- Михаил Андреевич, в своей жизни вы странствовали не только по земле (Урал, Камчатка, поиски пропавшего экипажа Леваневского), а под ней. Что вам открылось там, в недрах, за разведку которых вы имеете отнюдь не литературное отличие? Подземелье – преисподняя, промыслительно скрытый от человека хаос первоначала, или что-то иное?
- В нескольких километрах от нашего села был карстовый провал метров пятнадцать глубиной. Почему-то он магически тянул меня в себя. Наверное, классе в пятом я тайком отца взял длинную веревку и еще пару вожжей, у нас была лошадь, и, совратив товарищей, спустился в него. Вглубь Земли шел таинственный ход. Но он был завален каменным обвалом. Что за ним? Так во мне родился спелеолог.
В 21 год, будучи студентом филологического факультета университета, руководя экспедицией географического факультета, я первым спустился в тогда недавно открытую крупнейшую на Урале пещерную систему Урала – пропасть Кутук-Сумган, начинающуюся колодцем в 130 метров. Мы уходили от поверхности на многие километры, иногда неделями не поднимаясь на поверхность, плавали на резиновых лодках по подземным реками – бывало, они внезапно вбухали от проливных дождей на поверхности, и мы на время оказывались в западне. Приходилось ждать.
В пещерах иначе идет время. Пещеры дали мне возможность или заставили посмотреть на Землю, как бы со стороны. Пещеры – как бы обратный космос, в абсолютной тьме внутренним оком ты обнимаешь ее всю, не деля границами. Не было бы в моей судьбе пещер, не было бы повести «Лестница в небо». И, может, не было бы эсхатологического эссе «Время концов и начал».
- Кто пробудил в вас тягу к странствиям? Родители, учителя, друзья?
- Наверное, книги. Первоначально Пришвин, Бианки, Паустовский, Джек Лондон… Потом – наши необыкновенные рассветы, когда солнце поднимается из-за невысоких гор. Они так и тянули за горизонт.
- Считаете ли вы, что писать стоит лишь человеку, достаточно повидавшему на своём пути и Родины, и Зарубежья? То есть, писатель – это, прежде всего, настоянный на личных, а не заёмных, книжных эмоциях и впечатлениях человек?
- Я твердо уверен, что писателя делают две ипостаси: талант и биография, под второй я имею в виду не обязательно экзотические путешествия. Порой я думаю, не растерял ли я себя, не ушел ли в сторону от главного, поднимаясь к жерлам действующих вулканов, добиваясь чемпионских званий в сверхсложных горных походах, в поисках пропавших полярных экспедиций. Имея от рождения никудышнее здоровье, я пытался что-то доказать самому себе…
Потеряв надежду опубликоваться, я послал два своих рассказа, до того не просто отвергнутых «Новым миром», а с двумя уничтожающими рецензиями (оба рецензента потом эмигрировали в Израиль), выдающемуся белорусскому писателю Василю Быкову, бывшему тогда в опале. Ответ был: «Ваш талант очень глубок, Только не растеряйте его по пустякам...» Так вот я боюсь, что я растерял себя в своих экзотических дорогах, так и не написав главного.
- История появления и публикации эсхатологического эссе «Время Концов и Начал» удивительна. В 1984 году в «Литературной газете» - Христос, Чижевский, солнечные циклы – во всём предчувствие глобальных изменений, грозящих гибелью всему живому. Когда мысли о будущем стали зреть в вас, и отчего поняли, что будущее может и не быть светлым? Не знаю, удачно ли намекнул на Откровение Иоанна Богослова…
- Я не примеряю на себя роль пророка. Хотя недавно, перечитав эссе, я сказал себе: «Не такой уж ты был дурак». Просто, мечтая стать геологом, чему помешало мое здоровье, я читал естественнонаучную литературу, древние летописи и хроники. Вспомним опять-таки пещеры, пропасть Кутук-Сумган. Может, не случайно судьба свела меня с вдовой великого русского ученого Александра Леонидовича Чижевского, я прочел его многие вещи до их публикации в оригинале, без купюр советского времени. Может, не случайно судьба свела меня, может, с его пред предтечей, ученым геологом и замечательным поэтом Генрихом Фридриховичем Лунгерсгаузеном, к сожалению, совершенно забытым, в расцвете сил погибшим от перитонита в эвенкийской тайге.
