Мы продолжаем опрашивать лауреатов и номинантов Патриаршей литературной премии 2019 года о тех впечатлениях, которые произвела на писателей, посвятивших жизнь современной русской словесности. На вопросы «Правчтения» отвечает отмеченный Патриаршим знаком «За вклад в развитие русской литературы» Вячеслав Бондаренко (Республика Беларусь)
- Вячеслав Васильевич, после торжественной церемонии вручения Патриаршей премии 2019 года прошёл уже почти месяц. Чем сделался памятным для вас этот день?
- День действительно был торжественный и волнующий. Было так радостно находиться в кругу единомышленников, людей, с которыми можно говорить на одном языке! Я очень рад за Дмитрия Володихина, чьи заслуги в литературе, публицистике и исторической науке были оценены присуждением премии. Уверен, что в будущем премия ожидает и Михаила Чванова, одного из немногих активно действующих русских писателей «старой закваски». И, конечно, огромной честью было получить из рук Патриарха самый первый знак «За вклад в развитие русской литературы». Воспринимаю его не как оценку уже сделанного, но как аванс, который нужно оправдать.
- Как вы оцениваете роль Патриаршей литературной премии в гуманитарном процессе на территории России и за её пределами? Если премия способствует выявлению лучших сил словесности, то каких именно? На каких авторов обращается внимание премии, на ваш взгляд, в первую очередь?
- Конечно, это награда не только российская. В свое время Екатерина II на вопрос, что такое Россия, ответила «Вселенная», такое же определение можно дать и Православию. А премия предназначена писателям, верным этой Вселенной. Верным Богу, добру, чести, справедливости, всем лучшим духовным и душевным качествам, которые были свойственны нашему народу. В наше торгашеское время их, как правило, не пускают на первые роли или откровенно игнорируют их существование. Но это не значит, что их вовсе нет. Премия как раз высвечивает подобные таланты, словно говорит: смотрите, не все потеряно, традиции живы и никуда не делись, более того – все у нас обязательно будет и в будущем. Это – премия надежды.
- Насколько мир вашего детства был связан с религией, с православием?
Я вырос в неверующей семье. Родился в Риге, где православных храмов было мало, зато протестантских – в избытке. Это и были первые храмы, куда я заходил – пусть в качестве зеваки. Они восхищали, казались сказочно красивыми, но при этом и чужими. Первым православным храмом, куда меня привели, был рижский кафедральный собор Рождества Христова, с 1963 года – планетарий. К счастью, в 1991-м он был возвращен Церкви.
Там же, в Риге, я впервые увидел альбом рисунков Жана Эффеля «Сотворение мира». Их массово издавали в СССР в начале 60-х в рамках антирелигиозной кампании. Это были хорошо выполненные, узнаваемые, забавные рисунки. И Господь Бог там очень симпатичный, и Адам с Евой, и ангелочки, и процесс сотворения мира. Вот оттуда я получил первые понятия о Старом Завете. Отторжения эти рисунки не вызывали, наоборот – было любопытно и интересно, возникали вопросы о взаимоотношениях человека с Богом. А описание Пасхи в «Детстве Никиты» Алексея Толстого!..
Затем мы переехали на Украину, в Запорожье, где действовал единственный храм. Верующей была моя бабушка по отцовской линии, брянская крестьянка Анна Селиверстовна, урожденная Макаренко, – в ее доме в Алчевске я впервые увидел домашний, очень красиво убранный иконостас, увидел, как бабушка читала утреннее правило… Бабушка родилась в 1912 году, то есть это был человек, который исповедовал веру в 1930-е годы, с молодости, когда это было опасно. Это был никак не связанный с обыденной реальностью мир – но он запомнился. Я до сих пор помню, как выглядел бабушкин киот, хотя в последний раз видел его лет 35 назад.
На Пасху в Запорожье нас приглашали в гости соседи-старики – там был кулич, крашеные яйца, они вызывали у меня скорее тягостное чувство, но это было связано скорее с необходимостью ходить в гости к старикам. Был еще такой момент, как фрагмент богослужения в «Бриллиантовой руке». Помню отчетливо, что еще в детстве меня этот момент в фильме не смешил, не было весело. Было восхищение красотой фрагмента службы. Понимание, что это что-то вечное, достойное уважения, связанное с нашей историей – и совершенно не то, над чем нужно смеяться.
