Подошел к концу первый год работы Школы гуманитария для старшеклассников, открытой в этом году в нашем университете. Название школы неизбежно ставит перед ее участниками вопрос «Зачем нужны гуманитарные науки и как в них реализоваться?». Его они и задали на одном из занятий школы выпускнику ПСТГУ, автору ряда книг и передач о смысле христианства, архимандриту Савве (Мажуко).
С радостью публикуем размышления отца Саввы на эту тему, потому что таким прекрасным полетом гуманитарной мысли нельзя не поделиться
Нечто бесполезное – как цветы
Вы задали мне вопросы о том, как гуманитарию реализоваться, зачем нужны гуманитарии и другие подобные специалисты. Наверное, я вас должен разочаровать, потому что я так не мыслю. Для меня сфера гуманитарного – это нечто «бесполезное, как и христианство». Я воспринимаю христианство и люблю его как нечто «бесполезное» – как нечто, что только оскорбляется всяким намеком на пользу, на реализацию, на какой-то момент инструментальности. Где-то его можно использовать для воспитания, или для образования, или для миссии – это нормально. Я считаю, что это хорошо, когда священник образован и он может говорить о тончайших движениях души, как это в старорежимную эпоху называли. Когда он может дискутировать, правильно аргументировать свою точку зрения, отстаивать свою позицию. Уметь слушать – это тоже часть гуманитарного образования, как и навык работы со сложными текстами. Это немало, конечно же. Но все это, тем не менее, для меня не главное.
Был такой советский поэт – Михаил Светлов, который на своем юбилее произнес знаменитую фразу: «Я могу обойтись без необходимого, но я не могу выжить без лишнего». Он говорил это о дружбе. Но для меня все, что прекрасно в сфере гуманитарной, – это нечто бесполезное и крайне необходимое.
Вы [участники встречи – прим. ред.] сейчас находитесь в Москве. Красивый город, я его очень люблю. Я помню Москву школьником, в советские годы, когда нас водили в мавзолей Ленина. Помню Москву конца 1980-х – начала 1990-х годов, какая она стала жуткая, холодная, разоренная. И сейчас я вижу, как год от года Москва расцветает и хорошеет. Этот город многое пережил. Есть замечательные воспоминания Константина Георгиевича Паустовского о Москве 1917–1918 годов, после революции. Характерная черта того времени – все тротуары были заплеваны шелухой от семечек, не горели фонари, страшный был холод, голод. Трамваи промерзали настолько, что, как он пишет, «казалось, ты едешь в ледяной пещере». Люди мечтали согреться. Люди мечтали наесться хотя бы просто хлеба. И, кроме всего прочего, лютовали эпидемии. Сам Паустовский несколько раз очень тяжело болел, у него есть описание того, как он выбирался из тифа. И в этой жуткой, казалось бы, обстановке, Паустовский, который был поэтом от природы (как мне кажется, он один из самых «софийных» авторов в русской литературе) вдруг пишет с таким сожалением: «И вот, когда началась весна, никто не заметил, как распустились цветы, как начали цвести липы, никто не заметил этого ясного неба, как будто бы впустую все это было». Голодный Паустовский, достаточно молодой тогда человек, ходил читать и проводить дни весенние в сад. До революции там была оранжерея, и он познакомился со старичками, которые работали когда-то в этой оранжерее. Уже давно никому не нужен был их труд, а они продолжали выращивать цветы в разбитой оранжерее, какие-то худосочные гвоздички, тюльпанчики, хотя над ними просто смеялись. Паустовский говорит, что очень часто они дарили ему эти цветы, а он стеснялся идти по голодной Москве с букетом цветов, поэтому тщательно заворачивал этот букет. Однажды у него в трамвае, в толкучке, этот пакет с гвоздиками случайно развязался и рассыпался. Он страшно смутился, но люди вокруг расступились. Стали толкаться и говорить: «Подождите, мужчина, что вы делаете? Вы же так поломаете все цветы!» Какой-то грубый, плечистый, двухметровый моряк в военной форме стал защищать этот букет и говорить: «Расступитесь, что вы тут толкаетесь, тут цветы!» И все люди вдруг поменялись в лицах. Паустовский рассказывает, что были все угрюмые, привычные к грабежам, убийствам, к каким-то вещам совершенно жутким и непредсказуемым. А тут он чувствует, что кто-то дергает его за полу пальто. Обернулся и увидел, что сзади стоит девочка лет десяти и говорит: «Дяденька, прошу вас, пожалуйста, дайте мне один цветочек, только один цветочек!» И он дает ей гвоздичку. И она со слезами счастья на глазах выпрыгивает из движущегося трамвая, чтобы никто у нее этот цветок не отобрал. Кондукторша, суровая женщина с толстой сумкой, говорит: «Ну, если всем раздавать, кто просит, то, конечно, все по-другому было бы». Константин Георгиевич и ей протягивает гвоздичку, и у нее тоже расцветает лицо.
