22 июня 2023 года писателю, протоиерею Александру Дьяченко была присуждена премия им. Ф. М. Достоевского конкурса «Новая библиотека» за книгу рассказов «Искусство малых шагов». О книге и обстоятельствах, сопутствовавших ей, – наш сегодняшний разговор
- Отец Александр, можно ли сказать, что к словесности вас некогда призвал «Живой Журнал»? По себе знаю, как небольшие зарисовки делают хотя бы в общих чертах прозаиком – книжка рассказов собралась именно в этом «блоге». Насколько важна для словесника привычка если не к ежедневному, то к частому письму?
- Для начала оговорюсь, что словесник и писатель в моём представлении – это одно и тоже.
На самом деле, никогда прежде я не помышлял о том, чтобы начать писать какую-то прозу. В школе в старших классах у нас почему-то пошло поветрие сочинять приключенческие истории. Писали многие, но поскольку пишущих было куда больше, чем слушающих и читающих, то поветрие заглохло само собой. Много лет спустя я случайно наткнулся на тетрадку с моим пиратским рассказом. Прочитал с улыбкой. Подумал, надо же, интересно получилось.
Писать же регулярно действительно стал благодаря Живому Журналу. Делился с читателями мыслями и собственными наблюдениями. Со временем вести такого рода дневник превратилось в привычку. Хотя дневник в интернете не может быть таким откровенным, каким он был у отца Иоанна Кронштадтского, но приучить себя к регулярному осмыслению всего того, чем занимаешься, с чем и с кем сталкиваешься вполне возможно. А потом из такого рода зарисовок могут появляться рассказы и даже какие-то более сложные произведение. Так что привычка постоянного писательства для словесника полезна во всех отношениях.
Скажу ещё об одной стороне своего писательства в Живом Журнале. Дело в том, что, окончив Московский Православный Свято-Тихоновский богословский институт и став миссионером тогда ещё неразделённой Владимирской епархии, я искал новые возможности осуществления проповеди. И уже тогда, создавая собственную страничку в сети я понимал, что Интернет – это именно та площадка, где будет вестись проповедь веры.
- Каждый ли проживший значительную часть жизни может стать словесником? На Руси которое столетие – пиршество замечательных собеседников, и что ж, как вам кажется, удерживает от письменного разговора – природная застенчивость, неуверенность в том, что будут слушать?
- Не берусь судить о способности каждого человека, приобретшего значительный жизненный опыт в итоге превратиться в рассказчика, и уж тем паче в писателя. В разговорах со сверстниками замечаю, что очень многие осмысляют прожитую ими жизнь. Особенно если это люди верующие – неважно, христиане они или мусульмане. Вера в Бога позволяет человеку, существующему в ежедневном потоке житейской суеты абстрагироваться от всего всем привычного и увидеть где-то вне этого потока то важное, чего не замечал раньше. То, что можно вынести за скобки, сконцентрироваться на нём вниманием и сделать вывод. Твой собственный, может даже выстраданный вывод – итог, результат опыта. И тогда им захочется поделиться. Или даже почувствуешь необходимость поделиться с тем, кто поймёт. Только и понять способны немногие, и отсюда нежелание изливаться перед всем миром – достаточно и одного единственного собеседника. Но только такого, который поймёт.
Замечаю, как с возрастом исчезает желание присутствия рядом какого-то другого человека. Ты не нуждаешься в собеседниках. Более того, они тебе в тягость, особенно если люди эти неверующие. Люди в возрасте всё меньше хотят слышать чужое мнение, они утвердились в своём. Их больше интересует, насколько твоё мнение совпадает с их собственным. Каждый старик – это вещь в себе. И далеко не каждый молодой человек захочет общаться с нами. А мы с ними. Хотя лично я всякий раз радуюсь возможности поговорить с молодыми.