В шестилетнем возрасте, в 1980 г., меня крестили. Это было связано не с какой-то осознанной позицией родителей, а с тем, что они всеми способами пытались вылечить меня от заикания. Моя воспитательница из детского сада посоветовала меня крестить и стала моей крестной матерью. Крестил меня отец Василий (Златолинский), в то время иеромонах, настоятель феодосийского храма, затем архиепископ Запорожский и Мелитопольский. От заикания я тогда не избавился, но оно исчезло как-то само собой лет через 10. Крестильный крест я бережно хранил, но потом он потерялся.
В 1987 г. папу направили служить в Польшу. И вот там мы приобрели Библию – брюссельское издание на папиросной бумаге. Причем я очень хорошо помню сам момент: мы с папой стоим в книжном магазине, и он спрашивает меня – ну что купим, Библию или иллюстрированный пересказ для детей?... И я отвечаю – Библию. Мне хотелось, чтобы дома она была, хотелось всерьез, осознанно ее прочесть. Так что Евангелия я впервые прочел в 13 лет. Помню, что меня поразило, что многие из наших крылатых слов на самом деле являются цитатами из Евангелия.
Параллельно читал книгу венгра Густава Гече «Библейские истории», где события Ветхого завета и Нового заветов излагались доступным языком. Помню, что она меня увлекала, какие-то фрагменты надолго врезались в память, например, борьба Иакова с Богом или эпизод с положением риз Ноя… Помню, что уже тогда у меня в душе не было ни малейших сомнений в существовании Бога, никакого отрицания, подросткового агностицизма и так далее. В 14 лет прочел «Мастера и Маргариту». Тоже помню, что читал с волнением, желанием узнать больше.
А в следующий раз я пошел в храм зимой 1991-м, в 17 лет, в Минске. К стыду своему, помню, что не знал, что при входе в храм нужно снимать шапку. Мне сделали замечание, было очень стыдно. Но помню, что чувство, которое меня охватило в храме, было приятным, радостным, я понял, что это – «мое» (до этого в Польше я много раз заходил как турист в католические костёлы, но никогда такого не чувствовал). А в 1992-м мне подарили первую икону – Преображения Господня. Этот подарок сделал Виктор Афанасьев, будущий монах Лазарь. Он же подарил книгу святителя Игнатия (Брянчанинова), «Великое в малом» Нилуса. Тогда же увидел фильм Пазолини «Евангелие от Матфея» - тоже огромное впечатление. В 1991-м вышло массовое издание «Сына человеческого» о. Александра Меня. Конечно, влияла классическая русская литература – я занимался Вяземским, пушкинской эпохой, это неразрывно связано с верой, Церковью. Влиял и общий фон времени. Хорошо помню, как в 1992-м мы всей группой смеялись над однокурсницей, заявившей, что Бога нет. Все единогласно восприняли ее слова как расписку в собственной глупости. Один мой однокурсник, Николай Куренков, стал впоследствии священником, а другая однокурсница – его матушкой. С обоими я близко общался во время учебы.
Но все это было фрагментарно, неосознанно. Я не знал молитв, то носил, то не носил нательный крест. Я никогда не сомневался в существовании Бога, в то, что моя вера – Православная (никогда не увлекался ни буддизмом, ни йогой, море разливанное всяких сект в начале 90-х вызывало отвращение), но до воцерковленности мне было очень далеко. Только в 2002 году я впервые отстоял всю Пасхальную службу, в 2004-м исповедался. И то это было, когда, что называется, «прижало». Я дошел до какого-то края, эмоционального, духовного, за которым не было ничего. Храм меня спас. В 2003-м был период, когда я ходил в него каждый день, и на службы, и просто так. Жил тогда в Москве, и Троица в Листах на Сретенке была родным домом.