Паустовский – художник, он это описывает не такими словами, как я. К нему потянулись десятки рук, и он постепенно раздал весь букет. И он говорит, что его потрясло, как эти суровые люди, которые стояли, как мраморные изваяния, как гранитные профили, вокруг него, вдруг обретали человеческий лик. И он говорит: «Я никогда не забуду, как пожилой мужчина в каком-то сером плаще трепетно взял старыми, твердыми, закостеневшими руками этот цветочек и аккуратно, чтобы его не потревожить, положил в портфель. Я ясно помню, что на портфель капнула слеза из глаз этого человека». Что-то глубоко нежное, человечное вдруг этот цветок в нем разбудил, в этом человеке. Ну а что такое цветок? Ты же его не съешь, чтобы у тебя выработался витамин D или нормально заработала щитовидная железа. Он не калорийный. Он бесполезен на самом деле. Как ни крути, он совершенно не нужен. Но без этого человек никак не может обойтись.
Об этом же говорит и владыка Антоний Сурожский. Когда он начал ходить в церковь, а ему было тогда лет 14–15, на него, как и на многих из нас (я сам себя помню в этом возрасте), напал зуд неофитства. И он стал таким строгим православным христианином, юношей, который соблюдал все каноны, посты, богослужебные правила. Однажды друг, ровесник, пригласил его к себе в гости. И по дороге (это был голодный какой-то год, военный или предвоенный) друг купил своей маме на последние деньги цветы. Митрополит Антоний вспоминает: «Я просто кипел от возмущения. Вместо того чтобы купить маме кусок хлеба, чтобы она поела, он ей купил этот совершенно ненужный букет цветов». Но когда они пришли в гости, мама настолько растрогалась, что просто обняла эти цветы… Голодная женщина, совершенно нищая, которая донашивала вещи, обняла этот букет и сказала как будто бы лично для этого подростка: «Без хлеба-то я смогу выжить, но только не выживу без цветов».
Образование и духовность
Я это все говорю к тому, что для меня сфера поэзии, литературы, философии, богословия – это те самые цветы. Они бесполезны. Их бесполезность подтверждается, на мой взгляд, еще и тем, что не на этом стоит Церковь, если говорить о церковном применении. Можно, как и я когда-то, разделять ту точку зрения, что развитие богословия, богословской школы, публикация книг, издание разного рода богословских журналов, серий богословских, энциклопедий и так далее – всё это будет способствовать расцвету духовной жизни, православия и церковности. Но это вовсе не так. Это не значит, что я какой-то обскурант. Наоборот, я постоянно говорю о том, что нам нужна серия своей Patrologia Graeca или Patrologia Latina. И мы должны такие же лëбовские издания делать, только на русском языке. Билингвальные, которыми славятся западные университеты. И, конечно же, я говорю, что нам нужен такой же, но свой церковный проект. Замечательно, что у нас в Свято-Тихоновском есть такие начинания. Но это – не о духовности. Это – о прекрасных, бесполезных вещах, очень нужных – нужных, как цветы. Но это не значит, что мы станем духовнее. Это не значит, что Церковь станет более евангельской и приблизится к истокам.
