Елена Яковлева работает редактором отдела в «Российской газете». Она публикует материалы о религии, о философии, о культуре, пишет книги, а в Интернете ведёт дневник, где иногда делится своими духовными переживаниями.
Материал размещен на личной странице в «Фейсбуке»
Царь Соломон, родненький
Стоит бабушка перед высоко нарисованной фреской, что-то шепчет про себя, молится, потом поворачивается ко мне и спрашивает о том, кому молится:
— А это кто, скажи мне?
— Царь Соломон, — отвечаю.
— Царь Соломон, родненький! — радостно восклицает она и что-то шепчет дальше.
Дорожные откровения
В общине моего первого духовника был один очень лёгкий и симпатичный мне человек — медсестра Валя. Она была церковным казначеем, сдержанным, практичным, хорошо организованным и каким-то очень ровным и успокаивающим человеком.
Мы с ней заметили, что друг с другом сочетаемся, хотя у нас ни вкусы особенно не совпадали, ни интересы. Я знала, что у неё умерли два брата, жалела и относила это к драматичности судьбы.
Однажды мы на машине поехали в Дивеево — художница Люба, Валя и я. И по дороге — помню, уже было темно — серьёзно заговорили о том, как кого из нас окликал Господь. Я уже забыла, что рассказали Люба и я, но помню, как Валя сказала:
— А я однажды буквально увидела бездну и поняла, что меня с самого её края отвёл Господь.
В Дивееве, на всенощной, художница Люба прибежала к нам с вытаращенными глазами:
— Девочки, там монашка-старица ходит и палкой по голове кое-кого стукает. Я испугалась.
— Ой, где? — не замедлилась Валя. — Я хочу, чтобы она и меня по голове стукнула.
Я подумала: вот в этом вся Валя. И вот за это я её и люблю.
Вскоре я узнала, что Валя — из особой семьи. Оба её брата погибли в перестрелках во время бандитских разборок. И Валю семейный сюжет тоже в это всё неминуемо вкручивал. Думаю, что как медсестра она наверняка помогала раненым. Со временем, наверное, братья рекрутировали бы ей из этой среды жениха.
Но однажды она пришла на день рождения к подруге, а к той заглянул на огонёк сосед — длиннобородый, разговорчивый, вдохновенный, открытый. Это был потомственный баптист Петя, который время от времени ездил в Троице-Сергиеву лавру — обличать монахов в ложной вере и почитании икон.
И Пете Валя понравилась («В молодости я была один в один Марина Неёлова»). И вот Петя на крючок своих проповедей ни одного из троице-сергиевых монахов не поймал, а Валю — с тем же пылом — очень даже.
Петя у нас харизматичный, вдохновенный, в общем, нетрудно захотеть за него замуж. И похожая на Неёлову Валя вышла за него и родила, вопреки прогнозам бездетности, дочку и сына. Потом они разыскали нашего батюшку, стали ходить к нему на беседы, перешли в православие, обвенчались. А главное — Валя вышла из всех сюжетов родительской семьи и бандитских дел братьев. Бездна, о которой она говорила, — это было особое видение собственной жизни до замужества, когда она уже уходила из неё.
...Однажды в Хотькове мы стояли с ней в молодом монастырском саду, шёл дождь, повсюду торчали поленницы дров, и особый уют этой жизни заливал душу радостью.
— Как я хочу быть игуменьей в таком монастыре! — полудурачась, сказала я.
— Как я хочу быть монахиней в монастыре, где ты будешь игуменьей, — не оборачиваясь, добавила она.
Мы с ней, правда, по чему-то неуловимому очень подходим друг другу.
Где нас ждёт, Валя, наше с тобой монашество-игуменство?
Кому много дано...
Лет одиннадцать назад случилось у меня горькое и страшное несчастье с младшим братом. И в попытке его преодолеть я билась-билась-билась, обо всём на свете забыв, кроме него, но всё понапрасну. А вместо преодоления на меня ещё легло одно моё собственное внутреннее мучение неясной этиологии, причины которого при желании можно было отыскать во всём — от сосудистых реакций до прижизненных мытарств. («Всегда знаешь — после чего, никогда не знаешь — по причине чего».)
И стала жизнь моя цвета сумерек. Серой, асфальтной, непреодолимой. Но, в общем, это была не депрессия.
А я тогда жила между духовниками. Первый мой духовник уже три года как умер. Теперешнего встретила, но ещё не приросла.
Приехала я к чаду своего покойного духовника, отцу Владимиру, в Подмосковье. Рассказываю о себе, обо всём внутри и вовне меня происходящем и смотрю на него вопросительно: почему так, отче, — одно не вынести, а тут другое на плечи свалилось?
Отец Владимир посмотрел на меня серьёзно и внимательно и говорит:
— Это значит, что тебе много дано, — и добавляет: — Ко мне недавно женщина молодая приезжала. У неё ребёнок маленький, лет трёх, умер. Она второго родила. И он вскоре умер. Она приехала ко мне и встала передо мной: как же жить? И я ей то же сказал: «Это значит, что тебе много дано». Есть же люди, которым мало дано. Меньше всего дано богатым. Одни деньги. Чтобы они их раздавали. А они и этого не делают. А тебе и этой женщине много дано. Вот и всё.
Так это же ненадолго
Отец Николай:
— Ну и что вы расстраиваетесь? Он у вас тяжело болеет, ну какие у него при такой тяжёлой болезни грехи? Так, мелочь одна. Исповедуется, причащается. И Господь его в Царствие Небесное возьмёт. Что расстраиваться-то?
Я:
— Отче, а разлука? Мне кажется, я умру при расставании.
Отец Николай:
— Так это же ненадолго.
И я вдруг так ясно поняла, что и вправду ненадолго, что жизнь здесь — недолгая, в общем, штука.
Крестовский мост
