. Там до сих пор стоит в углу белая печь, с начищенной заслонкой, где поэт с Зиной и друзьями сначала пек в золе картошку, чтобы уминать ее с солью, а потом, после оглушительной ссоры, сжег в ней рукопись своей так и не увидевшей света пьесы "Крестьянский пир".Вот про эту ссору дочь их и скажет потом: именно тогда оба и перешагнули какую-то роковую грань...
Ныне считается, что у Есенина было огромное количество женщин. Я думаю, это миф. Много было стихов о любви, но это ведь не одно и то же. Писатель Эмиль Кроткий однажды услышал хвастовство поэта: "Женщин 300-то у меня, поди, было?" - Собеседник не поверил ему. - Ну, 30?" - резко сбавил Есенин. "И 30 не было", - кротко заметил Кроткий. "Ну, - помолчал Есенин, - 10?" "На этом, - пишет Кроткий, - и помирились". "Десять, пожалуй, было, - подвел черту и поэт..."
Травинка на истоптанных городских камнях - Есенин искал в женщинах чистоты. В восемнадцать написал своей девушке Мане Бальзамовой в деревню: "Жизнь - глупая штука. Хаос разврата. Все живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката". Именно такую - красивую, смешливую девушку с двумя косами, уложенными вкруг головы, и привел Есенин женой в дом № 33. Любил ее жутко. Но она оказалась не девушкой, хотя и сказала, что он у нее первый. Этого "по-мужицки, по темной крови" своей, скажет его друг, простить ей не смог, хотя она и родит ему двоих детей.
И, страшно любя ее, он еще более страшно станет ее ненавидеть...
Думается, Есенин никогда не мог найти верного тона с женщинами. То был фамильярен, то слишком почтителен, то непростительно груб. Примеров тому - тьма. Но, может, это и рождало его пленительные стихи о любви? Ведь именно на Литейном он и начнет "Письмо к женщине", где были строки: "Любимая, меня вы не любили, // Не знали вы, что в сонмище людском // Я был...". А вот дальше, извините, беспечный жеребенок назовет себя уже "лошадью", и загнанной, и взмыленной. И эта загнанность с годами будет только расти. А ведь стихи лишь пересказывали одну из ссор с той, кого он привел сюда женой, с той девушкой с двумя косами, с Зиной Райх, любовью и ненавистью его.
Одно преувеличивали стихи - что она его якобы не любила.
Любила, да так, что помани ее Есенин пальцем, как напишет позже Мариенгоф, она бы не просто убежала от нового мужа, Мейерхольда, а кинулась бы "без резинового плаща и без зонтика в дождь и в град"...
Венчальный букет
А знаете, где Есенин объяснился ей в любви "громким шепотом", как пишет его дочь, и позвал замуж? Посреди Белого моря - на пароходе. Красиво! Она, которая не ждала признания, растерялась, но, как девушка из рабочей семьи, гордящаяся своей самостоятельностью, ответила: "Дайте мне подумать". Это слегка обидело его, но в Петроград через три дня они вернулись обвенчанные.
Есенин встретил Зину в марте 1917-го в редакции эсеровской газеты "Дело народа", которая располагалась в роскошном великокняжеском дворце. Там печатался Есенин, туда заходил с приятелем, поэтом Алексеем Ганиным. Там, кстати, познакомился с Германом Лопатиным, знаменитым переводчиком "Капитала" Маркса, которому пел частушки, и особенно понравившуюся тому: "Я любил ее всею душой, а она меня половиною..." И там увидел впервые красивую девушку, мягким движением кутавшуюся в теплый платок, которая не просто была секретарем-машинисткой - работала в газете "по убеждению" - была членом партии эсеров.
Зинаида и ее подруга Мина Свирская смеялись, приходя утром на работу, над тем, что под двумя поэтами, ночевавшими здесь ввиду бездомности, разъезжались золоченые стулья особняка. Так и познакомились. С тех пор, что ни вечер, вчетвером отправлялись гулять по городу. Причем Есенин всегда шел с Миной впереди, а Райх с Ганиным уединялись сзади. А однажды, уже летом того же года, Есенин, влетев в редакцию, крикнул Мине с порога: "Едемте на Соловки. Мы с Алешей едем". Мина отказалась (перед выборами в Учредительное собрание было много работы), а Зина вскочила, захлопала в ладоши и побежала к начальству отпрашиваться. Выяснилось, правда, что у поэтов была лишь идея, деньги на поездку из какой-то "заветной суммы" дала как раз Зина. Зато, вернувшись с севера, подписывая в редакции какую-то бумагу, она украдкой показала подруге подпись свою: "Райх-Есенина". "Нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал", - призналась.