Есть такой библеист, Барт Эрман, который знает наизусть Новый Завет на языке оригинала. У него очень интересная биография. Он вырос в потомственной баптистской семье и с детства изучал Писание. Он блестяще знает древнегреческий язык, язык Нового Завета. И, если вы посмотрите некоторые его выступления, он может цитировать большими кусками Новый Завет на языке оригинала. Тут же давать анализ текста, говорить, что вот здесь dativus instrumenti, а тут – явно присутствует еврейский синтаксис, или странно здесь вдруг появляется plusquamperfectum, а тут оптатив использован не по адресу. Все это он знает. И при этом он безбожник. Он себя называет, правда, агностиком, но он безбожник. И в литературе этому есть рифма в романе Стендаля. Есть такой персонаж у него – Жюльен Сорель, молодой амбициозный человек, который хотел пробиться в высшее общество. Он брал тем, что знал наизусть Новый Завет на латыни. Его приглашали часто в салоны, и он демонстрировал там свои знания. При этом он был атеистом, человеком абсолютно беспринципным.
Когда мы говорим о том, что инвестиции в образование (то есть, какие инвестиции? – просто даже элементарное внимание), в образование церковное и в науку способствуют развитию церковной жизни и христианства, то это не совсем так. Потому что духовная жизнь зиждется на самом деле на людях, которые, независимо от образования или несмотря на образование, становятся ближе к Богу. На добрых людях, на мудрых людях, на людях, которые стали сосудами Духа Святого, потому что их доброта и их святость не самодельны, а от Господа. И очень часто это люди простые. А иногда образованные, блестяще образованные, и при этом вменяющие все это «в уметы», как апостол Павел, потому что это все неважно перед лицом Господа.
Образование в Церкви и для Церкви
Но перед лицом Господа все цветы, которые Он нам дает, в том числе поэзия, литература, философия, вдруг оказываются на своих местах. Оказываются совершенно необходимы. Неслучайно, например, католические миссионеры, которые приезжали проповедовать в Латинскую Америку (тогда еще совершенно дикую), начинали свою проповедь не с евангельских строк, а так, как это очень красиво и точно отображено в фильме «Миссия». Миссионер приходит в индейскую деревню, молча садится на пенек, достает скрипочку и начинает играть Вивальди. Он ни слова не знает на индейском языке, на этом наречии. Они его не понимают. Он просто играет прекрасную музыку. Представьте себе, это движение в Латинской Америке до сих пор живо. Есть даже целое направление латиноамериканского барокко, барочной музыки. Я когда-то читал большую статью в журнале «Вокруг света» о такой деревне, где, представляете, у жителей нет штанов. Там все в основном в шортах ходят – жарко, высокая влажность, ничего особенно из одежды и не нужно. И вот в этой деревне – огромный симфонический оркестр, которым управляет монах, проповедник-миссионер.
Миссионеры понимали, что, прежде чем говорить о Христе, нужно сердце человека растопить, удобрить. И в этом смысле культура и то, что называют «культурным продуктом» (ненавижу это выражение, но вы понимаете, о чем я говорю), – книги, поэзия, стихи, литература – способствуют растоплению сердца, тому, чтобы оно превратилось из камня в какую-то податливую почву, способную принять зерно истины. Эти замечательные оркестры и школы существуют до сих пор. Люди, которые заняты крестьянским трудом, представьте себе, в свободное от работы время садятся и играют Баха, например. Хотя некоторые их них даже читать не умеют. Удивительное дело, это невероятно.
Чтение и духовная жизнь
Вот это воздействие литературы – особенно поэзии – на человека, особенно для нас, русских людей, – это великий дар. Неслучайно нас же называли самой читающей нацией, и для этого есть серьезные основания. Почему? Вот простой факт. Я живу в Гомеле, это небольшой город в Беларуси. Хотя – как небольшой? Полмиллиона жителей, все-таки это прилично. До революции он относился к Могилевской губернии. На начало XX века в Могилевской губернии – по переписи населения – 80% жителей были неграмотны. Представляете себе эту цифру? И последствия какие этой цифры? 80% населения не умеют прочитать даже вывеску. Они не могут читать газеты, для них недоступен Пушкин, например. Для них недоступно Евангелие. Я, как священник, переживал эту цифру, потому что я думал: «Как бы я говорил проповедь в храме, в котором 80% не умеют читать?»
