Все мы на этом свете страдаем – в разной степени, может быть, но страдаем все. Все мы теряем в битвах со скорбями и тяготами свои жизненные силы и потом не знаем, как эти силы восстановить. У каждого из нас свои незаживающие раны. И кого из нас не навещали серые гостьи – уныние и отчаяние.
Но каждый из нас, наверное, держит в памяти свои ориентиры – примеры людей, прошедших через тяжелейшие испытания, через земной ад и сумевших уцелеть – не только физически, но и душой, и духом; сохранивших способность любить, радоваться, верить, творить. Перечитываем их воспоминания или иные свидетельства – и спрашиваем: как же им это удалось, откуда у них силы?
Надо жить, от злых обид не плача,
Надо жить, улыбку не тая:
Каждому свой крест, своя удача,
И Голгофа каждому своя.
Никогда я в судьи не годился.
Но, презрев земную благодать,
Лишь в тюрьме я людям научился,
Как Христос распятый, все прощать.
Я тиранов славить не умею,
И душа, как стеклышко, чиста,
Потому что истина виднее
Не с вершины власти, а с Креста.
Это стихи поэта Николая Домовитова (1918–1996). Для меня он – один из примеров преодоленного страдания. Такой судьбы, как у него, врагу, как говорится, не пожелаешь. А вот такой любви, какая в нем жила, – любви к жизни, к людям, к природе, к России – необходимо пожелать и себе, и каждому.
Краткая биография
Николай Федорович Домовитов родился в 1918 году в Петрограде. Вскоре после его рождения семья переехала на родину матери в деревню Барсуковка[1]. Поэтому детство будущего поэта было деревенским, трудным, полуголодным – но оно преподало ему свои уроки, и он их не забыл.
Мой дед угрюмо щурил веки
И вдаль смотрел из-под руки.
Пылало солнце. А в сусеке
Осталась горсть ржаной муки.
Сгорела в полюшке пшеница,
А дед все думал о своем:
– Нам бы до новой перебиться,
А там мы, братцы, заживем!
Куда от нас, крикливых, деться?
Ведь в десять ртов кричали мы
С утра до ночи: «Хлебца! Хлебца!»
Был этот крик страшней чумы.
А дед подбадривал сурово:
– Осилим как-нибудь беду.
В муку подмешивал полову,
Колючий жмых и лебеду.
Мы горький хлеб тогда жевали,
И знать нам было не дано,
Что у него лежит в подвале
Для сева нового зерно.
И этот же дед, невзирая на бедность и дороговизну керосина, зимними ночами не гасил лампу на окне – чтоб заблудившиеся в метели путники могли выйти на свет.
Как рассказывал Николай Федорович в одном из своих интервью, в страшные годы коллективизации и раскулачивания «вся Средняя Волга бежала в Азербайджан» – вниз до Астрахани, а там уж можно было пересесть на морской пароход. Так Домовитовы оказались в Баку. Коля рано потерял маму, но о второй жене отца вспоминал с благодарностью и любовью (из всех его стихов наиболее известное, пожалуй, – «Мачеха»). В 1937 году бакинская газета опубликовала стихотворение 19-летнего комсомольца Николая Домовитова, посвященное ровеснику-испанцу[2]. В этом стихотворении Николай, как и многие его ровесники[3], пророчествовал о своей войне. До войны он успел окончить машиностроительный техникум, работал в редакции газеты «Красный каспиец».
В 1941-м Николай ушел на фронт. В 1943-м, раненый, с перебитыми ногами, неходячий – оказался в госпитале в почти родном Баку. Там и случился в его жизни страшный поворот, о котором он сам рассказывал вот как:
«В сводках Совинформбюро передавалось о немецких потерях и ни в одной из них ни разу не упоминалось о наших. Ребята, слушавшие Левитана, хмуро молчали. Каждый из них своими глазами видел, какие потери несут наши войска. Зачем же скрывать это? Как-то раз, слушая очередную сводку, я не удержался, сказал медсестре:
– Свежо предание, да верится с трудом…
Неделю спустя, теплой ноябрьской ночью, дежурный врач наклонилась надо мной: «Товарищ ранбольной! Вас переводят в другой госпиталь». Другие госпитали уже были, и я не удивился. Удивили только хромовые сапоги, черневшие под полами белых халатов дюжих молодцев, поднявших мои носилки. И не с красным санитарным крестом машина ожидала меня у подъезда, а “черный ворон”».