- Есть ли нечто обидное в определении «быт-описательство»? Временами его употребляют в значении явно снижающем – не видит, мол, человек великих идей, леса за деревьями, слона целиком, и так далее. Можете ли вы представить себе литературу вне сюжета, и нужна ли она, «искусственная для искусственности», и людям, и сама себе?
- На мой взгляд, вне сюжетными могут быть стихи. Слышишь, казалось бы, не связанный единым сюжетом словесный поток, из фраз, возможно, самых незамысловатых, и вдруг начинаешь ощущать, что внутри тебя выстраивается настроение. Сродное тому, как если бы вдруг где-то рядом запела одинокая скрипка или пронзительно высоко зазвучала труба корнет. Произведение совсем не обязательно должно нести в себе высокую идею, порой драгоценно само ответное чувство, которое оно способно рождать в душе у читателя.
Я и за собой замечаю, что занимаюсь сплошь быт-описательством. Бывает, описываешь самые бесхитростные ситуации, людей исключительно простых. Пишешь не особо заботясь подбором фраз и не расцвечивая диалогов. Да и cтань бы я этим заниматься, не получится у меня так складно, как у профессиональных литераторов. А перечитал и услышал, как заплакал тот самый корнет. И ты плачешь вместе с ним. И читатель вместе с тобой. Что это, тоска по Богу? Человек одинок, но одиночество не является нашим изначальным онтологическим признаком. Потерявши Рай, мы плачем по Богу. Но Свет не соединяется с тьмой, зато слёзы покаяния очищают душу, и мы хоть ненамного становимся ближе Творцу.
Как это получается? Я не знаю. Только знаю, что слово написанное продолжает звучать и после твоей земной жизни. От человека ничего не остаётся, а его слова и его чувства обретают бессмертие. Думаю, что такие стихи и такая проза, что заставляет читателя заглянуть в глубь себя, почувствовать себя человеком нравственно рефлексирующим очень даже имеют право на существование.
- Как раскрыто для вас понятие внутреннего сюжета? Достаточно ли для того, чтобы рассказ удался, одной интонации, или ваших читателей, как вы полагаете, интересуют в основном повороты человеческих судеб, и не просто судеб, а узнаваемые портреты современников?
- Когда я сажусь писать очередной рассказ, то имею ещё очень смутное представление о том, что у меня получится на этот раз. Порой, чтобы иметь побуждение писать достаточно одной какой-нибудь мысли или незначительного события. Прежде чем засесть за клавиатуру внутри тебя формируется невысказанность, такое тревожащее чувство - что-то должно произойти. На самом деле идёт напряжённая работа. Сосуд внутри наполняется всё больше и больше, его стенки не выдерживают, и всё скопившееся изливается наружу очередным потоком мыслей и слов. Рассказ написался. Содержимое излилось и наступает катарсис, ощущение чистоты и непередаваемого покоя. И так до следующего рассказа.
В начале имеется лишь какой-то приблизительный план, обязательно завязка и почти не прорисовывается финал. Самое трудное начать, первые строчки вымучиваются дольше всего. Потом уже много легче. Рассказ пишется в течение двух – трёх дней. Тогда же и становится понятен финал. Для меня финал – это самое важное, последние строчки формируют «послезвучие». Читатель, закончив читать рассказ, должен не просто удовлетворить возникшее в начале чтения любопытство, чем же там всё закончится. Этого мало – нужна картина финального момента. И внутренняя музыка, возникающая созвучно картине.
Лично мне это напоминает состояние, которое я переживаю, простаивая возле того же «Плачущего старика» Ван-Гога или его же «Подсолнухов». Мои книжки не для быстрого чтения. Многие из рассказов требуют сосредоточенности и тишины после прочтения. То, что собирается внутри меня, рассчитывает на рождение ответного чувства или мысли у читающего. Я сам не так давно это понял. Помню, как впервые пережил подобное чувство в финале «Больших надежд» у Диккенса, а потом уже много позже прочитав роман Гончарова «Обрыв». Но Диккенса я читал ещё подростком, а Гончарова уже имея собственный значительный жизненный опыт.