Поэтому, когда мы строго судим каких-то дореволюционных проповедников или говорим об отсталости России, надо иметь в виду, что были некоторые объективные вещи, которые сумела преодолеть только советская власть. Об этом написано довольно много приличных, удивительных и трогательных книг. Например, книга одного из моих любимых авторов, Чингиза Айтматова, «Первый учитель» – невероятный текст, у него вообще все тексты потрясающие. Кто читал, может быть, мою книгу «Духовные упражнения», я там тоже ссылаюсь на одну из его повестей – «Белый пароход». В «Первом учителе» все очень трогательно: в киргизский аул приезжает мобилизованный солдат, он сам из этого киргизского села. Приезжает совершенно потрясенный революцией. Он вешает у себя дома портрет Ленина и говорит: «Я приехал сюда, чтобы открыть школу». И вот, он собирает детишек со всего аула. А никто в этом селе не умеет читать, представьте себе. Он собирает детей в каком-то заброшенном амбаре, ставит доску и рисует букву «А». Учит их складывать слоги. Потом, в конце романа, выясняется, что он и сам не все буквы знает. Он настолько был потрясен этим даром, возможностью хотя бы что-то читать, что он не мог удержаться и приехал в деревню, чтобы этим поделиться. Повествование в книге идет от лица девочки, которую по обычаю продали одному богатому баю. Девочке было 12 лет, а ее продали в жены. И вот, этот учитель спас ее практически ценой своей жизни, очень рискуя, потому что там были дикие нравы, совершенно первобытные. Даже страшно себе представить, что это было совсем недавно, каких-то сто лет назад, даже, может быть, и меньше. Эта девочка потом стала одним из первых членов Киргизской академии наук. Этот солдат заразил ее любовью к чтению, к изящной словесности (мне больше всего нравится именно это выражение, оно лучше всего отражает то, как я отношусь к литературе и к поэзии – «изящная словесность»).
Сейчас очень полезно перечитывать дневники советских людей. Не художественную прозу, а именно дневники, причем необязательно писательские. Есть замечательные воспоминания Льва Семеновича Понтрягина. Это наш удивительный советский математик, который в 13 лет «починивал примус», и тот взорвался у него в руках. Мальчик стал слепым на всю жизнь. При этом он выдающийся математик с мировым именем. Он смог научиться играть на фортепиано, будучи слепым. У него была выдающаяся мама – крестьянка, которая сама едва научилась читать, но вместе с ним жадно проходила всю школьную программу советской школы. Вместе с ним выучила немецкий язык. Уже на втором или на первом курсе, будучи абсолютно слепым, он написал свою первую научную работу.
Или дневники Александра Зиновьева… Это наш гениальный философ русский, литератор, логик. У него много очень потрясающих работ, но самое ценное у него, на мой взгляд, – это его биография. Он как личность потрясающий. И он, и Понтрягин, и многие-многие другие, и наши белорусские авторы, и авторы других советских республик пишут, что никак не могли начитаться. Зиновьев свидетельствует: «Мы знали все книги, которые выходили в Советском Союзе, мы дни проводили в читальном зале, мы учили наизусть Маяковского». Тот же самый Паустовский в своих воспоминаниях утверждает, что он никак не мог начитаться. Причем Паустовский – это все-таки выпускник киевской гимназии, блестяще образованный человек. Он вместе с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым учился в киевской гимназии. Но это другое поколение. А вот советское поколение трогает именно тем, что люди никак не могли начитаться. Понимаете? Они жадно хватались за книги, для них это была такая ценность. Тот же Зиновьев говорит, что в компании его одноклассников найти человека, который бы не знал наизусть стихи из школьной программы, практически было невозможно. Интересная черта того времени, по-моему, Зиновьев об этом тоже пишет в своих воспоминаниях: не было даже мысли о том, чтобы кто-то не выучил урок. Потому что это была такая великая ценность, когда у тебя, простого парня из деревни, вдруг появилась возможность поступить в университет, стать ученым, читать книги на других языках – тебе открыты любые знания! Это был эффект раскрытого неба, потому что образование – это была привилегия все-таки. Сегодня это, к сожалению, совсем не так воспринимается.