Обвенчал их попик, согласно документам, в Кирико-Иулитовской церкви Вологодского уезда.
"Выхожу замуж, - телеграфировала Зина отцу в Орел. - Вышли сто". На эти деньги, как смогли, нарядили невесту, купили кольца. На цветы денег не хватило - Есенин нарвал букет по пути в церковь. Райх было 23, Есенину - 22 года без одного месяца. Через сорок дней Зина поместила письмо в "Правде", что выходит из партии эсеров. А Ганин стал шафером. Смешно, но, когда втроем они приехали впервые в Орел, родные Зинаиды приняли именно Ганина за ее мужа. "Устроили небольшой пир. Ночь подошла, - рассказывал отец Зинаиды. - Молодым я комнату отвел. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. С ним вдвоем идет в отведенную комнату. Только тогда и сообразил, что муж-то - белобрысенький..."
"Избяной хозяин"
На Литейном они, кстати, тоже поселятся втроем: в двух комнатках молодожены, а по соседству - Ганин. Тут у Есенина и проявятся черты "избяного хозяина", главы очага, пишет его друг Чернявский. Поэта тешило право на простые слова: "У меня есть жена..." Здесь Есенин командовал ей: "Почему самовар не готов?", или: "Ну, Зинаида, что ты его не кормишь?", или: "Ну, налей ему еще!". Тарелку налей - не рюмку. Иногда, правда, приносил бутылку-другую вина, но не пил, выпивал ради случая. Здесь встречал свою двадцать третью осень и, когда на день рождения собрались гости, вдруг взял Мину за руку и вывел в соседнюю комнату. Там сел за стол и написал стих, посвященный ей, в котором была строфа: "Я вижу сонмы ликов // И смех их за вином, // Но журавлиных криков // Не слышу за окном..."
Почему посвятил их Мине, не знала и сама она, но за окнами этой квартиры любимые журавли и впрямь не кричали...
Наконец, здесь Сергей и Зинаида, поссорившись, выбросили вдруг в темное окно обручальные кольца. Выбросили и кубарем скатились вниз, искать их в снегу. Похоже на него: и жест красивый, чуть ли не блоковский, и бережливость крестьянская - все-таки золото... И тогда же, приревновав ее к кому-то, не только сжег в печи корректуру пьесы "Крестьянский пир", но и впервые набросился на жену с такими оскорблениями, что Зина, ахнув, рухнула на пол - "не в обморок, просто упала и разрыдалась, - пишет дочь. - Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, крикнул: "Подарки от любовников принимаешь?!"..."
Помирятся, конечно, но именно эта ссора и станет роковой.
Они разойдутся. Последний, кажется, раз, встретив Зину на перроне в Ростове, Есенин, узнав ее издалека, круто развернется на каблуках. Она успеет передать через Мариенгофа, что едет с сыном его, которого Есенин еще не видел. Он нехотя зайдет в ее купе. Зинаида гордо развяжет ленточки кружевного конвертика. "Фу! Черный, - поморщится поэт. - Есенины черные не бывают". Она разрыдается, а Есенин легкой танцующей походкой навсегда выйдет из вагона...
Но это он через семь лет после расставания напишет: "Сегодня я в ударе нежных чувств. Я вспомнил вашу грустную усталость..."
Зинаида Райх станет женой знаменитого Мейерхольда. На одной из вечеринок тот спросит у поэта: "Если поженимся, сердиться на меня не будешь?" Есенин, ломаясь, поклонится Мейерхольду в ноги: "Возьми ее, сделай милость. По гроб тебе благодарен буду..." Про гроб ляпнет, видимо, не думая, но именно у гроба его Зинаида, говорят, и крикнет: "Сережа! Ведь никто ничего не знает..." Любила! Да и убьют ее в 1939-м (зверски убьют - 17, пишут, ножевых ран, ни одной - в сердце) не из-за ареста Мейерхольда, как считалось еще недавно, - из-за боязни, что много знает, что напишет воспоминания о Есенине. Ведь в сумасшедшем письме Сталину, да еще в страшном 1937-м, Райх самоубийственно потребует от вождя: "Правду наружу о смерти Есенина..."
Ну разве можно было так разговаривать с учителем и времен, и народов?!
Ласточкина примета
За год до смерти Есенину подала знак о гибели сама природа. Когда-то цыганка нагадала, что он умрет от воды, и поэт, если был трезв, ужасно боялся лодок, пароходов, кораблей. Ныне же его предупредила о гибели - кто бы вы думали? - ласточка, метнувшаяся у храма Христа Спасителя. Она с писком, вспоминал поэт Эрлих, чиркнула Есенина крылом по лицу. Он вытер ладонью щеку и улыбнулся: "Смотри: смерть - поверье такое есть, - а какая нежная..." Так и осталось неясным: ласточка нежная или смерть? Но, заметьте, не испугался поэт - улыбнулся страшному знаку.
