21 марта традиционно по всему миру отмечается Всемирный день поэзии. О её прошлом, настоящем и будущем мы беседуем с главным редактором портала «Правчтение», доцентом кафедры литературного мастерства Литературного института им. А.М. Горького Сергеем Арутюновым
- Сергей, с праздником Вас - Днём поэзии.
- Благодарю. Каждый год в этот весенний день испытываю непереносимую неловкость.
- В чём причина?
- В том, наверно, что сам себя поэтом назвать не могу, несмотря ни на какие обозначения в титрах и подводках.
- Но Вы же не просто поэт, а мастер главного профильного вуза страны, имеете соответствующую репутацию в соответствующих кругах?
- Может быть, но нельзя говорить о себе – «поэт». Поэтом назвать может исключительно народ. Люди. В старину говорили – «молва», но коннотация в «молве» с годами сделалась негативной. Я ничего негативного в изначальном смысле слова, его внутренней форме не вижу. «Молва» - от «молвят», высокий штиль, и не стоит затаскивать сюда склонность к пустопорожним оценкам или, как опять же говорили в старину, «злословию» или «хуле».
- Вернемся к Дню поэзии. Как Вы относитесь к празднику?
- Да празднику ли?
За то недолгое время, пока у нас празднуется нечто «международное и всемирное», я приобрёл благой инстинкт мгновенно отстраняться от всего навязанного извне, сразу же воспринимать его чужим, навязанным не свыше, но откуда-то сбоку. Точнее говоря, с Запада.
В конце концов, ЮНЕСКО со своей инициативой – не более, чем ЮНЕСКО, охраняющее в России номинально всего около тридцати объектов культурного наследия, например, Кремль или, например, «реликтовые леса Коми».
По секрету – мне вообще не нравится наша излишняя забота об удобствах нашего пребывания на мировой арене. Немного изоляционизма и цивилизационной самостоятельности нам бы не повредило, учитывая, что выход на мировую арену стране ничего, кроме мировых же войн и революций, не принёс.
- Праздник, получается, не ваш?
- Знаете, нет, и вот почему: ещё совсем недавно, празднуя дату, обозначенную ЮНЕСКО, в Москву на поэтическое биеналле свозили за счёт городского бюджета неких стихотворцев из стран «третьего мира», пытаясь обозначить планку, «как надо». Эти господа даже не старались изображать из себя нечто звёздное. По-моему, они были удивлены тем, что северная страна пригласила их к себе погостить на полный пансион. А мы, столичные поэты, приглашались туда посмотреть, как надо… а выпускались из нас почитать на «биеналле» исключительно те, что соответствовали обозначенной планке: «Да здравствует мутный верлибр!».
- Мутный верлибр?
- Любой русский человек со слухом и без оного сказал бы про этот стиль изложения «ни складу, ни ладу», и был бы прав.
Только представьте себе стихотворение, в котором нет ни размера, ни рифмы. Представили? А теперь попробуйте сами «написать» нечто подобное и сравните с тем, что написано в классические эпохи. Получается соответствовать? Разница очевидна. В одной из комедий трюкач-учитель сходу убедил богатого дурака в том, что он «говорит прозой», а сейчас, в нашу, казалось бы, куда больше образованную эпоху, пытаются убедить и богатых, и бедных, но всё равно людей наивных и мало что читавших в том, что каждый способен говорить «стихами».
Это подло, господа. Чтобы говорить стихами, нужно иметь развитый речевой аппарат, умение сопрягать слова и высекать из этого сопряжения поразительные смыслы, даже одной интонацией произнесения. Нужно владеть рифмой, размером. Иначе это не стихи, уж извините.
- Но «свободный стих» давно уже нормативен для европейских стран, Соединённых Штатов, и даже более – почти для всего мира.
- А что нам до мира, считающего, например, православную веру схизматикой, а самих нас – жестокими, хитрыми и коварными варварами и дикарями?
России полезно быть в изоляции хотя бы потому, что она, по сути, всегда в ней и пребывала. Бодрит, как лёгкий морозец поутру.
