За весь XX век члены Шведской академии нашли лишь пять писателей, которые творили на русском языке и были достойны, по мнению «академиков», Нобелевской премии по литературе. Первым 90 лет назад, 9 ноября 1933 года, с формулировкой «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы» престижнейшую награду получил Иван Бунин. Эмигранту, принципиальному апатриду премия была очень нужна, причем не только как знак всеобщего признания литературных заслуг — семья невозвращенца жила в то время впроголодь. О получении соотечественником Нобелевки мечтали и правые деятели русской эмиграции. В те годы развернулась нешуточная подковерная битва, в которой политические мотивы перемешались с честолюбивыми амбициями литераторов...
Нельзя сказать, что Иван Алексеевич не был обласкан славой прежде. На родине ему как поэту дважды присуждалась Пушкинская премия (оба раза на пару с другими номинантами), его выбирали даже почетным членом Академии наук. Но ему было мало тех лавров, ибо сопоставимых успехов на ниве творчества добивались в начале XX века Максим Горький и Леонид Андреев, а романы Дмитрия Мережковского, рассказы и повести Александра Куприна продавались в России лучше, чем сочинения Бунина. Его самолюбие было уязвлено, но он умело маскировал это манерами природного дворянина.
После революции, проклятой им в «Окаянных днях», автор попал на чужбину уже зрелым прозаиком, утонченным стилистом, большим мастером слова. И почти сразу же начал претендовать на Нобелевскую премию. Помогать ему как соискателю вызвался писатель, публицист, влиятельный масон Марк Алданов. (В будущем этот факт позволит недоброжелателям Ивана Алексеевича упрекать его в использовании могущественной поддержки вольных каменщиков, хотя истинных поклонников творчества Бунина данное обстоятельство едва ли может смутить.)
В 1922 году Марк Александрович предложил известному французскому писателю Ромену Роллану выдвинуть на Нобелевку сразу трех крупнейших русских литераторов-эмигрантов: Бунина, Мережковского и Куприна. Совместное номинирование подняло бы престиж нашей литературы в целом, доказав всему миру, что в изгнании оказались далеко не худшие представители нации. Для русских патриотов не было принципиальной разницы, будет выбран один лауреат или премию поделят на несколько частей. Однако сами писатели к такой альтернативе относились совершенно иначе... Началась «предвыборная гонка» с активным участием «штабов поддержки», которые заваливали Нобелевский комитет письмами с ходатайствами за своих кандидатов, искали помощников среди уже состоявшихся лауреатов.
Неожиданно для многих Роллан в 1923 году все-таки выдвинул на соискание трех русских, однако из списка Алданова в нем остался лишь Бунин, а двумя другими возможными претендентами значились Максим Горький и Константин Бальмонт. Выбор этого трио француз объяснял высокопарно: «Неангажированная служба искусству и идее... великие граждане Града Духа».
Ивана Бунина до 1933 года выдвигали на Нобелевку трижды: в 1923, 1926 и 1930 годах. «Звезды сходились» очень близко, хлопотали «промоутеры», не оставался в стороне от «гонки» и сам кандидат, но победа всякий раз ускользала. Его единственный роман «Жизнь Арсеньева», над которым он мучительно работал три года, вышел полной книжкой в Париже в 1930-м. Автор уповал на эту новинку как на своего рода локомотив. Неутомимый Алданов рекомендовал произведение Томасу Манну, однако тот колебался, а профессор-славист шведского университета в Лунде Сигурд Агрелль выдвинул Мережковского и Бунина с примечанием: премия может быть присуждена либо первому из них, либо обоим.
В итоге главный приз в 1930 году получил американец Синклер Льюис, а Иван Алексеевич уже перестал и надеяться на лауреатство, к достижению коего приложил огромные усилия. Чета Буниных на своей вилле в Грасе жила все более скудно, иной день пробавляясь одной гречневой кашей. «К нам теперь ездят со своей закуской. Действительно, обеднели очень», — отметила в ту пору в своем дневнике супруга писателя.
