Драма словесности заключается в том, что слово ничем, кроме слова, не вымерить, а внятная и, я бы сказал, нерушимая цена словам у нас до сих пор не установлена. Нет им ни эквивалента, ни соответствия. Только вчитываясь, начинаешь различать и ошеломлённо понимать, что обращено ко всем и сразу, а что – лично к тебе.
Если бы кем-нибудь и где-то вёлся подсчёт, сколькие слова проносятся «мимо», потому что исходят из каких-то иных стремлений, чем обычное намерение словесника сказаться через определённо личный душевный трепет, сколь многое бы мы уяснили… например, точный процент словесников, которые давно сошли с пути русской словесности и предались увеселению себя и окружающих на манер шутовских, или число тех из них, что вознамерились убедить нас в том, что никакой России нет, а вся она – выдумка «режимов», которые только и созданы для выдумок и угнетения. Как противостоять подобной наглой лжи? Только ли историк может разоблачить её с цифрами и фактами в руках? И не важнее ли в русском слове – интонация, неопровержимо свидетельствующая о том, что написаны те или другие строки именно в наше время, и – нами?
Если бы среди воображаемых стройных цифровых столбцов был заветный, суммирующий подвижничество людей, что никогда не изменяли ни России, ни её душе, заложенной в самое своё основание, в том столбце было бы имя Алексея Солоницына.
***
Сейчас мне особенно дороги мгновения, что прожиты мной и им вместе.
То был ноябрь 2017-го, тёмный, слякотный, 9-е число. Магазин «Православная книга» на Погодинской озарился светильниками, и вдоль стеллажей расположилось человек пятьдесят, и даже я был вытянут к столу с маленькой стопкой «Взыскания погибших». Автор, Алексей Солоницын, приехавший из Самары, заметно уставший, но несгибаемый, сел слева и был не особенно многословен. Иеромонах Макарий (Комогоров) предоставил слово всем желавшим, и разговор неумолимо собрался вокруг царственных священномучеников, и это несмотря на то, что в книге повествовалось не только о них, но ещё и об убиенных монахинях Иверского монастыря, и об убиенных князьях Борисе и Глебе. О, как я знаю собственный спектр эмоций вокруг государя, грех убийства которого вместе с супругой, детьми и даже слугами лежит на всех нас! Скоро, под натиском покаяния, вскроются внутри и сокрушение, и раздражение (мол, я-то тут каким боком), и ревностное стремление не оправдаться, но хотя бы уяснить себе понятие коллективной вины.
Памятны слова Петра Мультатули о том, что многие и многие, если не все, пагубы сегодняшнего дня проистекают от недостаточного раскаяния в убиении царской семьи, и казавшееся естественным тогда поднявшееся возражение. Я, кажется, высказался в том ключе, что государя безумно жаль, но я не представляю себе своего деда, служившего в Первой Конной, который бы поднял руку ни на безоружного монарха, ни на женщин и ни на детей… Мне даже никто не возразил, хотя и могли бы. Оставили без внимания, и правильно сделали: у каждого из нас раскаяние своё, и в этом суть православной веры. Каждому решать, насколько он может раскаяться, до какого предела скорби о себе, если никаких пределов не существует. Автор «Взыскания погибших» вскинул взгляд на меня, и, помнится, улыбнулся… Может быть, я знал, что сижу рядом с братом любимого артиста? Нет, я не знал. Однофамилец – возможно, но младший брат – слишком уж невероятно. А это было – так.
***
Отец братьев Алексей происходил от Захара Солоницына, жившего в деревне Зотово Тоншаевской волости и создавшего сборник исторических преданий о Поветлужье «Ковчег ветлужской старины». Это Нижегородчина. Оттуда, от предка, завелась в мальчишках русского послевоенья страсть и к слову, и к сцене. И какой ещё сцене. Анатолий Алексеевич – именно так мне следует называть великого русского актёра – прошёл мученической стезёй, которая так и сияла в его глазах. Оттого они и врезались мне в самую душу и застыли там таким криком, что чуть что, всплывают – они. Он и Сотников (Плотников) – две бездны, мучительства и мученичества – рядом. А одно из лучших человеческих выражений – сцена на плетне в «Зеркале». Так не играют, а так всходят на крест. Или затягиваются сигаретой после мастерского рейда к немцам, и кашляют, брызгаясь кровью, но смеются. Так на самом краю отчаяния стоят в «Сталкере» в утреннем стоячем кафе и так же бережно несут себя хоругвью Христовой через всю свою короткую, как взмах метеора, жизнь.
Алексей Алексеевич брату своему – апостол.
