Далеким уже мартовским вечером я бежала по вечерней саратовской улице, скользя на гололеде, отбрасывая ледышки, проваливаясь в грязный неубранный снег обочин… И вдруг заметила черный полиэтиленовый пакет, чем-то набитый и прислоненный к уличной урне под фонарем. Так и есть – в пакете книги! Они оказались кому-то ненужными, а в урну не помещались, потому их просто оставили здесь в пакете.
Сверху лежала небольшая книжка в мягкой обложке – Анатолий Гребнев, «Чистополье». Нетрудно было догадаться, что это стихи. А со стихами – с ними ведь как? Откроешь, прочитаешь одну строфу – и сразу всё ясно. Причем середины нет, одно из двух: или чудо, или правильно выбросили.
Оказалось, чудо. А то, что я нашла эту книжку 21 марта, в день рождения поэта, – чудо, видимо, сопровождающее.
Деревеньки села не сторонятся,
Их, пожалуй, в округе не счесть:
Есть Кольчугино, Сечево, Бронница,
И Застава, и Ратники есть.
С малолетства названья заучены,
Корни их глубоким-глубоки:
Сошниково, Лаптёнки, Онучино,
Пастухи, Лошкари, Скорняки.
Всё былое на слово нанижется,
Пусть отпело давно, отцвело:
За Успенским, Покровским, Воздвиженским –
Воскресенское встало село.
Ты послушай, как звонко обрамила
Всяко место людская душа:
Красный Бор, Синий Лог, Чернораменье,
Чистополье, Лебяжье, Тужа…
Да, месяц рождения поэта – март, а вот год – 1941. Место рождения – вятская глушь, село Чистополье, подарившее потом свое имя одной из его книг. Будущий поэт был младшим из шестерых детей в крестьянской семье. В августе того же страшного года его сорокалетний отец Григорий Александрович Гребнев уходил на войну – и «до повёртки», то есть до того места, где провожавшие его родные должны были остановиться и повернуть назад, к дому, нес на руках своего младшенького1. Будто чувствовал, что сыну придется расти без него. Григорий Гребнев погиб в 1942 году в боях подо Ржевом. Анна Антоновна Гребнева в одиночку, крестьянским трудом вырастила четверых детей2.
Красной рябиновой веткой –
Свет в материнском окне.
Спросит с участьем соседка,
Вижу ли маму во сне.
-
И убежденно толмачит,
Истовой веры полна:
«Не обижается, значит,
Если не снится она».
-
Нет утешенья на свете!
Всё на земле – трын-трава.
Что мне пустые приметы,
Странные эти слова!
-
В сердце былое теснится –
В росах, в сиянье, в дыму.
Мама мне больше не снится –
Но почему, почему?..
-
Сколько ты в жизни стерпела,
Сколько снесла от людей!
Только терпеть и умела
В горькой недоле своей.
-
Всё я теперь понимаю.
Глажу холодный песок.
Ты бы обиделась, мама,
Там на меня хоть разок.
Историю своей семьи – малую часть истории России – поэт рассказал в поэме «Бессмертник»3. Я, конечно, приведу сейчас некоторые цитаты, но лучше эту поэму прочитать целиком. Кристальная русская поэзия, горькая, жуткая правда, великое сострадание к людям, великая любовь и благодарность матери, которая – не на фронте, а в тылу, и не только в войну, но и после Победы – воистину билась насмерть, чтоб спасти от голода и поставить на ноги детей. И неостывающая, неослабевающая боль по отцу, которого сын-поэт не может, конечно, помнить – и который с каждым годом становится сыну всё ближе. Взрослый сын с трудом разыскивает его братскую могилу – и вот они с отцом разговаривают как два живых человека:
Может, целая вечность продлилась,
Но, как ветра усталого вздох,
Мне отцовское «здравствуй» помнилось:
Поднимись, вытри слезы, сынок.
Я не дожил до нашей победы.
Так уж вышло. Иначе не мог.
Хорошо, что пришел попроведать.
Мне теперь веселее, сынок.
Ни к чему убиваться, голубчик.
Расскажи лучше, как ты живешь.
Мать здорова иль нездоровь мучит?
Как шумит чистопольская рожь?