Видит Бог, я не с кем не ищу конфронтации, но если бы вы предложили мне сформулировать свою «миссию», то немедленно бы объявил, что оберегаю единственное доступное мне достояние – русскую регулярную поэзию. Так что я, по мнению либеральных деятелей, не кто иной, как охранитель и «бурбон». Но, к слову, они-от как раз куда больше напоминают бурбонов, и свой «дискурс» оберегают куда агрессивнее и не брезгуя никаким средством. Тут и коллективное замалчивание, и коллективные же травли – что угодно.
…Свободным стихом в России называется просто разностопица, то есть, строки разной длины, а вот верлибр так и остался французским термином, и торжество его над регулярным русским стихосложением ЮНЕСКО, я так полагаю, и празднует двадцать первого марта. Не вижу ни единого резона «соответствовать» ещё и здесь. Недостаточно «Хеллоуина» и Дня Святого Валентина, или, например, Патрика? Слава Богу, хотя бы эти «молодёжные» забавы в последнее время у нас пошли на спад: праздники, являющиеся порождением и органической частью других национальных культур, а мы со своей переимчивостью будто обречены рядиться в чужие одежды вместо своих.
- Какой аналог Вы видите у нас?
- Наш день поэзии – шестое июня, день рождения Александра Пушкина, и другую дату для дня поэзии, по крайней мере, в моём представлении, нам иметь стыдно.
- Вы сами ратуете за то, чтобы поэзия звучала чаще. Почему бы не использовать лишний повод напомнить о том, что у нас есть не только классическая, но и современная поэзия?
- Логика использования чего-либо должна опираться на чистоту средств.
Да, поэзии сегодня не слышно-не видно, но тому есть гораздо более серьёзные причины: как мне видится, люди отреклись от советской поэзии, потому что она в какой-то момент перестала выражать что-либо осмысленное и дорогое им. О пути страны в советские годы поэзия, затурканная цензурой, писать побаивалась. Следовательно, могла бы говорить косвенно, через какие-нибудь эзоповы экивоки, но таких произведений считанные единицы. «Середина века» Владимира Луговского, например. Кстати, белый стих, не рифмованный. От горя.
Были у нас «огородничающий» Пастернак и «отшельничающий» Тарковский, но люди помнят бодрящегося Маяковского, рыдающего над крестьянством Есенина, да ещё Высоцкого. Вот и вся поэзия двадцатого века для них. Иной память не вынесла.
- Когда Вы начали заниматься поэзией?
- Когда она уже пала, казалось, ниже некуда. В начале «девяностых».
- То есть, из чувства протеста против такого падения «пошли в поэзию»?
- Теперь понимаю, что да. Такой, знаете ли, сумасшедший советский мальчик, ищущий достойного поприща посреди «духовного Черкизона».
Это действительно был инстинкт: если видишь, как затаптывают в грязь некогда самое белое знамя, в душе просыпается неукротимое желание вытащить его из лужи, выстирать и встать с ним где-то на окраине поля…
- Получается?
- Нет. Ничего не вышло. То есть, святую хоругвь я для себя и из грязи вытащил, и выстирал, но сделать этого для других не получилось. Люди ходят, как мимо нищего или юродивого: стоит некий странный человек, держится побелевшими пальцами за древко, на полотнище которого мало что можно разобрать.
- Каково нынешнее положение современной русской поэзии?
- Оно печально, если не сказать большего. Понимаю, что ничего иного с поэзией приключиться и не могло. Она была «заточена» в советские годы под бодрящие выкрики, побуждение людей к созидательному труду, в то время как исконная русская формула стихосложения отталкивалась от горестного сожаления о былом. Нам некуда смотреть, кроме как в безвозвратно ушедшее, плакать о нём. Такова элегия, лучшая из поэтических стилистик…
Однако памятуя о том, как советская поэзия пыталась играть навязанную ей властями роль ненавидимого простыми работягами «десятника» (а ну-ка, давай-давай, ребята, навались! – а сам – в контору), люди присвоили ей не статус народного трибуна, а хитрого властного пройдохи, и отстранились.
Сейчас надо заново доказывать свою нужность, но теперь уже в совершенно иных условиях, и изначально настолько жёстких, что сделать это вряд ли получится. Не те тиражи, чтобы «звучать», и не те уже люди, чтобы их раскупать. Людей сегодня волнуют совершенно иные вещи.