Тем временем Дмитрий Мережковский, который до революции дважды выдвигался на Нобелевку, а затем неоднократно претендовал на нее в эмиграции, решил: надо действовать еще более энергично. Осознав, что его главный конкурент — Бунин, Дмитрий Сергеевич весной 1932 года на одном из своих «воскресений» предложил конкуренту джентльменский сговор: мол, работаем на себя и друг на друга, а выигравший делит премию пополам. При этом сделку предлагалось закрепить нотариально. Поморщившись, Иван Алексеевич отказался.
В списке номинантов в счастливом для Бунина году было 27 имен. Кроме «вечных кандидатов» Мережковского и Горького там фигурировали Поль Валери, Хосе Ортега-и-Гассет, Карел Чапек... Принципиальная схватка с кулуарным участием дипломатов и коронованных особ разгорелась между группами «красного» Горького и «белого» Бунина. В пользу пролетарского классика изощренно интриговала посланница СССР в Швеции Александра Коллонтай — тщетно, эмигрантская русская «партия» оказалась на сей раз особенно сильной. Какое-то влияние на исход борьбы оказал и бунинский роман, наконец-то переведенный и прочитанный за рубежом.
По воспоминаниям Веры Муромцевой-Буниной, 9 ноября, в день присуждения премии, Иван Алексеевич пошел в «синема», где смотрел «веселую глупость» — «Бэби». Вдруг темноту зала прорезал луч фонарика, молодой литератор, белогвардеец Леонид Зуров разыскивал Бунина, спеша рассказать радостную новость: на виллу в Грасе позвонили из Стокгольма!.. (Шведский переводчик по телефону пытался выяснить гражданство нового лауреата и получил обескураживший его ответ: «русский изгнанник».)
«И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь. Домой я иду довольно быстро, но не испытывая ничего, кроме сожаления, что не удалось посмотреть фильм. Но нет. Не верить нельзя: весь дом светится огнями. И сердце у меня сжимается какою-то грустью... Какой-то перелом в моей жизни», — вспоминал впоследствии наш классик.
10 ноября газеты Парижа вышли с аршинными заголовками: «Бунин — нобелевский лауреат». Все русские во Франции, включая рабочих завода «Рено» и таксистов, не читавших ни одной бунинской строчки, отмечали событие, как собственные именины. Вечером едва ли не в каждом тамошнем кабачке звучали заздравные тосты по-русски.
Премия стала для нашего писателя и его супруги материальным спасением. Секретарь Ивана Алексеевича Андрей Седых свидетельствовал: у четы Буниных в день торжества не было даже мелочи на оплату услуг курьеров, приносивших поздравительные телеграммы.
Деньги появились уже через пару дней. Одолжить триумфатору сочли за честь многие. Таксисты и отельеры, узнав его по фото, подвозили и поселяли бесплатно. Нобелиат рассказывал Андрею Седых, как «нахлынули в этот вечер в его «Бельведер» журналисты и фотографы, как вспыхивал и ослеплял магний и как потом газеты всего мира обошла фотография какого-то бледного безумца».
Награждение состоялось через месяц, 10 декабря, в Стокгольме. Медаль и диплом вручал король Густав V. При этом зал академии против правил был украшен только шведскими флагами (Иван Бунин до конца жизни принципиально не брал иностранного гражданства).
Невысокий, седовласый, с благородной осанкой и аристократическими манерами писатель держался достойно. От него ждали, что в своей речи он как следует обличит «кровавых большевиков», но лауреат вместо этого сказал простые слова, показавшиеся многим маловыразительными: «Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены академии, позвольте мне, оставив в стороне меня лично и мои произведения, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себе... Несомненно, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно».