Много лет спустя Николай Федорович рассказывал также и о том, как его – напомню, раненого, с простреленными ногами, неходячего (!) – поставили в так называемый «стакан», в котором невозможно было сесть. И оставили так на долгое – он потом не помнил, какое точно – время. Раны на ногах открылись, солдат стоял в собственной крови, кричать было бесполезно. И вот, после этой длительной пытки –
«17 декабря 1943 года Военный трибунал войск НКВД под председательством капитана И. Вейчхайзера. Свидетель один – медсестра. Трибунал приговорил меня по статье 72, часть 2 УК Азербайджанской ССР (ст. 58, пункт 10 УК РСФСР) к десяти годам лишения свободы с поражением в правах на пять лет. В приговоре было: “Клеветал на Советское информбюро, заявляя, что последнее сообщает только о немецких потерях и умалчивает о советских”».
Срок Николая отбыл от звонка до звонка. В лагере написал немало стихов. Оставалось еще пять лет «волчьего паспорта», поражения в правах, когда он не мог ни учиться, ни печататься.
«Мне предложили на выбор: или езжай на остров в Аральском море, чтобы тебя, пораженца, никто не видел, или – под землю, в Донбасс. Я выбрал шахты, работал проходчиком, монтажником…»
Однажды его с двумя товарищами завалило в забое на горизонте 1200 метров – они провели там, в полной тьме, трое суток и не надеялись уже на спасение…
После реабилитации Домовитов вернулся к газетной работе, был собкором газеты «Комсомолец Донбасса». Поступил в Литературный институт имени Горького: это были счастливейшие годы его жизни, он общался с лучшими поэтами и прозаиками той эпохи, с том числе и с Константином Паустовским, и с Вероникой Тушновой. Окончил институт в 1961 году. Писал стихи и прозу, по-прежнему занимался журналистикой. Издал несколько документальных книг о шахтерском Донбассе. Обзавелся семьей, в 1969 году перебрался с Донбасса на Урал, в Пермь, вел там литобъединение.
В 1990 составил поэтический сборник «Зона» – стихи поэтов ХХ века, прошедших через тюрьмы и лагеря. Лично мне этот сборник открыл несколько очень интересных имен. Конечно, Николай Федорович включил в него и собственные стихи.
В силу вышеописанных обстоятельств поэзия Николая Домовитова разделяется как бы на три большие главы: фронтовая, лагерная и… как назвать третью? Мирная, свободная, философская, радостная, подводящая итог? Все определения правильны. Однако пойдем по порядку.
Я живой, а друзья из гранита
Что роднит Домовитова с другими поэтами-фронтовиками? Чувство неразрывной и мистической связи с теми, кто остался в тех полях навсегда. Они погибли, а ты живой – значит, она погибли за тебя, вместо тебя. Ты оказался счастливцем, тебе – невесть за какие заслуги – даровано то, что у них отнято: долгая земная жизнь и возможность посмотреть на те страшные годы как на прошедшие.
Вот я вижу:
Стоят на крутом берегу
И глядятся в реку
Высоченные ели.
Убежать бы мне в юность,
А я не могу –
Замели все дороги
Слепые метели.
Вот я вижу Любань
И сожженную Мгу.
И снимаю с ремня
Я пробитую фляжку.
Убежать бы мне в юность,
А я не могу –
Заросли блиндажи
Лебедой и ромашкой.
Вот я вижу друзей:
Мы лежим на снегу
И кричим, задыхаясь:
– Атака отбита!
Убежать бы к друзьям мне,
А я не могу –
Я живой,
А друзья – из гранита.
Прошедшие годы? Но военное время не хочет уходить, проходить, заканчиваться, оно приобретает некое надвременное качество – то, что в нем происходило, происходит теперь всегда:
Сорок первый… А мы в разведке
Принимаем неравный бой.
Лист кленовый сорвался с ветки,
Сбитый пулею разрывной.
И теперь, лишь глаза закрою,
Снова слышу снарядный свист.
И кружит, и кружит надо мною
Этот желтый кленовый лист.
Все, как есть, я давно приемлю.
Прокатился военный шквал.
Почему ж до сих пор на землю
Лист простреленный не упал?
Война по определению своему бесчеловечна, запредельный ужас ее будней должен, казалось бы, убить в человеке всякую надежду на милосердие… Но человек остается человеком, сам не понимая, почему, каким образом, даже вопросов этих себе не задавая – потому что в бою вообще не до вопросов. Николая Домовитов на всю жизнь запомнил грузинское слово, означающее «помогите»:
Поле боя неживое –
В мертвых отблесках ракет.
Кто-то рядышком со мною
Тихо стонет:
– Мишвалет…
Я и сам скриплю зубами,
Гимнастерку рву по швам.
Месяц корчится над нами,
Перебитый пополам.
Милосердьем не богата
Фронтовая злая ночь.
Чем утешу я солдата?
