К 100-летию Рэя Дагласа Брэдбери
Еще двадцать лет назад меня несказанно поражали опросы, проводимые «толстыми» литературными журналами в среде, скажем так, своих если не постоянных, то спорадических читателей: входящие в возраст неизменно указывали в качестве приоритета «Иностранку» («Иностранную литературу»).
Что ж, как в отдалённые, так и в нынешние годы журнал безропотно нес на себе бремя «той», закордонной и мало связанной с нашими чаяниями словесности. И англичане, и американцы, и вся Европа, и почти вся Азия, вплоть до Африки, Австралии и Океании, а также безбрежного латинского мира. «Случайно на ноже карманном…» (с)
Поражался я до тех пор, пока идея изначальной открытости русского духа всему пришлому не завоевала во мне окончательно центрального положения, а сам я не припомнил, что собственный синодик гениев и пророков от литературы у меня самого далеко не отечественный…
***
Формировался он рано.
С Брэдбери сводили и многочисленные сборники «фантастических рассказов американских писателей», и просто его сборники, и сам «макулатурный» том, куда включили и «451 градус…», и «Марсианские хроники», и не менее двадцати рассказов. Ну, что тут скажешь? Не Кларк, даже не Шекли: технических подробностей ноль, описания чудищ – ноль. Всё дрожит в мареве, в которое если уж втянешься, то испытаешь смесь и ужаса, и восторга, и стыда, и радости. Мастер «саспенса» (затягивания паузы в целях набора высоты и напряжения)? Да. Мастер описаний? Несомненно.
Брэдбери – не фантаст. Весь этот его антураж иных планет (чаще – Марса), обстоятельств диких и странных – плод мальчишеского воображения, воспламенённого американскими пустошами, где каждый хоть немного, но пришелец.
Янки (белые англо-саксонские протестанты, WASP), так вероломно и грубо овладели исконными индейскими землями, что в самых ранимых потомках «первопроходцев» засел комплекс вины и раскаяния за учинённые предками побоища. Наиболее чутким из них слышались голоса иных времён, когда никаких waspy и в помине не было. То есть, белого американского подростка с самого детства и ещё совсем недавно (до 1970-х гг. точно) окружала атмосфера древности, тайны, предыдущей и победоносно затоптанной цивилизации. Об этом не только «Марсианские хроники», но и многое – слишком многое! – в Стивене Кинге.
По сути, Америка и есть Марс, иная планета для европейского сознания, где «всё иначе». Одно из самых правдивых ощущений переселенца сто раз было достойно Нобелевской премии, но она давно уже не занимается такими «мелочами», как Брэдбери и тот же Кинг, просто не понимает, кто они и зачем.
***
Мы, жители «Старого Света», как он стал именоваться чуть ли не после Колумбова открытия, сами впадаем в ересь, относясь к американцам, как к эмоционально примитивным и предельно меркантильным парням, которым якобы нет большего наслаждения, чем куда-нибудь вторгнуться и завести там свои порядки. Отчасти это так! Узурпировав «человеческое» (стремление к новым горизонтам, стремление постоянно что-то «предпринимать»), нация уже через несколько веков томительной изоляции за океаном полетела вперёд стрелой, заставив весь мир не только считаться с собой, но играть по её, нации, правилам.
Второй Вавилон, Четвёртый Рим – каких только всемирно-имперских иллюзий ни испытали легкомысленные янки, влачась за своими финансовыми воротилами в самые отдалённые уголки планеты! На континенте и мире в целом, оградившись повозками от «дикарей», заправляет всего-то несколько забияк, которым ничто в древности не дорого (только если оно хоть чего-то стоит, как антиквариат). Теми самыми штампами отсекаются и игнорируются самые начала американской словесности (от целиком британского по духу Эдгара Алана По до певцов лесной и степной вольности Лонгфелло, Дж. Ф. Купера и Майн Рида), которые вовсе не о том, о чём мы привыкли.
Брэдбери – опорный столп американской национальной совести. Вино из одуванчиков, которым я в мальчишестве был на фоне высокотехнологических прозрений откровенно разочарован, сегодня читается как гимн пустившейся вскачь молодой душе. Брэдбери не раз и не два подтвердит самое сокровенное своё дарование – талант поэта. Вряд ли посреди кровавейшего из столетий (в Америке начавшегося скорее Великой Депрессией, у нас – падением страны и частичным возрождением её не духа, но скорее территориального тела) найдётся ли что-то поэтичнее «Апрельского колдовства», драматичнее «Иллы», пьянее «Синей Бутылки» и трагичнее «Всего лета в один день» или «Будет ласковый дождь».
***
Он изменил мою судьбу одним щелчком.
В «451 градусе…» Монтэг читает жене и её подругам пленительный «Берег Дувра» Мэтью Арнольда, начинающийся со вкрадчивого и пробуждающего неимоверно элегическое настроение «Доверья океан когда-то полон был…» и кончающийся беспощадным, почти памфлетным, но и экклезиастическим «Где полчища слепцов сошлись в борьбе своей» (перевод И. Оныщук), и весь период заканчивается ударным абзацем – «Миссис Фелпс рыдала».
Здесь – помню лучше всех своих юношеских лет – я отчётливо понял цену поэзии, и внутренне преклонился перед ней, как перед воздействием, способным склонить к рыданию. Здесь поменялся вектор моего бытия, и внутренне я перестал стремиться к чему-то иному, чем поэтическое высказывание, могущее так безвозвратно оборотить несчастного, никому, кроме Господа, не сдавшегося человека к самому себе.