Уже много позже, когда занялся генеалогией своей семьи, выяснил, что все мои предки были глубоко верующими людьми. В послужном списке двоюродного прапрадеда-офицера в 1910 году отдельно было отмечено: весьма религиозен. Прапрадед-полковник закончил жизнь в болгарской эмиграции в 1929-м, будучи инвалидом инвалидного дома при храме-памятнике Рождества Христова на Шипке, там и похоронен. На последней открытке, которую он прислал сыну в СССР – этот храм. А двоюродная прабабка в марте 1922 г. организовала общий сход верующих Новгорода в знак протеста против изъятия церковных ценностей. Произнесла там горячую речь, призвала народ к сопротивлению. За это ее судили и приговорили к расстрелу. Только после ходатайства Международного Красного Креста во ВЦИК ей заменили расстрел ссылкой в Сибирь. Глубоко горжусь ее поступком.
- Основная область ваших усилий – русская героика, жанр, тщательно удаляемый из премиального процесса в связи с… кстати, в связи с чем, как вам кажется? Отчего с такой решимостью замалчиваются ведущими российскими премиями авторы, чьи произведения пытаются передать простое мужество, верность долгу? Может быть, так надеются разделаться с «рудиментами тоталитаризма», или – что вероятнее, лишить нацию её исконных основ и опор?
- Героика – военная, духовная, культурная, - это фундамент, на котором стоит любая нация. Неудивительно, что те, кто хочет выбить этот фундамент у нас из-под ног, в первую очередь приучает нас к тому, что никакой героики у нас нет, либо она ложная, выдуманная, либо не стоит тех идеалов, которым служила… Способов клеветы много, а вот истина одна: мы не можем, не должны отрекаться от себя, своих предков, своей прекрасной и страшной истории, ломавшей нас, но так и не сломившей! Поэтому – Бог с ними, с премиями, рецензиями и прочей окололитературной вознёй, которая часто превращается в клоаку. Игумен Никон (Воробьев) говорил: «Делай все по силе своей и по совести, а прочее отдай в волю Божию».
- Вам близки люди таких принципов, ради которых идут на смерть. Из вашего стихотворения:
…Бледный мальчик, стучат перегоны,
Распадаются в пепел полки…
Ты снимать не захочешь погоны,
А кто снял – не подашь тем руки
«Белые» в вашем осмыслении – те, кто, видя, что многое и многие против них, не смогли изменить себе. Так справедливо ли требование сегодняшних «психологов» буквально ко всем и каждому экстренно выходить из «зоны комфорта», или граничит оно с элементарным предательством, в том числе самого себя?
- К сожалению, мир устроен так, что никому из нас не удастся прожить жизнь, ни разу не покривив душой, не пойдя на компромисс или сделку с совестью: мы не святые. Главное – понимать, что именно и во имя чего ты совершаешь. Если необходимо, иметь волю и мужество покаяться, встать с колен, пойти дальше – или избрать принципиально иной путь. Исторические сломы эпох особенно характерны – человек проходит через жернова, которые, казалось, сминают его до костей, но потом… отряхивается и идет дальше. Хорошо это или плохо? Ломают ли принципы человека или, наоборот, склеивают его и делают личностью?... Литература во многом и существует для того, чтобы помочь человеку разобраться в таких моментах, примерить сложные ситуации на себя – и, возможно, стать лучше. Хотя, разумеется, роли литературы и веры здесь несравнимы. Без литературы прожить вполне можно, а вот человек без Бога в современном мире неизбежно гибнет либо становится пошляком – и неизвестно, что хуже.
- Гражданская война, меж тем, идёт себе своим чередом, уже без штыковых и сабельных атак, в душах, умах, прихотливо изменяя конфигурации личных судеб. Речь уже, наверно, не о чаемом примирении сторон, и даже не о правде, которой сегодня так же достаточно, как и лжи, а о роковом влиянии, наложенном той страшной смутой на всех нас, её невольных наследников, и о наших обязательствах перед ней. Каковы обязательства – ваши?
