Фото: предоставлено автором
«Литературный процесс» - иллюзия сколь поверхностная, столь и захватывающая десятки и даже сотни причастных к книгоизданию и журнальному ремеслу. Может ли быть литературой то, что издаётся тиражом в 100 или 200 экземпляров, при почти полном отсутствии даже не массового, но и заметного интереса со стороны читателей? Людей, сохранивших веру в поэзию как подательницу благ, мало, но они есть и в Москве, и в крупных, и малых городах страны.
Поэт, собиратель столичной поэзии, лауреат премии «Лицей», главный редактор издательства «Стеклограф» Дана Курская в интервью порталу «Правчтение» - о поэзии и о себе
- Дана, вы родились в Челябинске, на Урале, где поэзией пропитано изнемогающее от металлургической промышленности пространство. Скорбные заводские ограды, аскетические, дышащие чем-то и временным, и постоянным фасады слободских домов приводят, кажется, к одной мысли – здесь нельзя дышать, если не задействовать «духовные лёгкие», произрастая из бессловесности. Прав ли я в подобном ощущении?
- Я бесконечно люблю Челябинск именно за то, что он выковал из своего металла мой позвоночник. Это город, который тянется к свету поэзии изо всех своих сил. В нём жили и живут замечательные поэты, ставшие частью современной литературы – Виталий Кальпиди, Константин Рубинский, Александр Самойлов, Нина Ягодинцева, Наталия Санникова и другие. Когда я читаю их стихи, то как будто чувствую их поэтический язык подкожно – мы с ними, что называется, «на одних букварях, оттого никому ничего объяснять и не надо».
Другое дело, что я сама оказалась в этом плане самолётом – Челябинск был для меня как для автора взлётной полосой, и её не всегда хватало для попытки удачного (или хотя бы какого-нибудь вообще) взлёта. Отчасти из-за этого я и переехала в Москву. Тут уж полосу давали любому, теперь надо было самой не оплошать. То есть дело уже было не в аэродроме, а в собственном двигателе.
- Все мы из простых семей. Кто ваши родители? Как писали в советских анкетах, «служащие»? Откуда, как вам кажется, явилось в них то, чем они напитали вас – страсть к духовным, а не материальным величинам? Должна же быть в словеснике некая генетическая склонность к письму, или вы, напротив, действовали вопреки среде?
- У меня вообще совершенно потрясающая семья! Мама выучилась на экономиста, но всю жизнь хотела быть библиотекарем, - и однажды бросила ненавистные цифры и калькуляторы и пошла работать в библиотеку. Двадцать с лишним лет она работала среди любимых книг, и была совершенно счастлива в плане профессии. Вот уже год как мама вышла на пенсию, и я не представляю себе эти библиотечные стены без неё. Я сама, получается, выросла в них, и, конечно, бумажные книги составляли и составляют большую часть моей жизни. Именно бумажные.
Папа был мимом, он дивно танцевал, много гастролировал. Мимы – совершенно мистические существа, они своим искусством погружают зрителя в какой-то параллельный мир. Папы уже давно нет в живых, мне очень его не хватает, и теперь, если я на улице вижу мима – останавливаюсь и долго стою рядом, сдерживая, а чаще всего и не сдерживая слёз. Конечно, папа не всю жизнь этим чудесным делом занимался, в середине девяностых он уехал в родную деревню Кушнаренково (это под Уфой) ухаживать за своей пожилой мамой, и с тех пор наша семья жила на два дома. Там папа стал прорабом. Все деревенские мужики его очень уважали и называли «Рустам Борода». На его похороны собралась вся деревня.
Дедушка мой (мамин папа) Владимир Александрович Комиссаров был похож на актёра Николая Рыбникова! Он и три его замечательных брата числились в почётных гражданах Челябинска. Один был художник, другой лётчик, а самый мой любимый его брат (дядя Гена) - фронтовик, кандидат технических наук, председатель совета ветеранов ЮУрГУ. Выпускник ЧПИ, впоследствии декан энергетического факультета вуза, заведующий кафедрой «Электроснабжение городов». На Третьем Белорусском и Первом Дальневосточном фронтах воевал против фашистской Германии и милитаристской Японии. Участник Белорусской наступательной операции, известной под названием «Багратион». Служил радистом в артиллерийском полку. Награжден орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды, Славы III степени, а также многими медалями – в том числе «За отвагу» и «За боевые заслуги». Сейчас дядя Гена, слава Богу, жив – и мне есть, кого поздравлять с Днём Победы.