- Должен ли словесник быть правдивым, и что такое сегодня правда и вымысла, и жизни, и как они переплетаются? Испытываете ли вы соблазн порой приукрасить своих героев, показать их более, что ли, представительными, символическими, чем они есть?
- Практически в основе всех моих рассказов лежат реальные истории. Увы, я не умею придумывать. Но это не значит, что писатель должен руководствоваться исключительно этим принципом. Ни в коем случае, иначе бы мы обеднили литературу и не имели бы многих просто гениальных произведений. В том числе и наших с вами современников. А ещё я очень люблю фантастику, но не фэнтези.
В наше время торжества компьютерных технологий, когда уже на самом высоком уровне всерьёз рассуждают о виртуальной мета-вселенной, вымысел незаметно подменяет реальность. А ещё очень много допусков и согласия на принятия условностей как данности. В том же искусстве кино и в литературе. Потому и нужен маяк, чтобы не сбиться с пути, камертон, который никогда не фальшивит. Для нас правда созвучна Слову Божию. И блаженны те, кто гребёт на огонь Маяка, они никогда не собьются с истинного курса. Мне думается, сегодня большой писатель без такого видения просто не состоится.
Конечно, даже при том, что в своих рассказах я, как правило, описываю реальные истории, и тем не менее, у меня как автора есть право и на авторскую интерпретацию, особенно если я ставлю перед собой задачу выразить в своём повествовании ту или иную мысль.
Приукрашиваю ли я своих героев? Нет, не приукрашиваю, скорее стараюсь докопаться до самой их сути, а суть у большинства из нас, как правило, замечательная. Это и есть то, что называется образом Божиим в нас, а он не может быть плохим. Потому, как ни приукрашивай своих героев, все равно переборщить трудно.
- Вам свойственна внутренняя топонимика Белой Руси, некое едва уловимое акцентирование иного, не московского и не богемного мышления и чувствования. Что для вас Белая Русь? Корни или потаённые смыслы, отдание долга бесчисленным поколениям предков или тайная азбука, в согласии с которой сами собой выстраиваются и сюжеты, и их осмысления?
- По сути своей я человек, рождённый в СССР. У меня совершенно имперское сознание в том отношении, что всё, что раньше составляло Союз, остаётся для меня моим. Потому у меня никогда не появится негативное отношение к кавказцам, прибалтам или представителям среднеазиатских республик. Воинская часть, в которой я служил и одновременно учился уникальной военной специальности, в тогдашней нашей армии была единственной. К нам собирались молодые парни с высшим образованием со всех республик бывшего Советского Союза. Прибывших распределяли по учебным взводам с таким расчётом, чтобы не образовывались землячества. И ребята у нас были что надо. Моя койка в казарме стояла по соседству с койкой узбека, надо мной спал парень с западной Украины, а головой к голове мы лежали с туркменом и казахом. Полтора года в моей учебной роте вместе и рядом со мной шагали в ногу сто пятьдесят молодых здоровых организмов, мы шли и орали русские песни.
В моих жилах течет кровь русских, украинцев и белорусов, короче, полный славянский интернационал. Наша семья, папа был военным, кочевала по стране от Германии до Монголии, но большую часть моего детства и юности прошли в Беларуси. Мы жили в Бобруйске, в городке Баравуха, что под Полоцком, но больше всего – в замечательном городе Гродно, что на границе с Польшей. В Гродно я закончил среднюю школу и сельскохозяйственный институт.
