Во лбу у отца Ярослава православный крест. Нет, не сияющий, а вполне земной – словно отпечатанный. Спрашиваю – как так? «А вот так! – говорит. – В детстве соседский мальчишка дал по лбу лыжной палкой, и на всю жизнь остался шрам. Позднее на этом месте появилась вертикальная складочка. А горизонтальные – морщинки, это уже потом, с возрастом. Так, – резюмирует он, – Бог меня пометил. Отвертеться не было никакой возможности!»
Протоиерей Ярослав Шипов – клирик храмов Патриаршего подворья в Зарядье. Родился 16 января 1947 года. Закончил Литературный институт в Москве. Работал в журналах «Литературная учеба», «Наш современник», в издательстве «Современник». В конце 90-х состоял в редакционной коллегии журнала «Наш современник». В возрасте 44 лет стал священником. Поднимал приходы в Вологодской области. Отец Ярослав – автор рассказов о жизни современного православного прихода в русской глубинке. В 2017 году стал лауреатом Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
«Мои родители познакомились в журнале «Безбожник»
– Мои родители появились на свет еще до революции, оба в православных семьях. Отец родился в марте и был назван Алексеем в честь человека Божия Алексия, а мама – в начале февраля, ее крестили в честь Анастасия Персянина.
Батюшка, который совершал таинство, видимо, начал отмечать это событие вместе с моим дедушкой еще до начала, потому и дал ей мужское имя. Но в процессе крещения выяснилось, что это девка! «Ну что же, будет Анастасия…» – так и получилось.
Потом произошел слом эпох, и все пошло по-другому. Мама отрезала косу и из дома вынесла иконы, вступила в комсомол. С отцом они познакомились в журнале «Безбожник», где оба работали журналистами. А во время войны отец трудился в газете «На разгром врага» Первой ударной армии, мама – в «Комсомольской правде».
В семье было трое братьев и одна сестра, сейчас в живых нас остались только два брата. Но никто из них не пришел к Церкви. Старший брат (ныне покойный уже) только однажды исповедовался и причащался. Я и его крестил, и среднего брата крестил, но они никак не воцерковлялись. Но если что нужно – пожалуйста! Спрашивайте – я отвечу. И сейчас так.
– Вы пытались переломить эту ситуацию?
– Нет. Они – взрослые люди, прожившие большую жизнь, старше меня (один на 9 лет, другой на 12, сестра на 19). Это было совершенно бессмысленно. Но они знали, что я всегда под рукой. А если бы лез к ним с агитацией и пропагандой, они бы еще подальше ушли, наверное.
Людям взрослым, тем более пожилым, глупо что-то навязывать. Эффект бывает противоположным. Церковное миссионерство зиждется на других основах. Агитация – это что-то из области выборов. Душа по природе христианка, она сама человека ведет. Причем у взрослых внутри уже целая череда шлагбаумов, через которые переступить не так-то просто. Душа просится, а они мешают.
– Как же тогда помочь человеку преодолеть эти шлагбаумы?
– Кротостью, смирением, своим примером. Чтобы люди говорили друг другу: «Посмотрите, как человек живет – не совершает дурных поступков, которые совершаем мы. Светлый, добрый, любящий, вот христианин!» Стяжи Дух Свят, и с тобой спасутся тысячи!
Мечта о небе
– Наверное, на меня влиял пример старших братьев – инженеров, связанных с авиацией. Признаться, больше всего я хотел стать летчиком (и до сих пор хочу!). Уехал из Москвы, поступал в Новосибирскую физматшколу. Но после того как прошел два этапа вступительного конкурса, было принято решение о приеме только жителей Сибири и Дальнего Востока. Разумное решение, в Москве и так есть где учиться. И я вернулся в столицу.
Но еще до этого – в перерыве между двумя турами конкурса, устроился рабочим в экспедицию от Института гидродинамики Новосибирского академгородка – на берегу Обского моря. Участники экспедиции изучали распространение звуковой волны под водой, за что потом получили Ленинскую премию. Я числился рабочим, но использовали меня в основном на рыбалке. У меня это хорошо получалось – коллеги, для которых я ловил рыбу, были довольны. Не только же консервами питаться?!
