Блестящие критические разборы, энергичные отклики, проницательные заметки были и у Пушкина, и у Гоголя, и у Гончарова, и у Достоевского, но никого из них нельзя без натяжки назвать литературным критиком. Чужие произведения они оценивали попутно, от случая к случаю. С другой стороны, у таких авторитетов в области литературы, как Белинский, Анненков, Страхов, Добролюбов, Писарев, Василий Боткин и Валериан Майков, значительных художественных сочинений не было вообще
Аполлон Григорьев являлся одновременно талантливым стихотворцем, переводчиком, прозаиком, мемуаристом, крупным литературным и театральным критиком. Именно ему принадлежит самое известное и самое емкое высказывание о первом поэте России: «Пушкин — наше все». Хотя это — всего лишь крохотный осколок (без начала и без конца) из 50-страничной статьи с подробным обоснованием столь громкого посыла.
«Две гитары, зазвенев, / Жалобно заныли... / С детства памятный напев, / Старый друг мой — ты ли?» — «Цыганскую венгерку», в которой есть эти удивительные строчки, а также стихотворение «О, говори хоть ты со мной, / Подруга семиструнная...» страстно увлеченный его поэзией Блок определил как «единственные в своем роде перлы русской лирики».
По мнению величайшего поэта Серебряного века, Аполлон Григорьев уже в начале своего поприща — «в сущности лишь прозвище целой несогласной компании»: он и «мечтательный романтик, начитавшийся немецкой философии», и «бедный и робкий мальчик, не сумевший понравиться женщине», и «журнальный писака, весьма небрежно обращающийся с русским языком, — сродни будущему «нигилисту», «интеллигенту», и «человек русский, втайне набожный (ибо грешный)», и «пьяница и безобразник, которому море по колено», и, наконец, «мудрец, поющий гимны Розе и Радости».
Такой нескладной, исполненной всевозможных противоречий жизнь Григорьева была с самого начала. Его отец, московский чиновник, потомственный дворянин, скандально обвенчался с дочерью крепостного кучера, когда их незаконнорожденному младенцу исполнилось полгода. Через два дня после рождения мальчика окрестили, а еще через пару суток отдали в Московский воспитательный дом. Забрать оттуда малыша удалось только в десятимесячном возрасте.
К его десятилетию родитель купил в Замоскворечье, на Малой Полянке, в приходе Спаса в Наливках, деревянный дом с каменным подвальным этажом (там помещались кухня и людская) и венком комнат над ним — передней, залой, гостиной с окнами на улицу, столовой, хозяйской спальней и девичьей. Узкая лестница с двумя заворотами вела на антресоли, состоявшие из двух симметричных, разделенных перегородкой отделений: одно — с окнами на север, другое — на юг. В «северной части» жил юный хозяин, в «южной» — гувернер-француз. Позже помимо французского языка, которым Аполлон свободно владел с детства, он выучил немецкий, английский и итальянский.
К шестнадцати годам юноша прошел гимназический курс с наемными учителями и поступил по желанию отца на юридический факультет Московского университета, который окончил в двадцать лет первым кандидатом, со всеми высшими баллами.
Здесь он слушал лекции шеллингианца Михаила Павлова и гегельянца Тимофея Грановского, правоведа Петра Редкина и филолога-классика Дмитрия Крюкова. Восхищался «широтою литературных взглядов» Николая Надеждина. Историк Михаил Погодин пробудил интерес молодого человека к старине, стал его исповедником и покровителем.
Вокруг Григорьева сложился студенческий кружок. В него входили поэт Яков Полонский, историк Сергей Соловьев (впоследствии профессор и ректор Московского университета, автор 29-томной «Истории России с древнейших времен»), будущий правовед, социолог и публицист, теоретик либерализма Константин Кавелин, художник Петр Боклевский (прославился альбомами литографий и рисунков к пьесам Александра Островского, а также иллюстрациями к «Ревизору» и «Мертвым душам»). Но ближе всех стал Аполлону Афанасий Фет, который пять лет прожил на освободившихся после смерти пьяницы-гувернера антресолях.
Первое стихотворение Григорьев напечатал через шесть лет после смерти Пушкина. Спустя год, в 1844-м, опубликовал второе, открывшее целую вереницу горьких стихов о безответном чувстве к Антонине Корш (эту девушку Аполлон, по его словам, любил «страстью бешеной собаки»). Она же предпочла спокойного, рассудительного, успешного Кавелина.
Да и сам поэт не заблуждался относительно того, что ждало бы его с Антониной, если бы их отношения сложились по-другому: «Я и она — сумеем найти бесконечное страдание в том, что другие зовут блаженством».
Он хорошо играл на фортепьяно, а когда страстно увлекся цыганским пением, променял рояль на гитару. Любимой песней у него была венгерка, перемежавшаяся рефреном:
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Голубоглазой как раз была мадемуазель Корш. «В этой венгерке, — вспоминал Фет, — сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:
Под горой-то ольха,
На горе-то вишня;
Любил барин цыганочку, —
Она замуж вышла».
Были те строчки фольклорными или их сочинил Аполлон Григорьев — не суть важно, своим исполнением поэт-музыкант растравлял память о недосягаемой для него Антонине.
Прилежный студент, он на службе отличился полной безалаберностью. Оставшись в университете библиотекарем, книги раздавал между знакомыми и при этом не обременял себя никакими записями. Секретарем тамошнего Совета только числился, от кредиторов прятался, родительской опекой тяготился. Тиранством считал даже то, что матушка по субботам продолжала вычесывать ему голову. От отчаянного атеизма, по словам Фета, одним скачком перебегал к фанатической религиозности: молясь перед образом, налеплял и зажигал на каждом пальце по восковой свече.