Всё хорошее, что было в моей жизни связано с моей родиной – Беларусью. Конечно, всякого хватало, но хорошее помнится больше. И первая любовь, и молодые ещё родители, всё это там – в том времени и на той земле. А земля та – необыкновенная, леса и озёра, поля, звенящие в небе жаворонками и разгуливающие по полям длинноногие буслы. Беларусь – словно застывшая музыка. В огромных просторах могучей России, по моему ощущению, больше динамики и нет такого сосредоточенного покоя, как у моей родины. В Беларуси и воздух другой. Стоит мне лишь переехать белорусскую границу я сразу же это чувствую. Этим летом путешествуя с внучками здесь у нас во Владимирской области, перебравшись с одного берега реки Киржач на другой, я поднялся наверх и застыл, увидев внезапно открывшуюся красоту. И первые же слова, сорвавшиеся с языка: «Так это же почти как у нас под Волковыском»!
Раньше думал, что только со мной случается подобная аномалия, и ни с кем на эту тему не заговаривал. Но однажды мой близкий товарищ, наполовину еврей по крови, рассказал мне историю о том, как он в составе любительской команды прилетел играть в футбол на родину своих предков. Никогда прежде он не был в Израиле, но стоило ему спуститься вниз по трапу и оказаться на земле, как его охватило какое-то особое трепетное чувство сопричастности ко всему окружающему. Так кожей, а ещё на вкус и на запах ощущается родина.
Моя мама родилась в Крупкинском районе Минской области, там родина моего деда Сильвестра Васильевича. В его родную деревню я приезжал только один раз в детстве. Помню, как с бабушкой Любой, сестрой моего деда, мы ходили в лес за грибами, а ещё она показала мне место, куда немцы пригнали и ещё живыми закопали евреев из Минского гетто. Голодные послереволюционные годы мамина семья пережидала в белорусской деревне, и только потом они перебрались в Московскую область, откуда происходила моя бабушка Аграфена Дмитриевна.
Иногда задумаешься, мои детство и юность прошли на родине деда, а взрослая жизнь – там, где родилась и жила моя бабушка. Получается я собственной судьбой повторяю путь моих предков. Сейчас я живу в России и мечтаю о Беларуси. Приезжаю в Гродно и начинаю тосковать по России.
- Насколько, как вам кажется, вы следуете и наследуете Достоевскому в отображении действительности? Его «фантастический реализм» с давних лет растворён в крови каждого из пишущих на русском языке. Какой завет его наиболее важен для вас?
- Однажды, давно уже в одном из блогов прочитал в свой адрес, мол то, о чём пишет этот батюшка, он бы назвал одним словом – «достоевщина». Наверно тот человек вкладывал в своё определение уничижительный смысл, а я воспринял его слова как награду. Дело в том, что я никогда не учился писательскому ремеслу, и если и пишу, так всё больше по наитию. И представить не мог, что сам стану писать и даже удостоюсь столь высокого общественного признания.
Я не литератор, и знаю, что не смогу создать большой роман, да и потребности у меня такой никогда не возникало. Определяю себя больше рассказчиком, а свои рассказы – притчами, но притчами со смыслом. Это моя способность и моя обязанность в такой форме рассказывать читателям о Христе. Потому что без Него всё в этом мире теряет смысл. Помните, как в «Бесах» у Фёдора Михайловича его герой Петр Верховенский говорит другому герою - Николаю Ставрогину:
«В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил… Об атеизме говорили и уж, разумеется, Бога раскассировали… Рады, визжат. Один седой бурбон-капитан сидел-сидел, все молчал, вдруг становится среди комнаты, и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?» Взял фуражку, развел руками и вышел». В этих словах для меня весь Достоевский. Кстати, по воинскому званию я тоже капитан. Так что, ещё более созвучно.
- Когда служите, исповедуете, просто говорите с людьми, ловите ли себя на мысли – «вот жизнь, почти готовый сюжет»? Приходится ли домысливать за людскими умолчаниями?
- Я служу настоятелем деревенского храма. Храм стоит в таком месте, что, если кто в него и заходит, так только тот, кто специально идёт к священнику с каким-то вопросом или с целью помолиться. За нами только кладбище. Потому даже «захожане» у нас всё больше из тех, кто заходят в храм по дороге на кладбище или возвращаясь обратно. Получается все свои, чужие здесь не ходят. На службах стоят молятся практически одни и те же. Потому никаких сюжетных линий от тех, кого знаешь уже многие и многие годы, почерпнуть не удаётся. Быть может, общаясь с прихожанами городских храмов, таких возможностей у пишущего священника было бы много больше.