Как изба-то? Следить за ней надо –
Ты за крышей бы там присмотрел –
Я в то лето и тесу наладил,
Да вот, вишь, перекрыть не успел…»
В поэме «Бессмертник» есть две взаимоисключающие, как кажется, строфы. Первая:
Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня,
Вроде не было,
не было в детстве
Ни единого светлого дня.
И вторая – через страницу:
…Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня,
Не припомню я все-таки в детстве
Ни единого черного дня.
Почему же так? Потому что дух человеческий оказался сильнее страшных бед и тягот; потому что «деревянная столица», как называет поэт свое Чистополье, смогла среди катастроф ХХ века сохранить истинно крестьянское отношение к своей земле и труду на ней. И далее мы читаем удивительно красивую и радостную главу о сенокосе:
Сенокосная веселая пора.
Сумасшедшая июльская жара.
На покосе моя мамка – гребея4.
Не последний здесь помощничек и я.
Я на лошади верхом руковожу.
Сено я на волокуше подвожу.
Сено сухо. Шелковинка, пыреек.
Ты выруливай меж кочек, паренек…
<…>
А на ужине с большими я сидел –
Заработал я свой первый трудодень.
Земляки поэта, вопреки всему, умели радоваться… так, как мы сейчас, может быть, не умеем. Для радости им надо было совсем немного. Гармошки и умелого гармониста хватало вполне. Это мы сейчас можем посматривать на гармошку свысока, а там, в полуголодных послевоенных деревнях, она была просто как сердце, и редкий мальчишка не мечтал выучиться на ней играть. Подраставший Анатолий не был исключением: сумел заработать на первую гармонь и практически по слуху, без учителей, выучился. И она, русская гармонь, стала спутницей всей его жизни. Он хорошо знал, как прячется в ее звонком веселье великая печаль – и как печаль прелагается в радость, и как естественно возникает вдруг подлинное высокое чувство:
На сто верст,
Лады, звените!
Отзывайся басу бас.
Делал мастер знаменитый
Ту гармошку на заказ.
Эх, гармонь, – душа гулянки,
Самородная краса, –
Басовиты медны планки,
С приговором голоса!
Ты запела, что есть силы,
В эту ночь, что так темна, –
Может быть, на всю Россию
Разъединая-одна!
Так ударь еще напевней,
Выбей слезы из груди.
Опустевшую деревню
Разбуди-разбереди…
Анатолий Гребнев – доктор. Он, вслед за старшими братом и сестрой, окончил Пермский мединститут. По распределению попал в участковую больницу, в село Кичма Кировской области, и отработал в ней четыре года. Это было очень важное для него время – он окреп как поэт и как врач; научился действовать в самых тяжелых клинических случаях, когда не дозовешься помощи из города; прочитал массу книг; и, как мне кажется, обрел и свою формулу жизни, и свою особую ноту в поэзии (хотя вообще стихи писал давно, с детства, студентом печатал их в газете «Медик Урала», позже во всесоюзной «Медицинской газете», получал много добрых отзывов).
Участковая больница
Синь-леса, поля-пески.
Здесь ты думал удавиться
от безлюдья и тоски5.
Но за дни врачебных буден
и за ночи – напролет,
ты узнал, что есть тут люди.
Да какой еще народ!
Здесь, вдали от мудрых клиник,
сам на все ты дай ответ,
коль на ней сошелся клином –
на деревне – белый свет.
Голова ходила кругом!
С озабоченным лицом,
врач, единственный в округе,
был швецом ты и жнецом.
Для тебя уже не внове,
что, ценя работу ту,
шапку дедко стогодовый
приподнимет за версту.
Сам ты знаешь не по слухам –
со значеньем не простым,
стали звать тебя старухи
не иначе – «золотым».
Понял ты – не пустомеля,
жив не златом-серебром,
твой народ всегда сумеет
за добро воздать добром.
По свидетельству тех, кто близко знал Анатолия Григорьевича, он всегда был жизнелюбом, радостным, светлым человеком, шутником, и в литературных компаниях – остроумным импровизатором. Формула из его поэмы «Бессмертник» – ни единого черного дня, даже если ни единого светлого – она, видимо, работала. Конечно, он с огромной болью наблюдал процесс истощания и умирания русского села, знал, что в каждом селе умирает Россия; и у него немало стихов об этом:
Печальные кущи забвенья.
Упавшие навзничь кресты.
Невольное духа томленье
Здесь горестно чувствуешь ты.