Эссе тогда разошлось по стране в копиях знаменитой «Эры» (тогда еще не было ксерокса). Его перепечатывали научно-фантастические издания и епархиальные ведомости. На центральном телевидении была подготовлена передаче в знаменитом цикле «Очевидное - невероятное». Комментировать ее попросили Льва Николаевича Гумилева. Но перед эфиром передачу запретили. Позже я попытался ее найти, увы, оказалось, что тогда ее не просто запретили, а стерли. Услышав эссе в сокращенном варианте по радио, меня пытался найти патриарх русской литературы Леонид Максимович Леонов, в то время он работал над знаменитой «Пирамидой».
- Считаете ли вы русское самосознание планетарным, беспокоящимся, и вследствие географии, и истории, о судьбах мира?
- Безусловно. Оттого оно так раздражает духовно падшую американскую и западноевропейскую цивилизацию.
- Мужской дух, первооткрывателя, покорителя пространств, ныне редкость? Каким образованием и воспитанием стоило бы его возрождать, отказавшись от «Болонской матрицы потребления»?
- Нет, не редкость. А что касается образования, прежде всего, государство должно сделать все возможное, чтобы в школу учителем вернулся мужчина.
- Возглавляя Аксаковский фонд, который больше всех ценил великий писатель Земли Русской Валентин Распутин, какую задачу фонда вы считаете первостепенной?
- Знаете, признаюсь, по жизни я считаю себя неудачником, а вот, что касается Сергея Тимофеевича Аксакова и его семьи, у меня все получалось. Мне помогали и помогают самые разные люди, православные и мусульмане, атеисты. Я подозреваю, что я не самостоятелен в своих решениях, что меня кто-то ведет, порой вопреки моей воле. Кто-то мягко, но упорно подталкивает меня в спину…
В пору сатанинского хрущевского богоборчества я, журналист молодежной газеты, был командирован в Белебеевский район Башкирии учить мужиков сеять кукурузу квадратно-гнездовым способом. Я сам напросился именно в Белебеевский район. Был у меня тайный план посетить там аксаковское село Надеждино, или то, что от него осталось, где у него родился сын Иван, великий печальник русского народа и всего славянства. Здесь, по его утверждению, «взросло русское чувство» у другого сына Сергея Тимофеевича, Константина. Едем мы по полям с председателем колхоза имени незабвенного Карла Маркса Равгатом Тухватовичем Евбатыровым, и я ему: «Нам не по пути село Надеждино?» А он мне: «Мы обязательно в него заедем. А перед этим заедем к геологам, с взрывниками назавтра договорился взорвать остатки надеждинской церкви. Мне в райкоме партии плешь проели: Убери, торчит, как гнилой зуб…»
Мне удалось уговорить Равгата Тухватовича не трогать церковь. Позже он стал первым секретарем райкома коммунистической партии, теперь его гнобил уже обком партии: убери церковь! И опять мне удалось убедить его, что церковь до лучших времен нельзя трогать. Я посетил Равгата Тухватовича, глубокого старика, уже незадолго до его кончины. «У нас в роду не было долгожителей, - сказал он, - я – единственный. Иногда думаю: может, Аллах мне засчитал, что я не взорвал русскую церковь».
Сейчас храм во имя Дмитрия Солунского, покровителя русского воинства – основа широко известного за пределами России Аксаковского историко-культурного центра «Надеждино». А ещё в нем – восстановленный на пепелище усадебный дом, в котором разместился музей семьи Аксаковых, а ещё – памятник Сергею Тимофеевичу Аксакову работы народного художника Беларуси Ивана Якимовича Миско, а ещё – школа народных ремесел. И первостепенная задача Аксаковского фонда - возрождение аксаковских мест. В Башкирии ныне два аксаковских музея, проведение ежегодного Международного Аксаковского праздника, пропаганда творческого наследия великой семьи Аксаковых. Вот скажите: кто меня послал именно за день до взрыва церкви в Надеждино?
- Вы один из тех русских писателей, кто чутко откликнулся на югославскую трагедию. Чем она была для вас – прообразом того, что может сотворить с Россией евро-американская глобализация, или чем-то иным?
– Югославская трагедия – одна из самых горьких и безнадежных страниц моей жизни. Как сейчас помню: в самом начале югославской войны мы ехали в ночном поезде где-то в России, с моим будущим другом, выдающимся сербским журналистом и политологом Драгошем Калаичем, приехавшим в Россию в поисках поддержки в Международный фонд славянской письменности к Вячеславу Клыкову. Мы не могли спать, и вышли в коридор. Молча смотрели на пробегающие мимо ближние и дальние огни…
- Россия спит безмятежным сном, - вдруг заговорил Драгош. - Она спит и днем, не подозревая, что ее в скором будущем ждет. Неужели у вас не понимают, что Югославия никому не нужна, что она только полигон по развалу Советского Союза, исторической России? Сначала СССР разорвут на 15 отдельных княжеств, потом, разрушая Россию, развяжут кавказскую войну, потом Россию стравят с Украиной. Неужели у вас никто не понимает этого?