- Говорить о том, что было, без прикрас и романтической лапши. С некоторых пор я понял, что «полностью выдуманные» герои мне неинтересны, они воспринимаются именно как выдумка чужого человека, которую он пытается поместить в мое сознание и заставить в нее поверить. Мне интересна реальность – ушедшая, но живая поболее многих современных событий. Поэтому главная книга, которую я пишу исключительно для себя, - это огромный сборник всего, что касается истории моей семьи. Это сухой и, наверное, не интересный для чтения свод архивных данных, где по крупицам сосредоточены судьбы реальных людей, без которых не было бы меня. Если перевести то, что сделано за десять лет, в книжный формат, наверное, это было бы уже пять-шесть полновесных томов. Но там – ни сюжета, ни авторских отступлений, ни «морали», это просто жизнь, как она была, со взлетами и провалами, убогая, страшная, прекрасная. Эти люди, мои предки, были рассеяны и съедены временем дочиста, но их дыхание я до сих пор чувствую. Мой персональный долг перед ними – восстановить хотя бы канву их судеб век спустя. Не для других, для себя. Потому что их прошлое повлияло на настоящее, повлияет и на будущее. Более того, все это существует вместе, параллельно.
Ну а свой долг перед отдельными деятелями Гражданской, мне кажется, я смог выполнить. В моем очерке о генерале Николае Бредове, к примеру, впервые опубликованы данные о его судьбе после 1944 года. Удалось, мне кажется, сказать новое слово и о Владимире Май-Маевском. Это книга «Легенды Белого дела», она вышла в 2017-м.
- Нашему поколению большой войны не досталось. Так имеем ли мы, люди 1970-х гг. рождения, исторические и гражданские права говорить, мыслить, излагать мнения в стихах и прозе, не располагая для того исчерпывающим экзистенциальным и метафизическим опытом? Мы не прошли крещения «настоящим огнём»... ощущаете ли вы смысловую и нравственную недостаточность поколения, знающего о смертельных и глобальных схватках если не по рассказам старших, то по отрывистому и в чём-то вороватому оттиску «локальных конфликтов»?
- Конечно, и этот комплекс неполноценности будет сидеть в нас всегда. Внешне это проявляется в нашем поколении утомительной, разъедающей привычкой к ироническому осмыслению всех и вся – утомительной до того, что я с определенного времени просто начал избегать таких людей. Понятно, что корни лежат в детстве, а потом в 1990-х, в отторжении дутого пафоса, ложной важности, общего цинизма, но… увы, став взрослыми, обзаведясь детьми, книгами, достижениями, мы так и не повзрослели. Какое-то время я с раздражением воспринимал то, что я, 45-летний человек, на писательских собраниях выгляжу (и веду себя) на фоне прочих «молодым», но потом подумалось: а ведь это правда. Мы по-прежнему видим смешное, а не возвышающее, и, увы, вряд ли способны к серьезному, спокойному творчеству – творчеству в высоком понимании Пушкина, Блока (для нас это все равно «пафос»)… Излечима ли эта болезнь поколения? Не знаю. Вполне возможно, что нас сломало иронией насмерть так же, как сломало войной поколение Пристли и Олдингтона в Англии, поколение Бондарева и Бакланова в СССР. Эта подсознательная тоска по «настоящему делу», где все всерьез, и затушевывается иронией.
- Огромные средства сегодня тратятся на то, чтобы убедить народы в их абсолютной уникальности с тем, чтобы окончательно разделить, настроить братьев друг против друга. Каковы успехи такой политики в отношении России и Беларуси? Разнятся ли наши понимания истории и себя в ней по обе стороны границы?
- Есть два пласта восприятия этого: бытовой и глубинный. На бытовом уровне вы не почувствуете разницы между Москвой и Минском – русский язык, схожесть менталитетов, общая система ценностей, доброжелательность во всем. Стоит окунуться на глубину, например, почитать мнения белорусской «прогрессивной общественности» на разные темы, и вас может охватить жуть – там работа на развал ведется планомерно и последовательно, пусть без налета явного идиотизма, как на Украине, но тем страшнее. Пока эта тенденция сдерживается и не выходит на первый план. Хочется быть оптимистом и видеть только хорошее во всем, да жизненный опыт не позволяет. Опять же в восприятии истории есть официальная линия и линия «общественная», даже не особенно подпольная. Вот там вы можете услышать о том, что партизаны – это бандиты, а белорусы ни за что погибали на чуждой им Второй мировой войне. Обычные люди это, конечно, не воспринимают, если слышат – возмущаются. Есть и здоровые силы, которые противодействуют этой пропаганде – политологи, журналисты, интеллектуалы.