Он внешне удивительно похож на своего брата – моего дедушку. Поэтому, когда говорю с ним, кажется, что дед снова жив. Самого моего дедушку на фронт не взяли по причине ампутированного пальца на руке. Он стал величайшим уральским спортсменом, судьей Всесоюзной лиги по лыжам. Это был честный, добрый и светлый человек, который очень любил всех нас и особенно свою жену – мою бабушку.
О бабушке я могу говорить часами. Это самая моя большая утрата в жизни. Мой самый близкий и любимый человек. Три года как некому мне больше сказать: «Я тебя, Данка, крепше всех жалею…» Бабушка была до мозга костей главным бухгалтером – с ранней юности и до конца своих дней. Это был необыкновенно сильный духом, волевой человек, труженица тыла, снайпер дальних окопов. Она научила меня жить по совести и помогать всякому, кто этой помощи попросит.
Кто из них писал стихи? Так выходит, что только мама баловалась в юности. Поэтому, когда я начала рифмовать, они, конечно, всей семей очень удивились.
- Когда и как прозвенел в вас первый звонок к тому, что именно стихосложение сделается вашим главным содержанием? Каковы были составные части «звонка»? Про себя мне ответить легко – русская классика, рок-музыка, западная, преимущественно англоязычная литература…А как ответите вы, росшая в пёстрой и зачастую убийственной своей пестротой атмосфере 1990-х?
- Я начала писать в четыре года. Это действительно так. С тех пор не переставала, и поэтому стихи стали как бы частью моей физиологии. Мне чужды вот эти фразы из серии «мне необходимо вдохновение!» или «я в день выделяю два часа, чтобы творить!» Мне не требуется вдохновения, чтобы выпить стакан воды или почесать локоть – поскольку это просто потребность организма. Так и со стихами.
А из чего вообще растут мои стихи? Ну тут всё просто – весна, влюблённость и русский рок. С годами к их корням добавились воспоминания о детстве и юности.
- Когда вы оказались в Москве, то уже зрела мысль о поступлении в Литературный институт, или она пришла позже? Что он вам в итоге дал – представление о классической и современной литературе, книжной и журнальной среде, друзей, знакомых? Комплекс понятий, инструментарий для будущей работы?
- В Москве у меня была большая-пребольшая любовь, я собиралась туда переехать, и надо было как-то на скорую руку придумать причину переезда для версии, озвученной бабушке, которая большую-пребольшую вряд ли бы одобрила. Тогда и всплыл в моей голове образ Литинститута. Высшее образование, полученное в Москве – это да, это было для бабушки весомым аргументом. И она, и моя мама закончили московские институты, и было как-то логично в её картине мира, что я, бросив два курса безупречной учёбы на филфаке челябинского педагогического, уеду в столицу.
А что в итоге дал Литературный институт? Ну… тоже два курса. Он остался для меня по сути девушкой, уехавшей в трамвае – то есть чем-то далёким и милым, с кем могло бы в принципе сложиться, но не сложилось.
- После института вы немного ушли в поэтическую «тень». Помню ваши стихотворения в Живом Журнале – настежь распахнутые, но только ищущие выхода к читателю. В 2000-е вы ещё не обладали уверенностью, что они дойдут. Вопрос первый – дошли ли? Вопрос второй – когда появилась уверенность в том, что дойдут, если она, конечно, появилась?
- Нет, я никогда не верила, что мои стихи до кого-то дойдут. Высоким профессиональным умам они всегда казались чересчур «на разрыв аорты» и простоватыми. Обычным неискушенным читателям – слишком не моими. «Да ладно? Сама сочиняла? Не может такого быть!» - слышала я от гопников, с которыми делила юность.
- Что кажется вам пленительным в стихосложении сегодняшнего дня? Его маргинальность, принципиальная оторванность от какой бы то ни было прибыли, затерянность в пространстве и времени, ориентация на самые отдалённые годы, в которые его, может быть, примут к сведению? Соответствуют ли наши такие малые сегодня деяния концепции «Отложенного диалога с современником», или концепции, как, может быть, заметит Данила Давыдов, лучше быть пересмотренной?