Ты здесь понимаешь впервые –
Но как это, как понимать –
Что мертвыми стали живые
И некому их поминать?
Весь век на пределе пластались,
Судьбу земледельцев несли.
И вот – деревень не осталось,
И лесом поля заросли…
Но безысходности при всем этом нет: поэт слишком любил свою родину – как малую, так и большую – чтобы не верить в нее и в ее людей. Из стихотворения «Письмо другу»:
Я душою покамест не вымер,
Одного только хочется мне:
Нам бы встретиться снова, Владимир6,
На отеческой нашей земле.
В те края нам бы снова приехать,
Обретая забытый покой,
Где звенит наше детское эхо
Над веселою Вяткой-рекой.
Нет на свете людей задушевней!
На прадедовских стоя корнях,
Нас напоит-накормит деревня,
Вся в заботе сама о кормах.
Вся в работе, извечно творимой,
Жизни-доли своей не корит,
Слезы вышибет песней старинной
И частушкой лихой одарит.
Ты вглядишься в родимые лица
И поймешь в озарении лиц:
Настоящая наша столица
Здесь, вдали от великих столиц…
Впрочем, это может звучать у него и в другой тональности:c
Эй, братья-русичи!
Славяне!
Все, в ком душа еще жива –
Неужто с вами мы завянем,
Как прошлогодняя трава?
Я верю, верю –
Невозможно
Таких и нынче перечесть,
Кто любит Родину неложно,
В ком честь
И совестливость есть!
И возродить нам хватит силы,
Соединившись на краю,
Из разроссиенной России,
Россию кровную свою!
Мама поэта Анна Антоновна была упрямой единоличницей, как, видимо, и отец, и дед: она изнемогала от тяжкого труда, но в колхоз не верила и не шла, за что ее «протаскивали» в районной газете. И эта самая «единоличность» становится для ее сына формулой жизни русского села:
Земля – до самой малой ямины,
Чтоб не плодилась лебеда,
Принадлежать должна крестьянину.
Единолично. Навсегда!
Да, черных дней не бывает, хотя бывают – сколько угодно – и очень горькие дни, и очень тяжелые, и страшные. Но каждый из них просвещен Светом Нетварным. И чем старше поэт, тем яснее виден ему этот Свет. По свидетельству многолетнего и близкого друга, писателя Владимира Крупина, Анатолий Гребнев крестился в 1980 году, в возрасте, стало быть, 39 лет… И задолго до того, как поступки этого рода перестали влечь неприятные последствия. Когда Таинство было уже совершено, священник спросил: «Вы специально ждали именно этого дня?» – «Нет, почему специально?» Оказалось, это было празднование Гребневской иконе Божией Матери7 – 10 августа.
Столь глубоко, столь искренне любивший свою родину и свой род поэт не мог не чувствовать: именно православная вера соединяет его с корнями, делает живым листком на древе Святой Руси.
Зачем плыву я, просветленный,
Рекой подхваченный людской,
И за Крестом, и за иконой –
С любовью, верой и тоской?
Зачем я вглядываюсь в лица,
Как будто я хочу узнать
Родного брата, иль сестрицу,
Иль похороненную мать?
Зачем я слушаю молитвы,
И подпевать стараюсь им,
И чувствую, что все мы слитны
Единым сердцем – вместе с Ним?..
А ночью лес в цветущих купах
На откуп отдан соловьям.
И голубой июня купол
Объял природы светлый храм.
И пусть заброшенный поселок
Таит церквей немую сень,
Полуразрушенные села
И боль забытых деревень;
Смотри на Крест, шагай за другом,
Среди людей своих дыша, –
Преображается округа,
И возрождается душа!
И вечно будет жить Россия,
Пока с Крестом из года в год
Идет, идет в места святые
Великорецкий крестный ход!
Да, при всей драматичности тех эпох, которые вместила его долгая жизнь, поэту совершенно не присуще уныние, безысходное оплакивание чего-то погибшего. Он – повторюсь – слишком любит, чтобы не верить в победу правды, в возрождение Святой Руси:
Он парит и блистает, как лебедь,
Людям виден он даже во тьме –
Белый храм, возносящийся в небо,
Белый храм на зеленом холме.
А давно ли в багровом ненастье,
Как ослепшие, люди брели?..