Конечно, ошибаются те, кто считают русских и белорусов абсолютно идентичными. Сам будучи русским, живущим в Беларуси, могу подтвердить, что разного у наших народов хватает – и, кстати, современным русским много чему можно поучиться у белорусов. Так, в Беларуси практически отсутствует наглое, хамское, нахрапистое отношение к жизни и другим людям, которое сплошь и рядом можно увидеть в России (не только в столицах). Но и считать русских и белорусов совершенно разными, в корне чужими народами было бы ошибкой. Мы не «иностранцы», хотя и разделены границей, а братья, каждый со своим характером, со своими особенностями – но братья, причем родные.
- Кто сильнее всего повлиял на вас в юности? Кого перечитываете? Кого цените из современников? Какие книги сейчас стоят на вашей книжной полке?
- Поскольку читать я начал в пять лет, а сам пробовать сочинять – в восемь, круг чтения был сумбурный и, в общем, остается таким по сей день. В подростковом возрасте был культ Золотого века – Пушкин, Жуковский, Батюшков и так далее, отсюда выросла моя книга о Вяземском в ЖЗЛ, на которую меня вдохновил Виктор Афанасьев, мой главный учитель, о котором я уже говорил. Мы познакомились с ним в точности по Сэлинджеру («Как хорошо было бы, если бы к писателю можно было прийти домой, и он оказался таким же прекрасным, как его книги, и мы подружились бы»). Все так и произошло. В «перестройку» - типичный для тех лет хаос из всего, что было можно и модно: от Булгакова и Пастернака до Солженицына и Гинзбург, от титанов до каких-то сиюминутных кумиров. В студенчестве – общее для начала 1990-х обаяние века Серебряного, из которого до сих пор с нежностью отношусь к Ходасевичу, Мандельштаму, Георгию Иванову. Потом общее понятие «литература» для меня как-то кончилось – началась жизнь, остались отдельные хорошие книги и авторы. Всегда с трепетом, радостью перечитываю прозу Бориса Зайцева, Юрия Нагибина, Юрия Трифонова, Дмитрия Голубкова, Юрия Карабчиевского. Из современных авторов люблю Леонида Юзефовича, Олесю Николаеву, Юрия Кублановского. Был очень рад «Ленину» Льва Данилкина, и совсем не потому, что я поклонник Ленина, это какой-то совершенно другой жанр, неороман на грани с неозаписками.
А вот иностранная проза для меня кончилась в начале 2000-х. Последними большими увлечениями были Фаулз и Кундера – для чего-то это тоже было нужно, видимо.
В последнее время с наслаждением читаю литературу духовную. Какой же это богатый пласт, в том числе и языковой!.. Одни «Письма о подвижничестве инокинь» преподобного Василия Площанского чего стоят!
А святитель Феофан Затворник, а письма отца Иоанна Крестьянкина, а «Русь уходящая» митрополита Питирима (Нечаева)!.. Это чтение и душеполезное, и придающее сил во всех смыслах.
- Как бы вы обозначили главный вопрос, стоящий перед любым художником?
- Конечно, это отношение к Богу и преодоление смерти. Каким бы гением художник ни был, без Бога он рано или поздно ломается и осознает тщету творчества. Примеров масса.
- Воодушевлены ли вы к следующим свершениям на ниве отечественной словесности? Каковыми они станут? К каким личностям обращены вы сейчас?
- Сейчас собираю материалы к книге биографических очерков о великих старцах Русской Православной Церкви – эта тема сама собой выросла из книги «Отец Иоанн (Крестьянкин)». Если из длинного ряда выдающихся людей нашей Родины попросить выделить тех, чей вклад в ее развитие был наиболее весом, ответы наверняка будут разными: люди назовут выдающихся политиков, полководцев, писателей, ученых… Все эти ответы будут в разной степени верными, но героев этой книги по праву можно поставить во главе этого списка достойных. Ведь именно они сосредоточили в себе всю духовную мощь и красоту России, ее многовековой опыт. И совсем неслучайно за советом, наставлением, благословением к ним приходили и полководцы, и политики, и писатели, и ученые… В книгу войдут очерки о двенадцати старцах, личность каждого из которых являла живую веху в развитии старчества и была овеяна легендами еще при жизни. Задача сложнейшая, очень ответственная. Загадывать – справлюсь ли, не буду. Бог даст – получится.