И вот тогда у меня произошел некий внутренний перелом: в этой деятельности я увидел что-то романтическое. Когда вернулся домой, то вместо занятий математикой стал сочинять рассказ. Про какой-то аэродром – мне все-таки самолеты очень дороги были… Получилось, правда, что-то совсем другое, но этот рассказ потом печатался в книжках.
Вернувшись из экспедиции, я стал заниматься в вечерней школе и устроился рабочим в типографию «Правда». Освоив несколько специальностей, перешел ближе к дому, в типографию «Красная звезда» на Хорошевке, где был печатником (печатал газету «Красная звезда»). Поступать, конечно, собирался в полиграфический. Но появились еще рассказы, я отправил их в литинститут, и меня приняли. Так в 21 год я все-таки стал студентом.
Из Савла в Павла
– Раньше, в пору своего писательства, я очень любил охотиться. Ездил на охоту в разные нечерноземные области, причем один – был охотником-одиночкой. Где-нибудь в Костромской области спрашивал прямо в автобусе: «Где у вас тут брошенная деревня?», – отвечали: «Да вот здесь выходи и иди куда хочешь, все брошено». Идешь и селишься в деревне, ходишь вокруг, охотишься, живешь как помещик.
В те времена была странная практика опылять леса дефолиантами – веществами, благодаря которым опадает листва. Например, хлопкоробы обрабатывают ими хлопок, чтобы осталась только коробочка с ваткой – так удобнее собирать. Американцы использовали дефолианты во время войны во Вьетнаме: джунгли осыпались, и им было видно, где лагеря вьетнамских партизан.
У нас опыляли леса к северу от Москвы. Считалось, что лиственные деревья будут осыпаться, а хвойные расти. На хвойные, дескать, не действует… Но «осыпались», прежде всего, живые существа, погибало все живое. Мне доводилось находить в лесу целые семьи мертвых кабанов, видел стаю скворцов, которые просто лежали в траве и сверкали своим оперением…
Уходя от этих ядов, я дошел до крайнего севера Вологодской области, рыбачил там и охотился. Приобрел себе развалюшечку, совсем старенький домик, чтобы можно было несколько дней пожить, переночевать, никого не утруждая.
Приближалось шестисотлетие села, и председатель колхоза с председателем сельсовета обратились ко мне с просьбой помочь восстановить храм. Преображенский храм, здоровенный каменный собор, в котором шестьдесят лет был гараж машинно-тракторной станции. Весь изуродованный, крытый шифером, ни колокольни, ни куполов – ничего уже не было. Я должен был все оформить, чтобы там образовался приход. Этим и занимался.
Для советского времени занятие довольно трудное: соберешь документы, свезешь в Вологду уполномоченному по делам религии, а он возвращает, потому что не указаны улицы, на которых живут люди, образующие общину – «двадцатку». Какие улицы? Это же деревня!
Священник Ярослав Шипов в северной деревне, где служил в 1990-х годах
И вот поехали мы с председателем колхоза и председателем сельсовета к архиерею – владыке Михаилу (Мудьюгину). «Нам нужен храм», – говорят мои спутники. Он им отвечает: «У меня нет средств». – «Найдем средства». – «У меня нет кадров, и так рукополагаю неизвестно кого». – «Нам неизвестно кого не надо, нам вот этого» – и показывают на меня! «Да вы что, ребят? – говорю. – Надо же предупреждать!» Вот так и получилось…
А я, надо отметить, лишь за четыре года до этих событий принял крещение – «из Савла в Павла». Взял благословение у своего духовного отца – он, к полной моей неожиданности, благословил, и поехал в город Череповец. Месяца полтора дьяконом прослужил в Череповце и Великом Устюге, потом столько же священником в Вологде, под руководством опытных священников, после чего меня отпустили в родную деревню.
Там надо было поднимать четыре прихода, целый район! Более того, мне приходилось ездить и в другие районы. Там места глухие, бедные, нет никаких предприятий. И сельское хозяйство такое… напряженное. Рискованное земледелие. В общем, грибы, клюква, картошка – так люди и живут.
– Как отреагировали на ваше преображение коллеги-писатели?
– Я как-то сразу выпал из круга прежнего, писательского общения. Просто уехал в деревню и там остался, долго не появлялся. А когда через несколько лет вернулся и пришел в Союз писателей, было странно видеть все это, я уже стал другим.