- Очень нравится выбранное Вами слово «пленительное»! Потому что теперь мне легче ответить на этот безусловно сложный вопрос, сославшись на легендарные строки Булата Окуджавы «Кавалергарда век не долог», которые прозвучали в фильме «Звезда пленительного счастья».
Вот эта недолговечность, зыбкость человеческой природы – она, конечно, и пьянит, и увлекает. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Но поэты снова и снова искренне обещают вечную любовь своим кратковременным музам. А земная слава снова и снова обещает поэтам настать и быть к ним ласковой. А вечность снова и снова обещает им сохранить каждую строку.
- После признания премией «Лицей», самой значительной для молодых, вы основываете собственное издательство, назвав его «Стеклограф». Как вышедший в нём уже три раза, спрошу – как вы осуществляете выбор книг? Судя по вашей страстности, спонтанно, или есть план? У «Стеклографа» он простирается больше чем на два года вперёд…
- Есть чёткий план, в который постоянно врывается кто-то, кому в этот момент надо «срочнее всех». Если ему действительно сейчас тяжелее всех, больнее и важнее – и я, и очередь с тяжёлым вздохом освобождаем для него местечко в первых рядах. «Стеклограф» - история, которая изначально строилась на любви и понимании, это история о человечности и о людях. Поэтому я очень благодарна тем, кто долго и терпеливо стоит в очереди.
Я знаю, что почти во всех издательствах такая двухгодичная очередность, но именно из стеклографовских очередей периодически слышны нервные всхлипы. Поэт Сергей Ивкин как-то сказал, что моё издательство стало лакмусовой бумажкой для определения человечности. Пожалуй, это очень точное определение.
- Насколько принципиальна для вас, как для главного редактора издательства, позиция «бесплатного издания» поэтических книг? И где вы берёте средства на тиражи?
- Издательство «Стеклограф» успешно работает уже три года. Книги, изданные у нас, реализуются в магазинах Москвы, Санкт-Петербурга, Челябинска, Екатеринбурга, Новосибирска.
Все годы издание книги было для автора бесплатным, но в этом году (ну Вы видите, что происходит!) издавать не на что - грантов мы не получаем, спонсоров нет, по сути все годы «Стеклограф» существовал только на деньги главного редактора (то есть, меня). У меня нет денег от слова «совсем» пока что. Поэтому сейчас мы по-прежнему подготавливаем макет книги бесплатно – верстку, обложку, коды, корректуру, пиар-кампанию – всё делаем бесплатно. А вот саму печать тиража автору надо уже оплачивать самому. Ну кроме тех, кто стоит в очереди, конечно. Этим буду придумывать, где денег брать.
Кстати, типографии у нас самые бюджетные - так что речь идёт о действительно не таких больших деньгах.
Грантов мне не дают – это легко можно проверить.
- Как протекает ваша работа с авторами, всегда ли легко? Как вам кажется, отчего после того, как издание книги состоялось, и величайший дар поэту принесён, начинается склока, совершается предательство по отношению к вам? Книги «Стеклографа» - прекрасного качества. Что в итоге не так с нашей средой, нервной, исполненной зависти и мести неизвестно кому?
- А вот этого я понять не могу, да. Но, слава Богу, таких авторов у меня – по пальцам перечесть можно. Остальные – добрые и благодарные люди, и я считаю за счастье помогать им стать услышанными – путём издания и продвижения книги.
Что не так с остальными? Думаю, эти остальные считают, что их талант – драгоценный дар, за который им все обязаны. Но, на мой взгляд, настоящий поэт никогда не ставит свою поэзию во главе всего. Он как бы всегда немного сомневается, достоин ли, имеет ли право. И вот таких авторов я хочу бесконечно носить на руках. Это честно.
- Перечислите имена изданных вами и тех, кого издадите в ближайшее время. И что вы издадите сами, от своего имени, через полгода или год.
- Для маленького некоммерческого издательства, в котором всего три сотрудника – и те на общественных началах – у нас огромные тиражи.