На следующий день после защиты приятелем (Кавелиным) магистерской диссертации Григорьев подал прошение ректору об отпуске и втайне от домашних сбежал в Петербург, а Фету сказал, что деньгами на дорогу его снабдила масонская ложа. Один из знакомых впоследствии Аполлону с раздражением бросил: ни за что не поверю в твое масонство, как бы ты ни старался здороваться, берясь «по-братски» за кисть.
В 1846 году в Петербурге тиражом 50 экземпляров вышел его единственный прижизненный сборник «Стихотворения Аполлона Григорьева», открывавшийся циклом «Гимны». Их-то и выделил Блок много лет спустя, а уже после него удалось установить, что они — переводы немецких масонских песен, в которых русский «брат» нашел отражение собственных чаяний:
Клятву, братья! наши узы
Неразрывно сохранить!
В духе мира и союза
Благу вечному служить.
Некоторые из этих переложений повлияли на русскую стихотворную классику. К примеру, предсмертные, вылившиеся в исповедь стихи Сергея Есенина звучат так:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
Между тем в «Гимнах» есть источник этих строк:
До свиданья, брат, о, до свиданья!
Да, за гробом, за минутой тьмы,
Нам с тобой наступит час свиданья,
И тебя в сиянье узрим мы!
Издав свой сборник, Аполлон Александрович продолжил публиковать в журналах и газетах стихотворения и переводы. Блок их собрал, снабдил предисловием, примечаниями и выпустил отдельной книгой только через полвека после смерти автора. «Чем сильнее лирический поэт, тем полнее судьба его отражается в стихах, — заметил Александр Александрович. — Стихи Григорьева отражают судьбу его с такою полнотой, что все главные полосы его жизни отпечатлелись в них ярко и смело».
Вершина этого творчества — цикл «Борьба» (1853–1857), а кульминацией стали те два «гитарных» стихотворения, которые отнесены Блоком к «перлам». Героиню цикла Леониду Визард влюбчивый поэт встретил в том самом Воспитательном доме, в котором когда-то содержался младенцем. Он вновь попал сюда через 28 лет как учитель законоведения, а отец девушки служил здесь надзирателем, преподавал французский язык, и ему полагалась казенная квартира при заведении. Тут же проживали два сына и две дочери служащего. Леониде было 15–16 лет, когда в нее безнадежно влюбился «старик» Григорьев. Стихи, на которые она его вдохновила, — «это какие-то клочки живого мяса, вырванного прямо с кровью из живого тела».
Увы, дама сердца и на сей раз предпочла другого — Михаила Владыкина, отставного офицера, страстного театрала, автора некогда популярной комедии «Купец-лабазник, или Выгодная женитьба». Мало того, Аполлон Александрович на тот момент был женат — на младшей сестре Антонины Корш-Кавелиной Лидии, а она, видимо, в отместку за его нелюбовь уже успела пуститься во все тяжкие. Любовные «похождения» Григорьева завершились трагикомически: лет за пять до смерти он привязался к петербургской проститутке Марии Дубровской и сделал ее своей гражданской женой. Об исковерканной судьбе и вздорности этой женщины, семейных скандалах и разрыве с нею повествует поэма «Вверх по Волге» (1862), заканчивающаяся тихим стоном безнадежности:
Однако знобко... Сердца боли
Как будто стихли... Водки, что ли?
Еще в Петербурге он пробовал силы в журналистике, и в отличие от канцелярской службы эта работа его воодушевляла, затягивала. Журнал «Репертуар и пантеон» из номера в номер помещал на своих страницах его театральные очерки и рецензии на драматические и оперные спектакли. Вернувшись через три года из «регулярного» Петербурга в «древнюю» Москву, Аполлон Григорьев активно печатался в «Московском городском листке» и как литературный-театральный критик, и как публицист, и как поэт. В этом издании вышли все части статьи «Гоголь и его последняя книга», где выражается поддержка «Выбранным местам из переписки с друзьями» в противовес бешеной критике Белинского. С публицистикой, посвященной литературе и театру, Аполлон Александрович выступал и в толстом журнале «Отечественные записки».
Но самым плодотворным для Григорьева-критика было сотрудничество с близким к славянофильству «Москвитянином», а также с почвенническими журналами братьев Федора и Михаила Достоевских «Время» и «Эпоха». Решительно противостоявший западникам, которых он обычно называл «тушинцами» (прозвище «тушинский вор» закрепилось когда-то за Лжедмитрием II), поэт-публицист сошелся во взглядах на народные идеалы со славянофилами. Но если те понимали под народом прежде всего крестьянство, то Григорьеву оказались ближе низшие городские сословия — купечество и рабочий люд.
Отталкиваясь от выразителей «реальной критики» (Добролюбова и других), использовавших литературу в обличительных целях, игнорируя эстетов (Дружинина и прочих), поощрявших «искусство для искусства», Аполлон Григорьев называл свою критику органической. Она отстаивала «мысль сердечную» и боролась с «мыслью головной», сосредоточиваясь в сфере этики.
Разбирая публикации, критик соотносил их с вершинными сочинениями своих кумиров: в 1840-е годы это был Гоголь, в пору «Москвитянина» — Александр Островский, в последние годы жизни — Пушкин.
В глазах Блока Григорьев был грешен и страстен, но прежде всего правдив. Он действительно не знал ничего страшнее мук совести и в то же время обуздать себя не мог. «Из тьмы греха, из глубины паденья» простирал руки к небу, мучительно сознавая, что личное благочестие и земной соблазн — слишком разные, принципиально несовместимые вещи.
Материал Владимира Радзишевского опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