Били белого лебедя насмерть,
Но добить до конца не смогли!
…Прозреваем теперь понемногу
В тупике на глухом рубеже.
Запрещали нам веровать в Бога,
Но молитва звучала в душе.
Мы теперь над погибельным краем,
Отметя фарисейскую гнусь,
На обломках святынь собираем,
Поднимаем соборную Русь!
У Гребнева есть стихи настолько пронзительные, что с ними… просто не знаешь, что делать, как уложить это там, в своем читательском уме и в своем человеческом сердце. Сердце просто останавливается. Вот хотя бы:
И был я, радуясь находке,
Счастливым самым из людей,
В пропахшей сбруей конюховке
Читая клички лошадей.
-
Сияли в сумраке прогорклом
Слова, как детские года:
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Береза, Иволга, Звезда.
-
Ах, конюх Федор свет Иваныч,
Меня, бездомного, согрей
И четвертинку, глядя на ночь,
За наше сретенье разлей.
-
Я закурю твоей махорки,
И поплывут, сменив места, –
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Березка, Иволга, Звезда.
-
Смысл этих слов первоначальный
Вдруг оживет во мне – и вот,
Вот где-то иволга печально,
Почти что плача, запоет.
-
И целый мир, роняя слезы,
Поймет ту песню, и тогда
Над соловьиною березой,
Дрожа, проклюнется звезда.
-
И где я,
Что я,
Что за сила
Меня взяла и вознесла,
И душу вечную России
В слезах почувствовать дала?..
-
Россия! Радостно и горько
Мне этим чувством жить всегда.
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Береза, Иволга, Звезда.
Поэзия Гребнева – это действительно песня, а вернее – песнь. В глубинном, духовном значении этого слова: когда каждое слово высоко, каждое – к Богу.
Помнишь, друг,
Как в родимом краю
Запевали застольем, бывало?
Подтяни мне,
А я – запою,
Как в родимом краю запевали.
-
Ты подтянешь,
А я – разойдусь,
Подголоском рванусь,
Замирая, –
Чтоб живая услышалась Русь
В этой песне из нашего края!
-
Чтоб ударила крепче вина
Буйной удалью,
Черной кручиной…
Нам как матерь – навеки она –
С колыбели до часа кончины.
-
И душа перед ней не вольна –
Вместе с песней далеко уходит,
И слезой закипает со дна,
И любовью,
И мукой исходит...
Поэт Анатолий Гребнев – лауреат многих литературных премий. Врач Анатолий Гребнев, пройдя курс специализации, посвятил себя психиатрии – много лет врачевал страждущие души. Ушел Анатолий Григорьевич из жизни в ноябре 2021; в родном его селе Чистополье теперь действует «Дом деревенского детства» – и дом-музей поэта, и литературный, культурный центр.
***
Работа над этой публикацией оказалась для меня сплошной борьбой: мне хотелось привести еще и вот это стихотворение Гребнева, и это, а вот без этого как же… Конечно, я останавливала себя: всё, что сделал поэт за долгую жизнь, в один очерк о нем не вместишь. Читатель, которому это действительно нужно, и сам найдет его стихи. При всей проблемности, при крайней коммерциализации сегодняшнего книжного рынка (книги больших поэтов не переиздаются десятилетиями – после ухода авторов) интернет нас еще выручает.
Но вот это – хотя бы фрагментом – не могу вам не предложить, потому что сама над ним чуть не заплакала:
Лежу на стогу у небес на виду.
Любуюсь-гляжу на большую звезду,
Которою трону рукой,
если встану.
Под утро
к загону на ощупь бреду.
В загоне мычит потревоженно стадо.
Костер у избушки остыл и потух.
Косится ворчливо Арсеня-пастух:
«Ну как не ругаться,
скажи ты на милость,
Пойди, соследи-ка ты этих пеструх –
Телушка-шалава взяла – отелилась!
Но будет, по видам,
коровка добра…»
Туманом стекая по стенкам ведра,
Густое молозиво чиркает тонко.
Я грею теленка, обняв, у костра
И звездочку глажу на лбу у теленка.
Курчавым сияньем исходит она –
Не в недрах Вселенной,
а здесь рождена –
Мне звездочка эта дороже небесной.
Она и потом,
в суете городской,
Приснится с улыбкой,
а может, с тоской,
До боли напомнив родимую местность.