С другой стороны, если человек тебе рассказывает о чём-то таком, вокруг чего можно было бы развернуть сюжетную линию, то, прежде чем начать об этом помышлять, необходимо получить от человека его согласие. А вот то, о чём говорится на исповеди, там же должно и оставаться. Есть у меня рассказ называется «Плачущий ангел». В этом рассказе я как раз и домысливаю ситуацию, которая вполне могла бы иметь место во время исповеди. То есть, в реальности её не было, я её придумал и описал от первого лица. Потому как развитие сюжета требовало именно такого построения. Но кто бы знал, сколько мне потом пришлось услышать разного рода упрёков на тему о разглашении тайны исповеди! Тот факт, что этот рассказ есть в первую очередь художественное произведение, никто не соглашался брать во внимание.
Ещё одна немаловажная и вынужденная особенность моих рассказов: если большинство сюжетов и основывается на реальных событиях, то «я», тот священник, от лица которого ведётся повествование, герой вымышленный. Того «я» в реальности не существует. «Священник Александр Дьяченко» – это вымышленный персонаж. А он, словно Тень из сказок Андерсена или гоголевский Нос уже обрел своё отдельное существование, и даже растёт в чинах! Если изначально «Александр Дьяченко» был только «священником», то сейчас он уже дорос до «протоиереев». Посмотрите, главный мой герой «священник Александр Дьяченко» – это человек-памятник, с которого хочется писать портреты, идти рядом с ним и подражать ему во всех его мыслях, делах и поступках. Он идеальный священник и замечательный человек.
Когда-то в самом начале моего писательства в одном из рассказов мой герой, от лица которого строится повествование, поступил не так, как должно было поступать священнику с точки зрения моих читателей. И тогда я, автор рассказа, получил от них немало гневных упрёков – мы хотим видеть идеального священника, а не такого, который способен вести себя как все. После того случая я, продолжая писать рассказы от первого лица, был вынужден дистанцироваться от этого самого первого лица, дав ему имя «Александр Дьяченко». Это он у меня такой хороший внимательный и добрый! Он, но не я, реально пишущий автор.
- Придет время, когда русская литература может снова и стать, и назвать себя евангельской в смысле расширенного русского комментария к Евангелию, но что для этого нужно предпринять, и стоит ли вообще что-то в этом ключе предпринимать, если вера с некоторых пор у нас одно, а литература – якобы другое?
- Трудно быть пророком. Кто знает, что ждёт нас впереди… Но очень хочется вслед за Мариной Цветаевой повторить: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Гениальная Цветаева имела право так говорить. Я же, не обольщаясь, несмотря на полученную мной столь высокую награду, осознавая своё скромное место в сегодняшней литературе и прекрасно зная свой «шесток».
И в тоже время мне будет очень обидно, если тем, кто родится и станет жить здесь в России и Беларуси после нас, будет всё равно, о чём думал переживал и о чём мечтал мой главный герой священник Александр Дьяченко, немного наивный, но искренний в своём хождении за Богом вместе со всеми своими прихожанами. И не только с ними, но и со всеми теми, с кем пришлось ему пересекаться и говорить о Благой Вести, с детьми и со взрослыми, солдатами, железнодорожниками, уголовниками, школьниками, студентами. Если им будет безразлично, зачем эти люди столько лет восстанавливали свой не по-деревенски огромный храм, умудряясь строить храмы в других местах. Молились, работали, так ещё и писали свою историю. Как могли, так и писали в надежде, что обо всём этом узнают именно они, те, которые придут потом. Придут и продолжат их дело.
Беседовал Сергей Арутюнов
