Андрей Битов, насколько мне известно, начинал со стихов и в конце жизни вернулся к ним. У него вышла поэтическая книжка, и он в кругу друзей-поэтов читал стихи и ждал отзыва и признания. Так как-то раз у нас экспромтом собрались Андрей Георгиевич и Юрий Кублановский, и мы слушали, как Битов, волнуясь и сбиваясь, читал нам новые свои стихотворные сочинения. Но он, конечно, был до корней волос прозаик. Я знаю, что в юности он дружил с ленинградскими писателями, которым остался верен в своей оценке. Особенно он отмечал среди них Глеба Горбовского, которого считал неоцененным, убеждал меня и даже подговаривал проголосовать за него при выборе лауреата национальной премии «Поэт», когда я была там членом жюри.
Для меня он начался с «Уроков Армении», которые в журнале «Дружба народов» опубликовал мой отец, в те годы ― заместитель главного редактора. И с «Пушкинского дома», который я читала еще в рукописи, задолго до публикации не только в Советском Союзе, но и за границей.
Потом я была поражена его стилистической виртуозностью в «Птицах». А что касается «Улетающего Монахова», то тут у меня был особый интерес: я ведь знала прототипов, с которыми дружила.
Потом появились «Преподаватель симметрии» и трилогия «Оглашенные», к которой Андрей попросил меня написать послесловие.В 1983 году у нас с Андреем Георгиевичем было мистическое путешествие к монахам в село под Юрьевом-Польским: Битов на своей машине повез туда нас с моим мужем и архимандрита Зинона, тогда еще насельника Троице-Сергиевой Лавры. И через некоторое время он написал повесть «Человек в пейзаже», рукопись которой дал нам почитать, когда мы летели с ним в Грузию. И хотя герой этой повести ― Павел Петрович ― вполне определенный человек, с которым потом меня Битов познакомил, все же в ней есть много отзвуков наших с ним и с отцом Зиноном разговоров в монашеской избе.
Некоторые наши истории в преображенном виде попадали в его прозу. Например, отец Владимир рассказал ему, как он трижды нырял в Абхазии в источник святого мученика Василиска, чтобы достать со дна камень, на котором запечатлелись застывшие капли мученической крови. И потом Андрей этот эпизод приписал своему персонажу и вставил в свой роман, предварив его словами благодарности Владимиру Вигилянскому, которого, правда, он назвал почему-то «послушником». Впрочем, он тогда еще не был священником.
Он безусловно большой писатель, образцовый романист, умеющий прекрасно распоряжаться пластическим пространством романа и расставлять своих героев таким образов, чтобы они не запинали друга и обладали «лица необщим выражением».
Но особенно поразительным был его интеллект ― мощный, парадоксальный: о чем бы мы ни говорили, это всегда было потрясающе интересно, в прямом смысле этого слова ― остроумно, характеристики его бывали метки, хотя порой и не вполне снисходительны к персонажу, его идеи всегда требовали личного осмысления и домысливания даже в тех случаях, когда я, например, была с ними не согласна. Его личное богословие подчас провоцировало меня на возражения, и весьма горячие. Со страстью, помню, мы спорили и о трактовке чеховского рассказа «Студент» ― так, будто речь шла о нашем собственном спасении.
Но главной его мыслью, по крайней мере, во второй половине жизни, была мысль о Боге. Он покрестился году в 1982 в грузинском монастыре Моцамета у архимандрита Торнике, куда его привез Резо Габриадзе, а своими крестными отцами (!) он считал Чабуа Амирэджиби и Олега Васильевича Волкова: все это люди в высшей мере достойные, прошедшие лагеря, притом прекрасные писатели, и в этом Битов прекрасно разбирался. Собственно, с истории его крещения у нас и завязалась настоящая дружба.
Итак, мысль о Боге… Он с Ним беседовал в своем сердце, обращался, вопрошал, ждал от Него знаков, в которые верил. Думаю, еще и этим был для него важен и интересен Пушкин, с этим зайцем, перебежавшим дорогу и тем самым отвратившим поэта от Сенатской площади. У Битова есть и книга «Вычитание зайца».
И мы с ним часто говорили о Промысле Божьем, о Боге, о Христе. И в Москве, и в Переделкине, и в тех путешествиях и паломничествах, которые так счастливо выпадали нам: мы оказывались вместе и в Тбилиси, и в Афинах, и в Александрии, и в Константинополе, и в Иерусалиме у Гроба Господня. Конечно, он так и не стал, к сожалению, церковным человеком, но к Церкви относился с благоговением; жен, детей, внуков и даже правнука крестил; мать Ольгу Алексеевну возил в монастырь; просил священника приехать к ней, чтобы ее поисповедовать и причастить, когда она уже лежала, совсем больная, у него на даче в Переделкине. На своей машине, по просьбе переделкинского иеромонаха, возил его к другим немощным старикам и старухам: помню, мы довольно долго туда добирались, ехали едва ли не до Звенигорода.
Он мог быть жестким и холодным, а бывал и трогательно-послушным и участливым. Помню, как мы с ним встретились на похоронах нашего общего приятеля ― поэта Анатолия Кобенкова. И на пути с кладбища разговорились так, что не хотелось расставаться. Он хотел было пойти к нам в гости, но я сказала, что в этот день (праздник Адриана и Натальи) мы приглашены на именины к Азе Алибековне Тахо-Годи, вдове Алексея Лосева, она в крещении ― Наталья. И он тогда очень кротко спросил, не возьму ли я его с собой.
― Хорошо, ― согласилась я. ― Но с условием, что ты будешь там себя хорошо вести, будешь выглядеть прилично и произведешь самое благоприятное впечатление. А иначе ― извини!
― Я обещаю, ― согласился он.
И мы сели на мою машину и поехали, забрав по пути отца Владимира. Так втроем и пришли поздравить эту уникальную женщину. Кстати, никого больше и не было, кроме живущей с ней родственницы Елены. Так мы и сидели впятером за праздничным столом, и Битов был настолько прекрасен, держался так безукоризненно и говорил так блестяще, что на следующий день мне позвонила Аза Алибековна и сказала, что она просто потрясена этой крупной личностью, что она, оказывается, была до этой встречи несколько иного мнения, но теперь готова признать ошибку и благодарит нас за это знакомство.
Тут же мне позвонил и Битов, который спросил робко:
― Ну как? Не опозорился я вчера? Хорошо себя вел?
Я расхохоталась. Но мы и вообще-то много смеялись. Да и сейчас, вспоминая о некоторых счастливых эпизодах, связанных с ним, я невольно улыбаюсь…
Татьянин день