- Например?
- Будущее. Настоящее. Внутренняя растерянность перед тем и другим.
Всемирная история снова старается погрузить нас в расколы и смуты. Миру только и надо, чтобы мы метались и не могли работать во имя себя и страны. Некогда уравненные в доходах, мы сегодня разделяемся на классы и подвиды почти так же, как перед революцией. У многих людей старшего поколения привкус несбывшихся надежд – ежедневный, главный и основной. И с рынком труда у нас не всё благополучно, и высшее образование больше не билет в завтра, а уж с «социальными лифтами»… раскол в славянстве, раскол в мировом православии. Проблемы системные, и они волнуют куда больше судьбы какой-то избранной гуманитарной области. Не в ней суть, а в историческом выборе. Что мы выбираем, какую судьбу, ещё не ясно.
- И снова вернёмся к поэзии. Она могла бы способствовать сращиванию «гуманитарных переломов» хотя бы в сознании?
- Поэзия всегда именно к такому сращиванию и стремилась.
Стоит вам идентифицировать себя с лирическим героем хотя бы одного классического стихотворения, как появляется привычка принимать иные личности, а не вариться в собственном соку. Допускать, что есть другие, и они бывают великолепны, гораздо лучше тебя самого, или хуже, но при этом ярче, нервнее... Так воспитывается в человеке желанная «терпимость» к другим, их подспудное понимание, такое свойственное России как цивилизации.
И Боже упаси вас путать понимание человека с равнодушием к нему, «толерантностью», которой учит нас Запад! Пристрастность, внимание к человеку – у нас в крови. Это от любви, порой принимающей странные формы.
- То есть, поэзия в Вашем понимании – это определённый механизм для выработки каких-то сугубо человеческих качеств?
- Да. Поэзия – это инструмент взросления души. Не старения, дряхления, тем более – искусственного состаривания, как бы нанесения на безмятежное «чело» морщинистого грима, а взросления, возмужания.
Не всем дано бытийным опытом столкнуться с действительностью так жёстко, в таком неисцелимом противоборстве и в такой при этом всё-таки любовной схватке, как могут поэты. Их опыт чувствования потому и считается эталонным, бесценным. Не все видят вокруг себя столько, сколько душа, самой природой натренированная и видеть, и чувствовать, и реагировать, и потому поэт здесь совершенно уникален как оптический прибор восприятия окружающего.
Кроме того, поэзия содержит в себе «цивилизационный код» страны, его наиболее значимые черты, но уже с точки зрения не идеологии, а частного человека. То есть, если вглядеться в национальную поэзию, можно различить в ней составные элементы, из которых строится личность, родившаяся, выросшая и мужающая в определённой точке планеты. Здесь незримо учитывается всё, воспитание, образование, газетная риторика, событийный фон. Если в человеке ещё сохранился интерес к себе самому, то самое лучшее средство познания себя – это поэзия.
Трагедия сегодня состоит в том, что люди не хотят взрослеть. Их и отучили, отняв у них некогда важный элемент самопознания – цель жизни. Воспитывается «квалифицированный потребитель», вечно капризный младенец, способный лишь различать ценники и «делать выбор» между ними. Учись, где хочешь, работай, где хочешь, но главное – заработай так, чтобы не тревожить собой социальные службы. Но этого-то как раз и мало, тем более для России, сознававшей себя гораздо большим, чем территория, но земля со всемирной миссией. Даже у советского человека, с его урезанным религиозным началом, была цель – познание природы, овладение её богатствами, а заодно и культурой сопредельных и самых развитых стран. А сейчас?
Поэзию не просто так приучают к западным нормам, верлибру, сквернословию по поводу и без. Массированно внедряется чуждый русскому сознанию код, который уже не национален, а наднационален, и представляет собой безвкусный суррогат, эрзац, якобы помогающий международной коммуникации. На самом деле это – ложь: никакая коммуникация культур невозможна вне национальной окраски, им просто не о чём говорить, кроме как о тонкостях потребления тех или иных товаров и услуг. Но всё в мире незримо – кстати, уже и зримо! – подгоняется именно под этот «формат».