Я слушал его, и, не считая себя дураком, не верил ему: как это – разорвут на куски?
Я не раз и не два был в Югославии. Я потерпел в ней свое духовное поражение. Единый славянский народ, разделенный верой (сербы – православные, хорваты – католики, боснийцы – мусульмане) по чужой указке уничтожал сам себя в страшной междоусобной войне. Я перестал быть славянофилом, хотя до этого не верил ни Достоевскому, ни Ивану Аксакову, да и Распутину тоже по поводу межславянской розни и отношению славян к России. Я метался между тремя враждующими сторонами, наивно пытаясь соединить не соединимое. Помню, как меня пытался разубедить большой русский патриот Эдуард Володин. Я перестал ездить на всевозможные всеславянские съезды, конференции.
Я дал себе слово, что больше никогда не поеду в бывшую Югославию. Но в 2014-м году мне пригласили на Дни русского языка в Черногорию. Я категорически отказался. Мне позвонили еще и еще раз. Я посмотрел на карту: городок Будва на побережье Адриатики, война не коснулась его, меня никто там не знает, и я никого там не знаю, меня это устраивало.
Устроители мероприятия высказали сожаление, что по какой-то причине не приехал Александр Беляков, русский, который живет в городе Герцог-Нови. Восстановил русское воинское кладбище времени страшного Русского Исхода, построил на нем храм во имя Федра Ушакова и стал в нем старостой. Александр Беляков… неужели – Саша? Не может быть, мало ли Беляковых! Я попросил его телефон. Позвонил, телефон молчал. Молчал и на следующий день. Отозвался только лишь в аэропорту в Подгорице. По голосу я сразу его узнал. Это был Александр Борисович Беляков, во время югославской войны заместитель военного атташе посольства СССР в Югославии, полковник ГРУ, с которым меня свела югославская война, а потом также развела
- Саша, здравствуй!
- Здравствуйте! Кто это?
- Миша Чванов.
Он как-то замялся, а потом спросил:
- А что вы хотели?
Я растерялся. От обиды перехватило горло. Я выключил телефон.
Прилетев Уфу, немного отойдя от обиды и недоумения, я надписал свою книгу, на обратной стороне переплета которой была моя фотография, и послал ее на адрес храма во имя Федора Ушакова в городе Герцег-Нови.
Дней через десять звонок:
– Миша, ты извини, я от неожиданности не сразу сообразил, подумал, может, какая провокация. Потом я тогда не знал, настоящая ли у тебя была фамилия. Конечно же, я тебя помню.
Я стал время от времени к нему прилетать, может и это повлияло, что в один прекрасный день ему не продлили вид на жительство, а когда черногорские власти обрушили страну в НАТО, объявили его персоной нон грата.
- Каково, на ваш взгляд, состояние современной русской словесности? Возвращается ли она к своим истокам – если угодно, аксаковским, православным, пронизанным духом скорби о падшем мире и невозможной почти надежды на душу человеческую, или, в общем и целом продолжает отдаляться от своих корней?
- Мне трудно судить о состоянии современной русской словесности. С одной стороны, вроде бы находясь внутри ее процесса, а с другой, я как бы сам по себе. Наверное, с таким чувством живу не я один.
Русская словесность ныне как бы река подо льдом, и только на не замерзающих даже в лютые морозы перекатах она показывает свое лицо, свою суть. Я не очень много читаю, что-то, наверное, пропустил. Но за последние годы, может, даже десятилетия, меня по настоящему потрясли два рассказа «Запахи» и «Нога» несомненно писателя, который даже не считает себя писателем. Два рассказа о чеченской войне майора, бывшего заместителя командира батальона спецназа ВДВ, потом спасателя МЧС Александра Унтила. Которые я без сомнения ставлю я ряд с военной прозой Юрия Бондарева, Виктора Астафьева, К сожалению, я потерял все контакты с ним. Не знаю, пишет ли…
- Какую роль в процессе возвращения к истокам, на ваш взгляд, играет Патриаршая литературная премия?
- В стране много литературных премий. В значительной степени это премии либерального, порой нравственно разрушительного направления. Патриаршая премия четко поставила ориентиры.
- Если бы вас попросили дать определение своей самой важной мысли, которую вы не просто выносили и выстрадали, но принесли в мир, какими бы словами вы бы её описали? Напутствуйте, если можно, людей, только вступающих на путь русской словесности.
- Я уже говорил, что не претендую на роль пророка.
Беседовал Сергей Арутюнов
