В начале 1990-х Вадим Кожинов поставил его в один ряд с Николаем Рубцовым, Николаем Тряпкиным, Анатолием Передреевым. Но время было такое, что слова именитого литературного критика услышаны не были. Казалось бы, нынешняя эпоха во многом отличается от периода тех «лихих» годов, в том числе в плане литературных тенденций-предпочтений, однако и сегодня имя Евгения Курдакова остается известным лишь узкому кругу ценителей поэзии. Даже 80-летие со дня рождения этого, несомненно, большого поэта российская общественность в марте прошлого года практически не заметила. Хотя одно примечательное, связанное с юбилеем событие все же состоялось — II Международный поэтический конкурс имени Е.В. Курдакова «Купина неопалимая», проведенный Союзом писателей России совместно с клубом «Словороссия»
В начале творческого пути он, оренбуржец по рождению, жил в Бузулуке, где стал одним из организаторов «Боевого общества молодых поэтов» (БОМП). В то время «шестидесятники» выступали на огромных площадях и стадионах, заполненных почитателями их «оттепельного» творчества. Сочинять задиристые стихи на злобу дня тогда было не только можно, но и модно. Но то, что прощалось и даже отчасти поощрялось в столицах, в небольшом, затерявшемся в оренбургских степях городке воспринималось совершенно иначе. Товарищи и ученики Курдакова не знают, почему он на несколько месяцев угодил за решетку. По всей видимости, внедренный в ряды БОМП осведомитель слишком вольно пересказал представителям «соответствующих органов» какие-то слова Евгения Васильевича (возможно, сильно их исказив).
По воспоминаниям поэта Юрия Савченко, в конце жизни уже снискавший некоторую славу Евгений Курдаков собирался включить в одну из книг своей прозы очерк «Сука из Бузулука» (о человеке, которого считали виновным в разгроме «Боевого общества...»), но не стал этого делать, как, впрочем, не пытался после распада СССР использовать и тему гонений-притеснений со стороны советской власти.
В ту пору, в 60-е, молодой стихотворец почувствовал, что история с его недолгим тюремным заключением — рубежный момент, знак того, что не следует гоняться за модными «демократическими» веяниями в искусстве, а надо проникать в глубь почвы, национальной традиции, устремляться к подлинной русской поэзии. После разгона БОМП он долго не писал (либо не показывал никому свои творения).
По мнению хорошо его знавшего Федора Черепанова, переезд Курдакова на Рудный Алтай, в Усть-Каменогорск в 1968 году был вызван не столько практическими соображениями, сколько спонтанной попыткой начать жизнь заново. И эта цель, кажется, была достигнута. Впоследствии Евгений Васильевич любил говорить о том, что настоящие стихи он начал писать тогда, когда пережил роковой для многих великих поэтов рубеж собственного 37-летия.
Ввиду сложных семейных обстоятельств (надо было с ранней юности зарабатывать на хлеб для себя и родных) возможность получить высшее образование ему не представилась. В Усть-Каменогорске он трудился на заводе за фрезерным станком и в этом ремесле довольно скоро достиг профессиональных вершин, получив звание лучшего фрезеровщика Восточного Казахстана.
Очень важной, по его словам, стала встреча с театральным художником Владиславом Ядрышниковым, который, помимо всего прочего, привил ему увлечение флористикой и резьбой по дереву. В этом весьма специфическом деле поэт также добился удивительных успехов. (Восточно-Казахстанский областной этнографический музей в 1981 году организовал масштабную экспозицию под открытым небом «Сад корней», куда вошли более ста работ Курдакова. «Сад» долгое время был одним из культовых мест жителей Усть-Каменогорска.)
Все эти занятия лишь отчасти утоляли жажду творчества, основная работа — души, вдохновения — была невидима постороннему глазу, чтобы в конце 1970-х заявить о себе замечательными стихами. В 1983 году вышел его первый поэтический сборник «Сад мой живой». Спустя три года была издана книга стихотворений «Мой берег вечный». Поэт окончил Высшие литературные курсы в Москве, стал членом Союза писателей СССР. За два десятка лет активной литературной деятельности он стал автором 16 книг стихов и прозы.
Главное в его стихотворчестве — умение через простые слова и образы передать сокровенное, тончайшие импульсы сердца и мысли:
Переберу любимыми словами
Еще одной весны случайный свет,
Что вспыхнул мимолетными цветами,
Что вздрогнул, — и его уж больше нет.