Мы с моими бывшими коллегами жили в разных мирах. И я, глядя на них, понимал: так жить нельзя. Там, конечно, многое замешано было на тщеславии, на зависти… Вообще, в художественном творчестве тщеславие довольно часто играет роль стимулятора. Скипидаром намазывает что-то, заставляет друг друга обгонять… А когда человек воцерковляется, то понимает – на кой оно надо все?! Чем меньше дано, тем меньше спросится.
Через некоторое время я все же начал работать, но уже без этих стимуляторов. Почувствовал, что у меня есть опыт, которым можно и нужно делиться. Есть о чем рассказать. Причем о деревенской священнической жизни писать было проще, поскольку там только начинали складываться церковные отношения.
Я не состоял с людьми в духовной связи, они практически не исповедовались. Не очень понимали даже, зачем нужен священник, хотя сами просили. Потому что чувствовали: нужен. Я им был знаком до этого – приезжал, общался с местными охотниками, и вдруг явился в рясе… что делать теперь?
Много смешного было и печального было много. Например, они помнили, что священник – это тот, у кого всегда вино есть. Полночь-заполночь стук в дверь: «Отец, отлей винца маленько!» – «У меня нет…» Его тогда нигде не было, во время горбачевских сухих законов.
Я сам обращался к людям во время службы: «Добудьте где-нибудь красного вина». А у них красным называется все, что не белое! Водка – белое вино, а остальное все красное. Я помню, как-то мне принесли бутылку портвейна «Агдам». Он, конечно, совсем не годился…
Зато я тогда понял, почему в церкви используют именно кагор. Он не прокисает летом и не замерзает зимой, поскольку в нем много сахара. Я в храме служил раз в две недели, и у меня там стояла бутылочка вина. За окном – 50-градусные морозы, в храме чуть теплее, но тоже холодно – он не отапливался. Только перед службой печку топили. Придешь, посмотришь: жидкость в бутылке густая-густая, но не замерзла! Вот почему кагор был выбран как подходящее для России церковное вино. В южных странах – по-другому, можно служить на сухом вине.
– Скажите, как быстро люди поняли, зачем им нужен был священник?
– Не быстро. В храм ходили только женщины, мужчины – нет. Стою, чувствую – табаком потянуло, значит, на крыльце какой-то мужчина. В храм не зайдет, выше этого… Он как человек, который заплутал в лесу. Если ушел на 5 километров в сторону, увы, придется 5 километров возвращаться назад. Правда, когда уходил, он плутал полтора часа, а вернуться можно быстрее. Но мы очень далеко ушли от веры, от Церкви. Поэтому сразу все не получится, нужно время.
– Говорят, что в деревне Бог ближе, это правда?
– Нет, не правда. В деревне понимание Бога специфическое. Говоришь им: «Будет праздник Воздвижения», а они в ответ: «Знаем, помним, Здвижев день!» – «Почему Здвижев день?» – «Потому что змеи в норы сдвигаются». Там это все перемешано и с суевериями, и с язычеством, все очень не просто.
– Сколько лет вы прослужили?
– Там четыре года, потом вернулся в Москву.
– Почему же вернулись?
– Ревматизм. Там очень неудобный для жизни климат. Деревня на берегу реки, а выше – одни болота, сыро… Может быть, по этой причине, не знаю. Вроде бы я нормально относился к такого рода перегрузкам, но когда все лето в резиновых сапогах, это тяжело.
Из 45 человек деревенских 19 страдали болезнями опорно-двигательного аппарата. Причем независимо от возраста. Я видел, как женщина лет пятидесяти стала постепенно сгибаться, потом у нее образовался горб, потом ее скрючило. Ноги у многих болели и отнимались, врач говорил, что это беда такая местная.
И у меня сначала одна нога перестала сгибаться, начал ходить, держась за стенку. Тогда в первый раз появилась мысль, что Бог меня отсюда отправляет. Нет, решил, буду продолжать. Сын смастерил мне над кроватью такой кронштейн, как в больницах, чтобы я с помощью рук мог поворачиваться с боку на бок. Ноги вообще не работали, ни одна, ни вторая!
Надо было переезжать, и я переехал. Что только не предпринимал, чтобы вылечиться! А через несколько лет случилось само. Я в Крыму купался в очень теплом море. Доковылял до воды, вошел, поплыл и все! Все прошло!