Чем смогу ему помочь?
<…>
Мне спасти его едва ли.
Шепчет он, впадая в бред:
– Генацвале, генацвале…
Гасли отблески ракет.
Я тащил его к санбату.
Был санбат наш далеко.
И во тьме мычал солдату
Ртом кровавым «Сулико».
Как давно всё это было!
Пронеслись десятки лет.
Только сердце не забыло
Это слово «мишвалет»!
Война – это не только ежеминутная угроза смерти, это тяжелейший труд в совершенно адских условиях. У другого поэта-фронтовика Бориса Слуцкого есть строки о том, что война учит только самой себе и ничему более. Домовитов, испытания которого не ограничились войной, с этим, наверное, не согласился бы: именно война научила его находить в себе скрытые до поры сверхсилы и сверхвозможности – чтобы выжить. Чтобы исполнить свой долг:
Бой окончен… Приказ: «Окопаться,
И ни шагу отсюда назад!»
А у нас, если честно признаться,
Не хватало саперных лопат.
А майор, что командовал нами,
Поучал, утопая в грязи:
– Нет лопаты – работай ногтями,
Ногти вырвешь – зубами грызи!
И вгрызались в суглинок ребята –
Пядь за пядью, вершок за вершком:
Кто – тупой уцелевшей лопатой,
Кто – граненым российским штыком.
Мы отрыли окопы, землянки,
Мы укрылись за гребнем земли,
А наутро фашистские танки
Из лощины в атаку пошли.
Шли, окопы огнем поливая,
Шли сквозь чахлый лесок напролом,
И земля наша, будто живая,
Их встречала ответным огнем. <…>
Мое сердце года не считает –
Много их пролетело с тех пор,
Но я слышу, как вновь поучает
В трудный час меня строгий майор:
– Знаю, тяжко бывает с годами
Но не вздумай свернуть со стези
Нет лопаты – работай ногтями,
Нет ногтей – зубами грызи!
Военные стихи Николая Домовитова полны боли и любви, доходящей до нежности. Любви к товарищам – русским солдатам, к сестричкам из медсанбата, к юной разведчице, которую ему приходится провожать в немецкий тыл, к врачам прифронтового госпиталя… Именно любовь спасает там, где бессильна медицина. Смертельно раненому солдату в бреду чудится яблоневый сад, и, очнувшись, он с трудом проговаривает свое последнее – как все уверены – желание:
– Послушайте, сестра,
Хоть яблочко одно мне принесите…
И сестра приносит яблоко – хотя раненый уже не в силах его съесть. Но запах яблока – запах жизни и родины – помогает ему в борьбе со смертью:
…Четыре дня он вел со смертью бой:
То наступал, то отходил к могиле…
И лишь сестра качала головой,
Дивясь его неистребимой силе.
– Да, будет жить он смерти вопреки! –
Промолвил врач, поправив одеяло. <…>
Солдат дышал. А около щеки
Нетронутое яблоко лежало.
За Христа, за людей, за себя
Стихотворение Николая Домовитова «Межа» стоит перечитать, дабы точно уловить его христианский смысл. С одной стороны – внешней по отношению к «колючке» – человеку говорят: ты преступник, ты враг народа, ты вне общества; а вон тот человек – контролер, конвоир, охранник, он поставлен, чтобы защищать здоровое общество от тебя, ты должен его бояться. С другой стороны – изнутри лагеря – человеку говорят несколько иное: ты зэк, а вон тот – вертухай, твой враг по гроб жизни; ты должен его ненавидеть. И обеим этим сторонам человек отвечает: «Нет. Мы с этим человеком – братья. Только злая власть могла нас так разъединить и противопоставить друг другу. Мы жертвы одной трагедии, хотя и оказались по разные ее стороны».
Хоть словечко сказать бы парнишке,
Да нельзя мне нарушить межу:
Он стоит с автоматом на вышке,
Я по зоне с лопатой хожу.
По звериному, злому закону,
Не щадя на земле никого,
Меня сталинцы бросили в зону
И на вышку подняли его.
Семизначный гулаговский номер
Пятый год я ношу на груди,
Оттого я, наверно, не помер,
Что полсрока еще впереди.
А на вышке дозорной часами
Друг стоит, на морозе дрожа,
И безмолвно лежит между нами
Всенародного горя межа…
Перед нынешним зэком, вчерашним фронтовиком, вновь встают вопросы о возможности милосердия, о том, есть ли в этой бесчеловечной среде место человечности. И ответы он получает – от самых, что ни на есть, простых людей:
Жидка магаровая каша…
И работяга, и сачок
В окошко просят: – Тетя Даша,
Подбрось-ка лишний черпачок!