"Рок событий" - это тоже из "Письма к женщине". "С того и мучаюсь, - признается за год до смерти, - что не пойму, куда несёт нас рок событий...".
Он, уже "подшибленный", по словам Андрея Белого, теперь словно играл со смертью. То наберет телефонный номер сестры своей приятельницы и скажет: "Вы знаете, умер Есенин, приезжайте!", то предложит другу написать о нем некролог. "Преданные мне люди устроят мои похороны. Я скроюсь на неделю, на две. Посмотрим, как они напишут обо мне. Увидим, кто друг, кто враг!" Ну чисто ребенок! Хотя детского, избяного ("пеньковые волосы, васильковые глаза, любопытствующий носик", по выражению Федора Степуна) в нем уже почти и не осталось.
Есенин уехал в Москву за славой и обрел ее. Скандальной женитьбой на Дункан, которая была старше на семнадцать лет ("Он влюбился не в Айседору, - скажет Мариенгоф, - а в ее мировую славу"). Гомерическими кутежами, когда хватал за бороду писателя Рукавишникова и окунал ее в горчицу. Кровавыми драками и хулиганским эпатажем, когда под покровом ночи с друзьями выводил на стене Страстного монастыря кощунственную строку: "Господи, отелись!"
И конечно же - талантом!
Знаете ли вы, что в Москве он натурально подрался с Пастернаком? Осипу Мандельштаму публично бросил: "Вы плохой поэт. У вас глагольные рифмы"? А Маяковскому кричал: "Россия моя, а ты, ты - американец!" Все трое, заметим, были уже знамениты, но никого из них не выносила толпа после поэтических вечеров на руках. А Есенина как-то, после одного его вечера в Ленинграде, - вынесли. И хотя на то выступление Есенин опоздал (весь день просидел с друзьями в ресторане), хотя вывалился на сцену пьяным и, более того, немедленно чохом оскорбил собравшихся, да так, что мужчины стали уходить, пытаясь потянуть за собой женщин, которые, как ни странно, дружно отказались покидать зал; хотя сделал, наконец, все, чтобы сорвать свой же вечер, но...
Но стоило зазвучать его стихам - и все были покорены.
Его подняли на руки, как триумфатора, вынесли из зала на руках и, останавливая движение на Невском, перенесли через проспект прямо к гостинице "Европейская", где он остановился тогда. Свидетели пишут - не просто донесли, а разрывая на кусочки, на память, его галстук, шнурки от ботинок. Вот какая была слава! Знал бы он, что через год его вынесут мертвым, в одних носках и без пиджака, уже из другой гостиницы - из "Англетера"...
Друзья и враги
Помните, Есенин хотел устроить свои похороны, чтобы узнать, кто друг, а кто враг ему? Увы, "друзьями" его оказывались теперь как раз "враги", человек тридцать, по словам критика Воронского, которые называли поэта "Сергуном", "Серьгой", ели и пили за его счет и разбегались при малейшей опасности. Таких Есенин терпел возле себя. А настоящих друзей унижал, оскорблял, избивал. Бил даже преданных ему женщин. "Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить. Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору... - говорил Галине Бениславской, той, которая потом застрелится на его могиле. - Для меня любовь - это страшное мучение".
К 1924 году, перед приездом в Ленинград, приревновав Бениславскую, изобьет и ее. Потом порвет с ней, верной и, может быть, единственной защитницей его, порвет мелко, пересчитывая столы и стулья: "Это тоже мое, но пусть пока останется". А позже, очухавшись, сообразив, что без нее он, беспутный, погибнет, явится к ней в московский дом - трезвым. "Он открыл дверь и остановился у порога, - пишет один из знакомых его. - Она не подошла к нему. Только зарделась. Так они стояли молча несколько минут. "Прости", - прошептал поэт. "Вон!" - крикнула она и указала на дверь. Как ужаленный он бросился прочь. Она слышала, как стучали его шаги по лестнице. Он бежал, задыхаясь от обиды. Галя почти сразу опомнилась и бросилась за ним. "Сергей, Сережа, Сереженька! Вернись!" - кричала она, сбегая по лестнице с 8-го этажа. Эхо ее голоса гудело в лифтовом пролете. Но поэт как будто канул в воду".
Не в воду - в водку. Он прибежит к другу и потребует водки. "Мне крикнуть "вон", - будет стучать кулаком по столу, - погоди же!"