Священник Ярослав Шипов служит молебен в селе Верхне-Спасский Погост 20 июня 1993 года. Фото: Из личного архива Ярослава Шипова
Когда последствия непредсказуемы
– В Церковь меня когда-то привела жена. Но, вероятно, она рассчитывала на какую-то другую жизнь, не такую экстремальную… Я больной, денег нет. В 91-м году их в том краю не было ни у кого.
Бывало, отпоешь в деревне, получишь три рубля, идешь в сельпо и покупаешь на них банку маринованных огурцов и буханку хлеба. Вот и вся еда. Суровое было время. Поэтому, вернувшись в Москву, я вскоре стал неженатым.
– А сами вы легко приняли мысль, что это теперь ваш путь?
– Вот какая вещь. Мужчины, как правило, если встают на какой-то путь, то идут по нему последовательно. Всяко бывает, но обычно так. Я это понял, наблюдая за людьми, которые приходят в храм. Если мужчина перешагнул порог, то, скорее всего, он пойдет дальше. Через какое-то время спросит, можно ли читать, помогать в алтаре, потом захочет стать дьяконом, и так далее.
Женщины, к сожалению, очень часто, сделав шаг в храм, в этом положении замирают. Даже выходя из магазина, они останавливаются в дверях – подумать, правильно ли дали сдачу.
У меня давно, еще с юности, выработалась привычка – когда выхожу из магазина за женщиной, быть осторожным: она может остановиться! Женщинам, в отличие от мужчин, трудно принимать решения. Здесь ничего предосудительного или унизительного нет, такая природа. Она может пятнадцать лет ходить на службы, исповедоваться, а потом сказать: «Ой, батюшка, я была у экстрасенса»… Ты пятнадцать лет причащаешься, какой экстрасенс?!
Так что принимать решение было легко. Может, это такая психологическая особенность, не знаю, но очень легко. Я всегда легко принимал решение в ситуациях, когда последствия не до конца прослеживаются. Когда они непредсказуемы.
– Так вы, получается, по характеру авантюрист?..
– Может быть.
«Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение»
– Допустим, у меня есть три дня. Беру карту и смотрю: скажем, триста километров по Ленинградской дороге до Вышнего Волочка. Триста проехал, теперь тридцать куда-нибудь в сторону. Налево нельзя – там населенный пункт, а справа как раз ничего нет! Значит, направо. Ну, и потом еще куда-нибудь три километра.
Добираюсь и вижу: на берегу озера стоит изба, ничья. Кто-то построил и не поселился. Пожалуйста, живи! Для меня и в лесу заночевать проблем никогда не было, даже без палатки. Это дом родной! Если натянуть веревку между двумя деревьями, сверху накрыть полиэтиленом, приткнуть его сучками к земле и натолкать внутрь лапника, получится прекрасный ночлег. Мягко, свежий воздух… Даже если ливень будет идти круглые сутки и по стволу стекать, не намокнешь.
– В одиночку-то не скучно?
– Нет, я же столько вижу интересного! Задача-то у охотника – не убивать. Задача – жить с ними, войти в их мир, мир природы. Добывать мне со временем стало не интересно, почти все охотники проходят этот путь. Чтобы хорошо добывать, надо хорошо знать жизнь зверей, птиц – когда, куда они мигрируют, чем питаются… А когда узнаешь это, стрелять становится скучно. Тогда нужно идти в егеря.
Я никогда не любил охотиться на зверя – не «мясник». Я по перу, по птичке, и так – по минимуму. Хотя начинал охотиться с промысловиками. Помню, в Коми прилетел на аэродром. Подходит ко мне начальник этого аэродрома, он же единственный работник, и говорит: «Ты геолог?» – «Нет». – «Журналист?» – «Нет». – «Турист?» – «Нет». – «Что, охотник?» – «Да». – «Так бы и сказал! Тебе нужно к Михееву». – «Далеко Михеев-то твой?» – «Километров 75, за три дня дойдешь». Это образ жизни.
Как-то ездил к одному верующему человеку, директору охотхозяйства. И просто гулял там по лесу с ружьем, потому что когда с ружьем, сразу все включается – слух, обоняние, зрение… Я шел по дорожкам, три часа в глубь леса и три обратно.