Которого уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны,
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
Был у него еще один дар — талант учителя. По воспоминаниям земляков, ему, уже достигшему к середине 1980-х немалых творческих успехов, было тесновато в литобъединении Усть-Каменогорска. Постепенно он создал собственную поэтическую студию, где к пишущим предъявлялись очень высокие требования. Кого-то это пугало, отталкивало, кого-то, наоборот, привлекало. Те, кто с ним оставался, понимали, что соприкоснулись с далеко не рядовым явлением, что судьба дала им шанс познать то, до чего сами бы они не дошли (или дошли очень нескоро).
«Евгений Курдаков считал, что поэт — это тот человек, который может взять на себя боль своего народа, подобно тому, как в древности шаманы брали на себя болезни родичей. То есть стихотворец, который пишет ради красивых или необычных образов, поэтом считаться не может. Именно такая установка мастера привела к тому, что в студии Евгения Курдакова выросла целая плеяда самобытных поэтов», — вспоминает Федор Черепанов.
В конце 1980-х Евгения Васильевича пригласили на работу в литературный журнал «Простор», доныне издающийся в Алма-Ате. К тому моменту у него были неплохие шансы занять высокий пост в республиканском писательском союзе. Но начавшийся развал СССР, повсеместный рост националистических настроений сказались и на его судьбе.
Он прожил в Казахстане более четверти века, переводил стихи Абая Кунанбаева, и эти переложения знатоки относят к безусловно лучшим. В одной из статей об Абае, вышедшей в московской газете «Книжное обозрение», Курдаков упомянул о том, что в конце жизни казахский классик попал в наркотическую зависимость.
«После того, как материал был опубликован, некоторые из алма-атинских писателей-казахов организовали травлю на меня. Теперь вот уже в открытую угрожают. Вот думаю: а не попросить ли мне у матушки-России убежища. Буду первым русским политическим беженцем», — так передает слова Евгения Васильевича поэт Юрий Манаков.
При выборе нового места жительства решающим фактором стала тяга зрелого Курдакова к русским истокам. Так он и его семья оказались в Великом Новгороде. В последние годы поэт много занимался семиотикой, пытался разгадать тайну возникновения общечеловеческого праязыка. Эти исследования — тема особого разговора. Кто-то считает их прозрениями, другие указывают на слабую научную обоснованность, недостаток знаний в сфере лингвистики, будто бы приводивший к тому, что автор статей на данную тему порой «изобретал велосипед». Но важнее другое — то, что и в этих работах видны качества незаурядной личности, чисто русский порыв «пересотворить бытие». О такой национальной черте он писал в одном из своих лучших стихотворений:
Ни вспомнить, ни понять не удосужась
Накопленное горестной судьбой,
Опять влачим привычный русский ужас,
Тоскуя на земле своей родной.
А там над ней все тот же Свете ясный,
Все та ж над нею Божья благодать,
Которых мы в отчаянье напрасном
Почти уже не в силах распознать.
Беспамятство — едва ли оправданье,
И только за одно ему воздашь,
Что в нем сокрыт опять, как назиданье,
Все тот же богоносный жребий наш, —
Чья суть — не возвращенье на дорогу,
Но — пересотворенье бытия...
И вновь и вновь — «пустыня внемлет Богу», —
Исчезни, бес, — перед тобой дитя.
В 1990-е, в годы новой русской смуты, Курдаков создал много стихов с метельно-пасмурными настроениями, но безысходное отчаяние никогда не сквозило в его лирике. И все более явственно в ней проступала христианская тема.
По словам Федора Черепанова, не связывавший прежде свою жизнь с церковью Евгений Васильевич, когда почувствовал близкий уход, попросил его помочь подготовиться к причастию. И в последние моменты земной жизни сумел осуществить все необходимые приготовления к встрече с Богом.
В Усть-Каменогорске на доме, где он жил, в 2010-м открыли памятную доску. В Старой Руссе есть музей-библиотека его имени. Но этого явно недостаточно для увековечения памяти большого поэта, и хочется верить, что настоящее, всероссийское признание Евгения Курдакова еще предстоит.
Материал опубликован в февральском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
Алексей Полубота/
Газета "Культура"