Я издала книги таких разных поэтов как Александра Очирова, Сергей Арутюнов, Вера Зубарева, Мария Ватутина, Ольга Аникина, Лев Оборин, Сергей Круглов, Светлана Богданова, Алексей Антонов, Алина Витухновская, Олег Бабинов, Евгений Волков, Надя Делаланд, Андрей Грицман, Игорь Силантьев, Антон Азаренков, Евгений Коновалов, Александр Лазарев, Вячеслав Памурзин, Егор Сальников, Вадим Седов, Максим Матковский, Светлана Шильникова, Антон Васецкий, Мария Мельникова, Петр Лодыгин, Тая Ларина, Андрей Мартынов, Вадим Седов, Екатерина Бармичева, Роман Шишков, Николай Васильев, Роман Файзуллин, Людмила Вязмитинова, Марк Перельман, Анастасия Кинаш, Андрей Явный, Сергей Славнов, Евгений Дьяконов, Антон Стрижак, Андрей Высокосов, Серафима Сапрыкина, Диана Рыжакова, Владимир Навроцкий, Роман Степнов, Ольга Мехоношина, Александр Карпенко, Евгений Таран, Светлана Пешкова, Алексей Ушаков, Яна-Мария Курмангалина, Нина Злаказова, Александр Гальпер, Елизавета Трофимова, Софья Оршатник, Олег Копылов, Ольга Литвинова, Александра Шалашова, Олег Павлов, Евгений Таран, КарабасычЪ, Александр Бутько, Сергей Ивкин, Анна Лукашёнок, Олег Шатыбелко, Елена Алфёрова, Виктория Панина, Семён Чернов, Алексей Гушан, Ирина Каренина, Алёна Кирилина… нет, всех можно еще долго-долго перечислять. И это за три года. Всего. Три. Года.
Но мои заслуги тут не слишком велики. А вот те, чьим бескорыстным профессиональным светлым трудом эти книги увидели мир – мастер вёрстки Дмитрий Макаровский и художник Александр Прокофьев. Нижайший поклон этим людям. В последний год в нашу команду ещё добавилась дизайнер Полина Тюпина, и обложки наши стали чуть более минималистичными.
Что я издам сама – пока мне неясно. Но не в «Стеклографе». Автор не должен издаваться в своём же издательстве – такое вот у меня есть мнение.
- Ваш майский фестиваль («Майфест»), объединяющий лучшие поэтические силы Москвы, Петербурга и Челябинска, поразительно изматывающее – прежде всего, для вас – предприятие. Сотни людей, выходящие на сцену с трёхминутным чтением в течение почти недели – марафон, выдержать который ведущему почти немыслимо. Откуда силы и желание составить мозаику трёх городов, а шире говоря – поэтического пространства России?
- Если честно, я уже пять лет постоянно заламывала руки и твердила, что Майфест – мой крест. Но, мол, а кто, если не я. В этом году, как Вы понимаете, фестиваль в мае не прошёл – он перенесён. И вот в момент его переноса я впервые поняла, насколько, оказывается, люблю этот проект, и как он мне нужен. И, что ещё важнее – я почувствовала, насколько он нужен всем остальным. В фейсбуке только и разговоров было, что о переносе фестиваля и «как теперь жить».
Значит не зря я пять лет эту махину тащила в одиночку. И значит – силы будут теперь всегда.
- Не думали ли вы о том, что «Майфест» в принципе должен проходить во всех крупнейших мегаполисах страны, и что у вас могут найтись со-ведущие, волонтёры, которые могли бы сформировать ясную и чёткую карту современной русской поэзии, не только в России, но и за рубежом? В Париже, Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Мадриде, где проживает множество авторов именно русскоязычных?
- А я никогда не была за границей. У меня даже нет загранпаспорта. Так что не представляю, как там в одиночку смогу это организовать. Волонтёры – это не выход. Я, увы, не командный игрок.
- Вы уже несколько лет пытаетесь сказать людям в абсолютном их большинстве, что кроме узкой и полной крушений поэтической среды, есть Поэзия, этой средой производимая, и она-то гораздо важнее скандалов и склок. Откуда берётся в вас вера в то, что Поэзия важна? Может быть, она просто попала не в то время, и ей следует смириться с этим? И вообще, что уж она такого важного говорит?
- Я считаю, что в поэзии есть Бог. Поэтому моя вера в Бога автоматически становится верой в Поэзию. Я считаю, что стихотворение по-настоящему удалось тогда, когда происходит при его прочтении некое таинство – и автор позволяет на долю секунды своему читателю взглянуть на этот мир глазами его, автора.
И такое таинство выше и священней всех пустых литературных войн. Какова там цена и цель победы? Всё равно ведь, как не ссорься, а все в итоге ляжем под одну обложку.