Догоняет машина, телевизионный УАЗик. «Нам тут сказали, что по лесу батюшка с ружьем ходит. Зачем?» «Сейчас пройду, – отвечаю, – а потом вернусь и расскажу начальнику хозяйства, что видел. Он будет знать, что происходит в этом секторе хозяйства. Вот вы, – говорю, – когда ехали, что-нибудь видели по дороге?» – «Нет». – «А тут волк прошел, оставил подарок. По подарку можно определить, кого он съел. Была семья кабанов, терлись о дерево. Видели?» – «Нет». – «А здесь, рядом с нами, кто сейчас находится?» – «Никого». А там дятел, здесь рябчик… Это образ жизни.
Но если турист берет с собой все, что может пригодиться, – охотник только то, без чего нельзя обойтись. У меня старшие братья были туристами, и я ходил с ними в походы еще мальчишкой. Быстро понял, что это – занятие по перемещению тушенки со сгущенкой в таежных условиях, и предложил – «давайте я вам наловлю рыбы и настреляю дичи?» Нет, им это казалось ненадежным. Надежно – тушенка, поэтому ее всегда клали в рюкзак.
Пока я таскал с собой удочки, это всех устраивало. А вот ружье с патронами (плюс к рюкзаку килограммов на 25) – уже нет. И я стал ездить самостоятельно. Тут веса особо не наберешь, только самый минимум. Ружье, патроны, ну и сухари.
Когда я стал священником, многое изменилось. Убивать уже было нельзя. Вернувшись в Москву из деревни, я все ружья переписал сыну и с тех пор не охочусь… Хотя, когда только начинал служить, времена были такие голодные, что архиерей покойный мне сказал: «Если будет нечего есть, иди. Ты хоть прокормить себя сможешь». Как православные священники на Аляске: в старые времена, когда прихожан не оставалось, они охотились не только для прокорма, но и промыслово, чтобы зарабатывать.
– А в деревне приходилось доставать ружье?
– Ну, иногда приходилось. Было такое голодное время, никто ничего не приносил из еды. У меня даже кот зарабатывал. Он во всей деревне истребил мышей и крыс, я утром встаю – на крыльце бидон молока. Это мне стали приносить хозяйки, которым он сэкономил сено (иногда до четверти запасов съедали и портили мыши).
Но обычно это постом получалось! Я в сенях поставил двухведерный бак и все переливал туда. Молоко замерзало, получался молочный «блин». Когда пост заканчивался, я эти «блины» пускал в пропитание.
Ружье висело у меня на стене, потому что и волки выли – разные бывали ситуации… Скажем, картошку не докопал, кабаны ходят и хрюкают. Выйдешь, в воздух выстрелишь, тогда только разойдутся.
Но у Бога все предусмотрено. Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение. Так что в лес теперь никак. Мой племянник, серьезный охотник, иногда просит: «Приехал бы, провел мастер-класс, пусть и без ружья. А то теперешние следов не знают, ничего не видят и не слышат». Моложе пятидесяти лет сейчас нет охотников, вот что интересно.
– Почему?
– Такой мужчина пошел! Нету! Приезжают ребята с полным багажником вооружения. У них и электронные манки на гусей, и чучела, и прочее. А внутри – ничего нет. Со всей этой компьютеризацией у человека все изнутри переместилось наружу. Он стал зависим от технологий. Как говорит мой племянник: «Чтобы стать охотником, надо ж было в двенадцать лет читать Пришвина и Бианки. А кто их сегодня читает?»
Так что мне теперь охотой заниматься нельзя, а вот рыбалкой можно – дело вполне христианское и апостольское. Теперь я несколько раз в году езжу в Астрахань, ловлю рыбу. Хотя вроде и не любитель рыбалки, и рыбу не ем. Но угощать люблю. Сом, щука, судак, окунь, жерех, сазан…
У меня там замечательные друзья в астраханском «Аэрофлоте», бывшие пилоты. Мы очень дружески друг к другу относимся, хотя никакими меркантильными делами не связаны. И мне это радостно! Так бы до аэропорта долетел – посидел с друзьями, и можно возвращаться назад даже без рыбалки. Мы любим небо: и они, и я – может, только чуть-чуть по-разному.
Фото: Сергей Куксин / РГ
Новое платье короля
– Сущность грехов не меняется. Если мы почитаем о них в Священном Писании или в трудах Святых Отцов, разницы с нынешним временем не увидим. К нам все это точно так же относится. Меняются технологии – сейчас человека ко греху подводят более изощренно. Простой пример, если раньше варили какой-нибудь мухомор, то теперь синтетические наркотики. Но грех остался все тем же! Сейчас такое время – время подмен, шарлатанства.