В декабрьском Стокгольме он впервые за долгие годы увидел заснеженные улицы и льдины на канале, напомнившие о Петербурге... По свидетельству Седых, Иван Алексеевич желал «поехать куда-нибудь за город, побродить по снегу, потом зайти в шведский кабачок и выпить стакан горячего пуншу». Однако расписанная по часам программа пребывания не предоставила этой маленькой радости. Вместо нее — чествования, званые обеды, наконец, получение чека на 715 тысяч французских франков. И хотя из-за мирового экономического кризиса сумма оказалась самой незначительной за всю историю Нобелевки, русский писатель почувствовал себя богачом. Тут же принялся щедро раздавать «пособия» нуждавшимся эмигрантам, жертвовать различным обществам. С просьбами о помощи ему пришло более двух тысяч писем! Обращались не только русские. Одно послание изрядно повеселило адресата. Некий французский матрос попросил срочно выслать ему 50 франков и вдобавок заверил: «Бог поможет Вам. Если пришлете мне эти деньги, то и на будущий год наверняка получите премию Нобеля!» Франки моряку отправили.
Несмотря на щедрость лауреата, нашлись, как водится, и недовольные. Насмешница Тэффи даже констатировала факт возникновения «Общества обиженных Буниным».
Самой обделенной посчитала себя чета Мережковский — Гиппиус. Когда Иван Алексеевич в ореоле славы счел необходимым нанести визит вежливости, Зинаида Николаевна встретила его на пороге, глядя через лорнет, словно не узнавая. Затем, не отнимая от глаз стекол, процедила сквозь зубы: «Ах, это вы... ну что, облопались славой?» Марина Цветаева в письме подруге Анне Тесковой сообщила: «Мережковский и Гиппиус — в ярости. Может быть, единственное за жизнь простое чувство у этой сложной пары». Занятно, что сама Марина Ивановна находила более достойным Нобелевки «буревестника революции». В эмиграции разошлась ее фраза: «Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи».
Что уж тут говорить о реакции на вручение Нобелевки в СССР! Коллонтай лондонскому коллеге Ивану Майскому свою досаду выразила по диппочте так: «Мало кому известный Бунин проскочил при голосовании».
В «Литературной газете» вышла заметка, исполненная классовой ненависти: «В противовес кандидатуре Горького, которую никто никогда и не выдвигал, да и не мог выдвинуть, белогвардейский олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина, чье творчество особенно последнего времени, насыщенное мотивами смерти, распада, обреченности в обстановке катастрофического мирового кризиса, пришлось, очевидно, ко двору шведских академических старцев».
«Матерый волк» тем временем, совершенно не умея вести денежные дела, очень быстро скатился в бедность по новой. По совету «знатоков» он вложил оставшуюся от благотворительности сумму в «беспроигрышное дело» — биржевые бумаги и долю в русском ресторане. Все пошло прахом.
Чтобы лауреату и его супруге было на что питаться, американский бизнесмен и филантроп Фрэнк Атран (в прошлом российский социал-демократ и бундовец) платил Бунину пенсию в последние годы его жизни. Самого Ивана Алексеевича громкая слава и престижная премия нисколько не изменили, не добавили ему ни высокомерия, ни надменности. Его все больше и больше тянуло в Россию, куда отправился бывший друг Куприн, где процветала «талантливая сволочь Алешка Толстой». Мечталось не о материальном достатке в «совдепии», но о русских рощах, снегах, родной речи.
Во время войны он, в отличие от многих эмигрантов (того же Мережковского), однозначно поддерживал Красную армию и с угрозой для своей жизни прятал на вилле беженцев-евреев.
После Второй мировой первого русского литературного нобелиата пытались склонить к возвращению на родину. Одно время он задумывался над этим, колебался, но все же не поехал: слишком далек был СССР от той России, которую он любил и которую оплакал в своих произведениях.
Еще в 1924 году в рассказе «Богиня Разума» Иван Бунин написал слова, которые вполне можно счесть его творческим завещанием: «Одно хорошо: от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предание о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы».
Материал Андрея Самохина опубликован в ноябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