Роскошь читать
То, что мы сейчас имеем как роскошь – возможность читать, возможность читать на разных языках, доставать разные книги, наслаждаться поэзией, – это действительно роскошь. На протяжении тысячелетий это было уделом только избранных. Очень интересный образец потрясения словом, если этот ряд продолжить, есть у Альберта Лиханова, в повести «Детская библиотека». В Беларуси его в школе проходят, не знаю, как у вас в России. Он рассказывает о том, как он открыл Пушкина. У Альберта Лиханова на каждой странице передается чувство голода. Мы даже не можем его понять до конца, что это такое – этот вечно сведенный живот, эти падающие в обморок от голода дети. Альберт Лиханов передает это состояние с большой честностью, ясностью, очень внятно, поэтому его книги тяжело читать. И вот, эти голодные ребята лет девяти-десяти вдруг узнают, что в их городе – холодном и голодном – открывают детскую библиотеку. Библиотекарем в этой детской библиотеке работает эвакуированная из Петербурга, старая балерина. Она попросила, чтобы школьники помогали ей в библиотеке, потому что здание нужно было топить, стоял страшный холод, мерзли книги, а она все-таки пожилая женщина. Мальчик, главный герой, приходил помогать ей вместе со своим другом Вовкой. Однажды, как большое сокровище, в благодарность за эти труды, старая балерина дала ему почитать томик Пушкина, изданный еще до революции. Этот мальчик никогда в жизни еще не читал Пушкина. Он что-то слышал – Пушкин, Пушкин... И вот, они с Вовкой приходят домой и начинают читать стихи, читают так, как и нужно читать стихи – вслух.
Стихи на самом деле и пишутся для чтения вслух. Это открытие, которое не сразу доходит до современного школьника. У меня было большое счастье: мой учитель русского языка и литературы, Александр Яковлевич Козлов, научил нас, как мне кажется, слышать стихи. Именно слышать. Я помню, меня потрясло, когда он пришел к нам на урок и сказал: «Сегодня мы будем проходить Гёте, и, конечно же, вы уже прочли в учебнике “Лесного царя”, но послушайте, как эти стихи звучат на языке поэта». Он начал наизусть читать на немецком это стихотворение. Я ни слова не понимал, ведь я не изучал никогда немецкий язык. Но это было так красиво, так вдохновенно, несмотря на то, что для меня немецкий язык был языком «фрицев» и захватчиков… У нас в Беларуси до сих пор очень жива эта память: война здесь, наверное, нескоро забудется, и слава Богу.
И вот, герои Альберта Лиханова начинают читать Пушкина. Два мальчика читают вслух, без принуждения, без какой-то специальной подготовки. Им никто об этом не рассказывал, родителям не до этого, родители пытаются выжить, потому что нечего даже надеть, в доме на вес золота каждая картофелина. А мальчики проводят свои вечера за чтением Пушкина. И Лиханов говорит, что у них вдруг начал меняться язык. Вовка встречает друга и говорит: «Как ты вчера до дома довлачился, в обитель дальнюю?» Они начинают чувствовать слово, начинают восхищаться, у них горят глаза. Потому что Пушкин таков: он меняет речь.
Для меня Пушкин открылся совершенно внезапно и, кстати, не благодаря учителям. Я где-то лет в 13–14, даже раньше, неожиданно для себя увлекся Николаем Гавриловичем Чернышевским. Стал читать все доступные его тексты, работы, даже пытался осилить его диссертацию. Ничего там не понял, но с благоговением читал. У него есть очень краткий очерк «Александр Сергеевич Пушкин», он меня настолько потряс, что после этого я вдруг начал чувствовать, что это действительно гениальный поэт. Потом пытался найти, уже перечитывая во взрослом возрасте, что в этом очерке было такого, но так и не понял, а это было какое-то чудо…
У нас сейчас очень много еще не прочитанных писателей. Можно, конечно, щеголять цитатами из «В поисках утраченного времени» и «Под сенью девушек в цвету». Но мне кажется, Паустовский ничем не уступает французским гениям. И наш Пришвин – не прочитанный, не понятый нами, русскими людьми. Не прочитанный и не понятый нами отец Сергий Булгаков и многие-многие другие находятся на обочине, как удел маргиналов, но это неправильно. Есть целый спектр советских поэтов и удивительных советских писателей. Например, просто какое-то чудо – Эдуард Багрицкий, это воплощенное солнце в речи, и многие-многие другие.