– В чем суть этого «времени подмен»?
– Музыкой называется не музыка, изобразительным искусством – не изобразительное искусство. Теперь новое искусство – инсталляция, когда к потолку привинчен унитаз.
Что-то подобное и в сфере словесности. Я не специалист, читаю мало, но могу точно сказать, что словарный запас в литературных произведениях сокращается катастрофически. И в этом есть свой смысл.
Когда-то Жорж Сименон говорил: «Я использую три тысячи слов. Если уменьшить до двух, тиражи моих книг увеличатся». Ему вторит продюсер одной популярной группы: «Песня с припевом из трех слов принесла мне… скажем, сто миллионов. Если сделать из двух, то прибыль увеличится до трехсот миллионов. А если обойтись одним словом, будут все пятьсот!»
– Чем хуже, тем лучше!
– Да, чем примитивнее, тем лучше. Смотрите, основная часть того, что общепринято считать мировым искусством, появилось в XVIII–XIX веках в христианской Европе! Конечно, это дар Божий, и для этого должны были подготовить почву. Чем? А тем, что в христианской Церкви вообще очень высока роль искусств. Церковная живопись, церковная музыка (у нас песнопения, на Западе орган), церковная словесность…
Это ж сколько надо было написать канонов, акафистов, житий святых! Причем церковные тексты рассчитаны на чтение вслух, что заставляет авторов заботиться о чередовании слов, слогов, смотреть, чтобы не было стыков, чтобы слова не вязли в повторяющихся звуках. Это интонированные вещи, их очень легко читать. Многие западноевропейские композиторы были органистами.
И это стало толчком к развитию искусств. В XIX веке композиторы появились почти во всех странах Европы, чего не было ни до того, ни после того. Даже в Финляндии – Сибелиус, и в Норвегии – Григ. Я уже не говорю про Францию, Россию, Италию, Германию, Австрию… А потом все стало затихать. Скорее всего, по причинам духовного свойства.
В ХХ веке ситуация изменилась. Тут уже некоторых композиторов вдохновляет что-то такое, что лучше бы не вдохновляло. На земле действует три воли – воля Бога, воля дьявола и свободная воля человека. И смысл человеческой свободы в том, какой воле себя подчинить. Говорят, Прокофьева вдохновлял рев паровоза и скрежет рельсов на железной дороге… ну, не надо, наверное…
Этот скрежет и этот рев так и перешли в ХХI век. Если называть вещи своими именами, то все, что стало именоваться новым искусством, современным искусством, авангардным искусством, по сути своей – новое платье короля. Король-то голый! Особенно в театре это было заметно, когда какого-нибудь Евгения Онегина наряжали в джинсы и давали ему в руки гитару. Увы, это бездарно! И – это хамство. Ты пиши своего «Онегина» и надевай на него какие хочешь штаны. Нельзя трогать Пушкина, Чехова, Шекспира. Нельзя хамить. А в постмодернистском обществе это считается нормой.
– Теперь это называется «переосмысление»…
– Да, пришел режиссер и все перевернул вверх ногами. И постепенно это привело к тому, что мы называем «временем подмен». Подмена во всем. Эта музыка – не музыка, потому что она разрушает гармонию. В чем смысл искусства перед Богом? В воспевании Бога и Его творений. Пока это так – Он благословляет искусство. Если не так, не благословляет. В этом случае авторы черпают силы у другого, совсем не у Бога.
Когда-то Дягилев решил поставить в Вене то ли «Петрушку», то ли «Весну священную» Стравинского. Музыканты Венского оркестра, раскрыв партитуру, отказались, заявив, что это разрушение гармонии. Он их потом как-то уговорил, но то, что было сказано – правильно. У Даля музыкой именуется благое сочетание звуков, одновременное – гармония, а последовательное – мелодия. Если же это нарушить, будет уже не музыка.
У живописцев есть древняя формула: художник – изображает мир таким, каким хотел бы его видеть. Если художник психически здоров, то он понимает, что лучше, чем сотворил Бог, не сделаешь. И пишет мир таким, каким его сотворил Бог. А когда начинают уродовать, то это против Бога, это – служение сатане. Надо называть вещи своими именами. Это сатанизм в чистом виде.