В жизни каждого из нас есть такой человек, который оказал решающее воздействие на выбор пути, по какому тебе предстояло идти. И если задуматься, то непременно вспомнится день, когда душа твоя встрепенулась, проснулась ото сна. Словно тот человек толкнул часы, которые остановились, и они начали свой ход, двинулись и вы пошли вперед, уже радостно зная, по какой дороге идти.
Таким человеком в моей жизни был старший брат Анатолий.
(«Полёт»)
Когда проступает у Толи цинга, то мчится он в церковь продать фамильные «Четьи-Минеи» и покупает продукты.
Дней через десять кровь перестала сочиться из его десен. И когда наступил Старый Новый год, мы решили устроить пир, открыв бутыль «Гамзы» в плетенке.
Сидели на матраце, привалившись спинами к батарее. Было тепло и радостно. Мы понимали, что теперь защитим дипломы, начнем работать и голодные дни кончатся. А самое главное заключалось в том, что можно будет заняться любимым делом.
Мы сдвинули стаканы.
— С Новым годом! — сказал я.
— С Новым Старым годом! — уточнил Толя.
Мы тогда не понимали, что празднуем Рождество Христово, что вступаем в новую для нас жизнь. Не догадались, что это Он спас нас.
(«Наследство»)
И вот – главный отрывок из «Полёта»:
Мы шли по тропе, и мне легко дышалось, и я беспричинно улыбался: солнцу, небу, траве — всему, что видел. Я не понимал, почему мы пошли пешком. Но хорошо было идти, не чувствовать усталости и знать, что впереди идет брат — человек, которого я так люблю и который, кажется, наконец-то счастлив.
Около церквушки росло несколько деревьев, но они не заслоняли ее, а лишь придавали ей нарядность.
Скоро я увидел, что церквушка как будто выросла, приподнялась, и теперь ее нельзя было назвать церквушкой. Чем ближе мы подходили к ней, тем стройней и изящней становилось это сооружение, меняющееся на глазах.
«Да что же это? — хотел спросить я. — Почему это?»
А белый камень церкви становился все белей, звонче, белее легких облаков, плывущих над ней. Это движение захватывало и храм — казалось, что он тоже плывет, истончаясь в голубизне, сливаясь с ней, становясь ее частью. И уже невозможно было представить этот луг, это небо, эту небольшую речку у подножья холма без самой церкви, которая как будто заново открывала глазам красоту и гармонию мира.
Анатолий остановился, оглянулся и, увидев слезы в моих глазах, радостно улыбнулся.
— Красавица моя, лебедушка, — сказал он.
Я смотрел во все глаза.
Как вам? Неужели дыхание не стеснилось? То-то же. Речь о Покрова-на-Нерли, символе всех наших земель, всех наших предков, общих и необщих, о символе всего рода человеческого на Руси.
А чем измеряется мастерство… Правдой? Бытописанием, в котором нет ни одного лишнего слова? Скрытым и тайным чем-то? Меня спрашивать ни о чём не надо. Я не знаю, что сказать. Не ведаю, чем качают интонационные мехи, как доводят восприятие до светлых радостных слёз, но уж если словесник проделал с вашим восприятием такое хотя бы раз, он ваш навсегда. Так моим сделался Алексей Алексеевич.
***
В советские годы у него вышло – подсчитано – одиннадцать книг. В постсоветские – пока двадцать одна. Как мастер зреет, великая тайна, но как он говорит, открыто всем. Алексей Алексеевич Солоницын и шёл к вере, и пришёл к ней, и остался в ней, и путь его оказался прямым до необычайности. Может, виной тут предки, может, внутреннее чувство, но факт останется фактом. Ему не просто восемьдесят пять лет исполнятся 22-го марта, а шестьдесят пять лет со дня первой публикации. Первый сборник его рассказов – тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Не верится, что так бывает. И не осознаётся тут никак определение «старшее поколение». Что значит – старшее? Кто кого младше или старше, если глаза не тускнеют, если спина пряма, голос чёток и звонок?
Когда мне говорят, что в Церковь приходят в минуты скорби, невосполнимых утрат, неутешного горя, я отвечаю, что со мной произошло все как раз наоборот.
Я вошел в храм в минуты радости, даже счастья, высшего подъема духовных сил, когда передо мной открылся мир несказанной красоты и совершенства.
Часы завелись, пошли, душа встрепенулась. И уже невозможно было остановить это движение к Небу, Богу.
<…>
А если мне надо сказать о России, о Православии, я смежаю глаза и вижу белый храм на взгорке у реки.
Вот храм становится все выше и выше, плывет в прозрачной осенней голубизне. Крест вспыхивает на солнце.
Полет не кончается, брат, идущий по тропе, поворачивается ко мне и радостно улыбается, видя слезы на моих глазах.
Что добавить?
Нечего добавлять.
Материал подготовил Сергей Арутюнов