***
Взывание Брэдбери к человеку раздалось не в отвлечённо технократические десятилетия (Соединённые Штаты поклонялись технократии с самого основания), но в годы попирания человеческого начала потребительским глобализмом («Бетономешалка»). Прямо о Вере он, воспитанник христианской цивилизации и потомок христиан вор многих и многих коленах, практически никогда не рассуждает. Но тень Господа – почти в каждой его фразе, в дуновениях тревоги и наслаждения.
Мало что найдётся оптимистичнее «Электрическое тело пою», где технократическая утопия наделяется лучшими человеческими и даже сверхчеловеческими чертами. Такое впечатление, что в мудрой и терпеливой наставнице-роботе воплощается душа добродетельной сестры-монахини, наученной беспредельной любви к детям-сиротам. Собственно «души» у «электрической бабушки», по её собственному утверждению, нет – есть опыт тысяч других «бабушек», преображённый желанием творить благо любой ценой, даже ценой жизни. Но душа – есть. Она ощутима в делах и поступках не как некий коллективный опыт, но как резко индивидуальная воля к добру.
Оптимизм «И все-таки наш…» - также в любви, уже родительской, не знающей мирских законов и установленных ими рамок для «нормального» и «ненормального». Чистая поэзия «Холодного ветра, теплого ветра» - как раз тёплое воспоминание о европейских корнях, о богатейшем наследии, оставленном эмигрантами по ту сторону моря.
Брэдбери – певец природы, эволюции и культуры тем более впечатляющий, чем ненавистник бездушия и всепроницающего духа наживы. Восстав на меркантилизм (рассказ «Долой технократов!» был опубликован в… 1939-м!), он вместе со своими сверстниками и соратниками десятки опровергал и высмеивал потребительство и ничем не сдерживаемую, и потому становящуюся бессмысленной агрессию и экспансионизм ради экспансионизма («Уснувший в Армагеддоне»).
Природа является в «Зеленом утре», оборачивающем вокруг пальца городскую легенду о без устали сажавшем деревья первопроходце. И неважно, что теперь он (Бенджамен Дрисколл) теперь облагораживает Марс! Здесь речь не о благородстве, а вообще о жизни. Стопами Великого Сеятеля безвестный подвижник тяжелейшими трудами сменяет красную пустыню синим небом, глубочайшим кислородом и зеленейшим пейзажем.
В «Луге» заходит речь уже о сохранении исторической памяти, и такой же герой-одиночка возрождает обрушаемые «студией» древние кино-декорации, и побеждает, найдя понимание у «владельца», но только под предлогом будущего окупаемого фильма о них.
Есть в нём что-то апостольское… от свидетеля казни Христа – хотя бы то не отчаяние, но безмерное сожаление о том ужасном, что свершается на глазах, и абсолютно не поддаётся остановке собственной волей.
***
Никто ещё не переводил сборник его стихотворений, названный знаменательно «Не из Византии я родом» (Byzantium I Come Not From), в названии которого звучит тоска по
могучему источнику православного духа. Не отрицание его – тоска по нему («В горах мое сердце, в горах» - писал великий Бёрнс)!
Послушайте заглавное стихотворение книги:
С чего начать стихотворенье?
Я родом не из Византии.
Другого времени дитя,
другого места обитатель.
Народ мой прост, умеет драться.
Правдив (когда он сам захочет).
Мальчишка я из Иллинойса.
Из захолустья Вокегана.
Нарочно имя не придумать!
Ни тени славы и ни капельки любви
не слышится, сколь слух не напрягай.
Я не из Византии.
…а хотел бы.
Что здесь ещё объяснять?!
Его не стало восемь лет назад, и я, потрясённый его уходом, ответил ему примерно в том же размере – так:
Памяти Рэя Брэдбери
I
Ты был отцом не нации своей,
Слова святые с ходу заболтавшей,
А нам, желавшим прорасти скорей
Сквозь плотную решетку саботажей.
Ты кто угодно, только не фантаст.
Нам Бог тебя назад уж не отдаст.
II
Когда еще Америка была
То угольной, то дровяной местами,
Когда еще в ней дохли от бухла,
У нас тебя нечаянно издали,
И дух твой, вечен и неутолим,
Скрестился насмерть с именем твоим.
III
И словно слыша, что к вечерне бьют,
Учебной кляксой, что накапал Роршах,
Мы выучили вкус дежурных блюд
В кафешках захолустно придорожных,
И грозовой оттенок стопарей,
Когда цвела твоя сарсапарель.
IV
И мы познали пустоту полей,
Где стебли никлы, тощи и кургузы,
Впитав и вонь, и солнечный елей
Детьми блаженства, но не кукурузы.
И в генные цепочки нам вошли
Раскаты грома — смерти и фашни.
V
Теперь прощай. Во мгле сверчки трещат.
И стол накрыт, но на веранде ветер,
И старый дом так праведно дощат,
И луч над ним так безответно светел,
Как будто прячет сердца сердолик
Под облака давно бессмертных книг.
Август, зрелый, спелый, благоуханный, предваряющий осеннее увядание и зимнюю смерть, противостоящий ей всем своим обилием – его месяц. Он родился то ли 20-го, то ли 22-го – никто теперь не может уточнить, когда именно. Зато год известен: 1920-й.
…Мир же столетию твоему, и да славен будешь в читающих тебя неустанно.
Подготовил Сергей Арутюнов