- Кто в современной поэзии кажется вам наиболее точно отражающим дух нашего времени?
- Мой любимый поэт, Юлий Гуголев. В его стихах звучит наше время – где-то ироничное, в чём-то откровенное, слегка испуганное, моментами ностальгирующее, очень болевое, совершенно свободное и бесконечно талантливое.
- Чего не хватает современной поэзии? Может быть, дело не в ней, а в идеологии потребительства, навязываемой обществу, через которую, как сквозь мутное вокзальное стекло, ценность искреннего и отчаянного человеческого монолога не просматривается вообще? Иными словами, может быть, причина одинокости поэзии состоит в самих людях, а не в поэтах, не в их образе жизни и качестве их строк?
- Вот сейчас все толкуют о «новой искренности». Не знаю. Мне как раз её в сегодняшней поэзии и не хватает. Актуальные поэты пишут ребусами, разгадки которых я (может в силу своей глупости) не нахожу. А «новой искренностью» называют то, что автор, мол, себя не отличает от лирического героя. Не знаю. Мне близки слова Марины Кудимовой, которую бесконечно уважаю и люблю: «Поэт и его лирический герой – это одно и то же лицо, и давайте на этом остановимся».
Так что о какой искренности, да ещё «новой» может идти речь.
- Культурная среда Москвы с пандемией катастрофически изменилась. Каков ваш прогноз? Всё станет дистанционным, цифровым, или постепенно замолчит навсегда, не востребованное толком даже социальными сетями и культурными порталами?
- Я первой провела поэтический онлайн-концерт. И первая же прекратила эти безобразия. Ничего из новых технологий, будь оно хоть трижды 3D, не способно заменить живого поэтического концерта, где каждое слово звучит словно адресованное тебе лично. И где тепло от света глаз. Банально, но меня не переубедить.
- Как являются к вам стихи, такие неожиданно сюжетные, как в вашей недавней книге «Дача показаний»? На какой частоте вы привыкли ощущать пришествие требуемого слова? Среди ваших стихотворений – несомненные шедевры современной лирики, то юношески беззаботной, то тёмной, волхвующей, то залитой хрустальными и тоже юношескими слезами…
- Обычно приходит последняя строка, под которую я дописываю всё остальное стихотворение. В книге «Дача показаний» большинство текстов написаны именно таким способом. Кстати, жаль, что эта книга, на мой взгляд, не самая распоследняя в строю, так и не прозвучала. Оказалась не столь интересна критикам. Но когда двигаешь литературный процесс так настойчиво и иногда даже нагловато, то однажды с удивлением замечаешь, что теперь уже литературный процесс начинает потихоньку задвигать тебя. Ну как с той бездной, ага.
- Должен ли поэт претендовать на статус «голоса поколения», добиваться в строке не публицистической концентрации смыслов таким образом, чтобы он запоминался, как совокупный монолог от лица тысяч и тысяч? В последние годы я встречал двух или трёх человек, открыто завидовавших вашему центральному положению в среде, но разве оно – ценность? По-моему, ваш девиз звучит так: «Если никто не делает, сделаю я». Иные морщатся от вечного пионерства (мне удивительно, что пафос созидания проявился в вас, а не в моих ровесниках), но я – сознаю его трагическую восторженность и желание быть.
- Ну что Вы, я занимаю положение, скорее, не совсем центральное, а то, которое занимает рабочий, прокладывающий шоссе. Вы не замечаете его усилий, и даже морщите в его адрес нос: «Опять перекопали, не пройти-не проехать! Эй, мужик! Ты чо там, а?» - но именно по этой дороге Вы будете потом годами ходить, именно по этому асфальту поедут потом Ваши дети.
- Вы не религиозный поэт, но как всё-таки сама поэзия, на ваш взгляд, соотносится с верой, и как вдруг, внезапно и нежданно, случается лично в вас обращение к величайшему сюжету – библейскому?
- Моя мама в марте этого года, когда мы все так боялись неизвестности и смерти, научила меня: «Если есть только миг, и слова молитвы не успеешь произнести в это короткое мгновение, шепни только фразу: «Господь со мной. Чего убоюсь?»
Верующий поэт знает – Бог всегда с ним, и библейские заветы – внутри его строк.
Так чего тогда убоюсь?
Беседовал Сергей Арутюнов