«Я здесь беседую с Пушкиным, а Пушкин – со мной»
Это я просто отвлекаюсь, чтобы проиллюстрировать мысль, что для меня сфера гуманитарного – это все-таки в большей степени дар Божий и нечто совершенно необходимое, потому что бесполезное. Это странно и парадоксально – как и все прекрасное. Я читаю Геродота или Эсхила не потому, что нужно процитировать их где-то, а потому, что это настолько красиво, это настолько трогательно, это так много говорит о мне самом, так глубоко дает понять себя.
И есть еще один момент, который, как мне кажется, особенно важен для людей, которые вступают в жизнь. По крайней мере, когда я был подростком, для меня это было важно. Уже тогда, читая своих любимых авторов, а набор авторов у меня тогда был не очень изысканный – я страшно любил (как, наверное, все мое поколение) и мог цитировать страницами «Мастера и Маргариту», Хармса – это был один из моих любимейших авторов, Пастернака, Ахматову, Мандельштама, Гумилева: их тогда, в моем детстве, как раз начали переиздавать, и я тогда понял одну вещь… Не знаю, может быть, это удел не всех подростков, но у меня была такая болезнь – одиночество. Мне было очень одиноко. Собственно, я и сейчас не скажу, что нахожусь в каком-то круговороте общения и что все мои друзья меня понимают. Но тогда в книгах, особенно в биографических текстах, я обнаружил, что эти гениальные люди очень часто были одиноки: был одинок Пушкин, был бесконечно одинок Лермонтов. Здесь не надо обольщаться, очень часто причиной этого одиночества были они сами – это были люди со сложным характером. Но я вдруг понял, что через двести лет после Пушкина я, какой-то гомельский школьник, который живет в заводском районе, называющемся «Сельмаш», где ходят район на район, бьют друг другу морды и останавливают ребят с другого района за длинные волосы, где никому в голову не придет цитировать наизусть Мандельштама или читать Пушкина, что я здесь, на «Сельмаше», беседую с Пушкиным, а Пушкин беседует со мной. И то одиночество, которое он испытал при жизни, на самом деле было платой за то, чтобы общаться с теми поколениями, с которыми он не имел никакого шанса общения.
У меня есть возможность говорить с Пастернаком, спорить с ним, совершенно дерзко захлопнуть книгу на том месте, где мне что-то не понравится. Не понимать Толстого, перечитывать, штурмовать его романы. Наше одиночество тогда обретает совсем другой смысл – оно на самом деле очень плодотворно, в нем есть смысл – в этом страдании, в этой боли есть определенный смысл. Тот смысл, который я туда положу.
Но это один из моментов, конечно, потому что вы мне можете совершенно основательно сказать, что я сам себе противоречу: говорил, что все это бескорыстно и бесполезно, но тут явно просматривается какой-то психотерапевтический эффект... Но в том-то и дело, что все это, конечно, небесполезно и небескорыстно, и все это можно использовать.
Грамотные священники
Я думаю, церковные власти прекрасно понимают, что грамотные священники очень нужны сейчас нашему обществу. Очень важны и научные центры, важны большие издательские проекты, которые будут действовать на следующие поколения – у меня здесь большие надежды на наш Свято-Тихоновский университет! Но главное – не сводить эту сферу изящной словесности к пользе и не путать изящную словесность и гуманитарную образованность с духовным ростом. Ты можешь быть блестяще образован и понимать все отличия терминологии святителей Василия Великого и Афанасия, но при этом быть человеком совершенно циничным, подлым, которому ребенка нельзя доверить – не то, что приход. Поэтому всё: и книги, и цветы – хороши на своем месте.