Поэзия в этой трогательной «симфонии смыслов» не просто лишний элемент, она – враг. Вот почему она изгнана даже из книжных магазинов, с телеэкранов, радио, из газет и журналов. О ней говорить «неприлично».
Как легко застыдить босоногого человека, чтобы внедрить обувь! Но в случае с поэзией стыдили человека обутого, обладавшего исполинским богатством родного языка в его лучшем выражении… и он, внимая – разулся и босым поскакал в светлое накопление благ.
- Каким Вы видите будущее русской поэзии? Есть ли оно у неё?
- Она неизбежно появится, когда будет нужна. А эти наши десятилетия потом объявят какими-нибудь очередными «тёмными веками». Что ж, я только «за».
Но может случиться так, что сам ход развития новой российской цивилизации, отрицающей свою же поэзию, станет уже не пробиваемым и для самых искренних строк, и тогда всё, что я знаю и люблю в Отечестве, окончательно для меня переродится в мутную серость за окном.
Нам нельзя без высоты. Каждый бережёт её для себя в конкретных образах, сверяет свою жизнь с ними. Кому-то достаточно приходить в церковь, кому-то – на художественные выставки или в консерватории, а кто-то может просто идти по улице и твердить про себя возлюбленные строки, выражающие его так, как ничто и никто.
Но откуда человеку сегодня взять строки современников, если «премиальные» чиновники от поэзии показывают только полу-прозаические потуги одних и начисто скрывают регулярные опыты других, потому что они-де не модны, и разит одних «тоталитаризмом» советской поры? Да вся жизнь – тоталитаризм! Человек лишь мнит, что свободен, и верлибр ему здесь не помогает, а растлевает его сознание, нашёптывая, что над стихотворением можно вообще не работать. То есть, «как пришло», так и записывай, и считай себя разносторонне развитым. Глупости какие (смеется). Так «писать стихи» может любой, и даже без высшего образования, не то, что специального.
- В Литинституте учите студентов именно писать стихи?
- Они уже умеют что-то на момент поступления, иначе бы их не взяли.
Но в процессе обучения – да, учу, и советую, и выказываю отношение, и привлекаю для этого массу ассоциаций, и тем самым вырабатываю у студента и затем выпускника представление о своём месте в словесности. Оно, как правило, определяющим что-то в годы учёбы не бывает, если студент, конечно, не подвержен расстройствам личности.
- Если у студента начинаются эксперименты с верлибрами, возможна ли творческая деформация?
- Если начинаются, он расстаётся с собой и поддаётся общей «богемной» атмосфере. Это кризис, и только в его воле его волевым же усилием пережить и прекратить, поняв, что над стихами надо работать, и только тогда они получаются похожими на регулярные.
В противном случае можно не стыдиться ничего… и записывать, и обсуждать, и выдавать за стихи жалкий «поток сознания», горячечный или в меру холодный бред, но дело здесь в том, что стихами он, и на мой взгляд, и не только на мой, не будет никогда.
Стихи – это виртуозный, тяжкий, изматывающий труд над выражением порой скрытой от самого автора эмоции или сентенции, и выдавать за него верлибр как подготовку к стихам, наброски к ним в записной книжке как минимум нечестно.
- Ваши пожелания современным последователям и любителям поэзии.
- Я бы поблагодарил их за интерес к поэзии, ещё сохраняющийся в них. В отношении современной стилистики я бы желал, наверно, чтобы всё покинувшее пределы человеческой и читательской нормы вернулось в них. Для этого не обязательно, чтобы мастерство поэзии славили на каждом углу. Уважения требовать вообще глупо, но – присмотритесь к тому, что делается в поэзии здесь и сейчас, и вы многое себе объясните.
Человек с годами вообще стал напоминать мне вечный вопрос, обращённый к Богу и природе. Сам его позвоночник вопросителен… И мы обязаны получать ответы, такова уж наша природа – вопрошать и удовлетворяться если не одной, то другой версией происходящего. Поэзия – ключ к тайнам, но лишь один из ключей. Когда мы перестаём вопрошать, жизнь обессмысливается. Поэтому желаю вам ответов, которые хотя бы на время могли бы прийтись вам по душе.
Беседовал Сергей Ломов