...Ласточка-природа предупредила его о смерти. Может, потому ему было уже ничего не страшно. Даже превращать друзей во врагов. Перед смертью напишет кровью стих, с кем-то попрощается. С кем - вопрос спорный и ныне...
"До свиданья, друг мой..."
В мглистое, гнилое утро 24 декабря 1925 года Есенин, в котором теперь, как пишет Галина Серебрякова, "особенно тягостное впечатление производила его тощая шея", ступил на перрон ленинградского Октябрьского (ныне Московского) вокзала. Он в последний раз приехал в этот город. Через пять дней, 29 декабря, его тело в узком желтом гробу привезут на вокзал уже на дрогах и по спецразрешению занесут прямо к платформе не с главного входа - со стороны Лиговки.
Но поэт приехал в Ленинград не умирать - жить. Готовить четырехтомник стихов (ему должны были прислать сюда гранки, и он гордился, что первым из великих поэтов увидит при жизни свое собрание сочинений), издавать журнал, выписать сюда сестер и мужа одной из них, поэта Наседкина. Именно Наседкину даже намекнет, что в Ленинграде, возможно, женится, но только уже "на простой и чистой девушке". С внучкой Льва Толстого, последней своей женой, перед отъездом порвет - грубо, бесповоротно. Оскорбит, ударит ее, потом напишет ей резкое письмо из "психушки", куда его вновь затолкают измученные родные и друзья...
"Англетер" в те годы назывался гостиницей "Интернационал". Она, как доказано ныне, была "режимной", в нее жильцов вселяло ГПУ. До революции на месте 5-го номера была аптека, а через дверь в номере, заставленной шкафом, можно было пройти на бывший аптечный склад. В подъезде гостиницы теперь стояло чучело горного барана, а в вестибюле - медведя. Там же, в вестибюле, были диван, кресла, французские ковры, зеркала. Вот в обществе этих чучел поэт, обожавший живое зверье, и просиживал по полночи в красном своем халате, в стареньких круглых очках на носу, которых вообще-то очень стеснялся. Просиживал, потому что боялся оставаться в номере один - об этом вспоминают почти все.
Четыре дня и три ночи, проведенные Есениным здесь, известны едва ли не по минутам. Это если не считать легенд, слухов, сплетен, домыслов, сумасшедших версий. Да, можно долго рассказывать о последних днях Есенина. Но лучше привести те фразы его, которые были сказаны им именно здесь. Последние фразы. Например, друзьям скажет: "Бежал из чертовой Москвы". С Устиновой неожиданно разоткровенничается: ей он и назвал себя "божьей дудкой". А Эрлиху за день до самоубийства пробурчит нечто и вовсе туманное: "Я здесь, потому что я должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь".
Эрлиху, кстати, и отдаст последнее стихотворение, написанное кровью, которого до 1930 года никто не увидит. Известно, Есенин быстро сунул его в карман пиджака Эрлиха, а когда тот потянулся прочесть, улыбнулся: "Не читай. Успеешь!" Через годы Эрлих признается некоей Каминской: он с Есениным вместе договорился покончить с собой; он должен был прийти к поэту в гостиницу, но не пришел. "Когда же я спросила, как это случилось, что он не пришел, - пишет Каминская, - Эрлих... был очень смущен".
Вольфа Эрлиха, когда-то не бездарного поэта, расстреляют в 1937-м, он уже ничего не ответит нам - потомкам. Но в воспоминаниях его осталась одна загадочная фраза: "И наконец, пусть он (Есенин. - Авт.) простит мне наибольшую мою вину перед ним, ту вину, которую он знал, а я знаю". Кто только не ломал голову над этой фразой? Считают, что фраза должна была заканчиваться иначе - ту вину, "которую он не знал, а я знаю". Это "не" даже внесут потом в переиздания книги Эрлиха "Право на песнь"...
Догадку выскажет журналист Вержбицкий, хорошо знавший Есенина: вина Эрлиха в том, что он не передал Гале предсмертного письма, а из тщеславия заявил, что оно адресовано ему. Галя - это Бениславская
"До свиданья, друг мой, до свиданья..."
Что ж, похоже на правду. Ведь Бениславской незадолго до этого Есенин напишет, как мог написать только единственному другу: "Не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался. Все это было прощание с молодостью..."
Прощание, обернувшееся прощанием с жизнью...
"Ах, доля - неволя, глухая тюрьма. Долина, осина. Могила темна..." Это не стихи Есенина, это песня, которую он несколько раз принимался петь в 5-м номере "Англетера". Она ему в тот год страшно нравилась.
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
27 декабря 1925 года