Ее в раздаточном окошке
Терзает жалость – нету сил.
Народный суд за три картошки
В тюрьму ее определил…
Надолго с волей распростилась,
В детдом отправили детей.
Но в нашей зоне объявилось
Пятьсот племянников у ней.
Лагерные стихи Домовитова – как написанные там, так и позднейшие – тонки и пронзительны. Они о надежде, которая не умирает, даже когда умер уже расстрелянный; о тундровых цветах, которые лучше всяких роз; о той музыке, которая вопреки всему звучит в душе человека; о свободе, которая приходит к нему в сновидениях; и о совести, которая станет личным неумолимым трибуналом для палачей:
<…> Живет один в своей берлоге…
Его карает диабет,
Уже совсем не ходят ноги,
А смерти нет, и нет, и нет.
Хватить бы водки, как бывало,
Чтобы забыться хоть чуть-чуть.
Но медсестра ему сказала:
– Ты про нее теперь забудь.
Стучится сердце глуше-глуше.
Мелькают тени там и тут.
Великомучеников души
Уснуть убийце не дают.
Вокруг него прозрачно-сини
Печальный водят хоровод,
И все зовут, зовут к осине,
Что за околицей растет.
Читая Домовитова, понимаешь, почему его жизнь не оказалась поломанной. Потому что человеком он оказался богатым. Выражаясь на евангельском языке, в его светильнике было достаточно елея. Достаточно для того, чтобы раздвинуть обступившую тьму. И не случайно же все чаще в его стихах – даже самых скорбных – имя Христово:
В придорожном глубоком кювете
В липкой тине сгнивает пырей.
Боже мой, сколько грязи на свете,
Сколько долгих несносных дождей.
И, в грехах своих Господу каясь,
Я иду – куда знает конвой,
И, на каждом шагу спотыкаясь,
Я ищу солнца луч золотой.
А кругом только черная слякоть,
Только липкая грязь октября.
И нет слез, чтоб от боли заплакать
За Христа, за людей, за себя.
Оттого, что до смерти придется
Мне искать этот маленький луч,
Оттого, что он к нам не пробьется
Сквозь свинцовые сумерки туч,
Оттого, что, никем не согретый,
Подойду я к могиле своей.
Боже мой, сколько грязи на свете
Топчут ноги безвинных людей.
Как и другой русский поэт-лагерник – Анатолий Жигулин – Домовитов в советские годы публиковал стихи о сибирских стройках, о проложенных в тайге трассах и железных дорогах, о героическом труде в суровых условиях – но по этим стихам нельзя было понять, что автор – заключенный, а никакой там не комсомолец, «отозвавшийся на призыв партии». Тем важнее для нас сейчас этот пример: бесправный отверженный зэк оказывался настоящим героем и настоящим товарищем. Из заметенной тайги и тундры человек выносит не озлобленность, а полученные там нравственные уроки:
Одной работой связанные кровно,
Ступая осторожно по земле,
Тяжелые нетесаные бревна
Носили мы к прожорливой пиле.
Была узка в лесу тропинка волчья:
Ни разойтись, ни встать, коль упадешь.
Шагнул к нам третий и, под комель молча
Плечо подставив, выдохнул: – Хорош!
…Прошли года. Тот день уже далеко.
Люблю людей и труд свой горячо.
И каждый раз без просьбы, без намека
Под тяжесть подставляю я плечо.
Я не устану удивляться…
Как же он жил дальше, человек освобожденный, а вернее сказать, выпущенный из лагеря – однако не имеющий права просто рассказать всем обо всем том, что ему пришлось пережить?
Он жил с любовью к жизни, которую научился ценить, с благодарностью за нее:
Как ты щедра! Куда ни глянешь,
Все в этом мире для меня:
И солнца луч, и окон глянец,
И куст сирени у плетня.
Костры березок у дороги,
Шальной реки водоворот,
Надежды, радости, тревоги
И непомерный груз забот.
Все для меня – бери и властвуй!
Разумно трать – не оплошай –
И слово радостное «Здравствуй!»,
И выдох горестный «Прощай…»
Все для меня: покой, усталость
И тень лесного шалаша,
Чтоб новой песней отозвалась
На щедрость чуткая душа.
Невероятно много значит для Домовитова природа: в ней он находит самую подлинную, лишенную фальши красоту, гармонию и мудрость. Природа для него всегда – живое, одухотворенное существо:
Когда слова ложатся на бумагу
Совсем не так, как требует душа,
Я ухожу по старому оврагу
В озерный плеск и в шорох камыша.
Когда страницы вымученной прозы
Меня казнят за тяжкие грехи,
Я в лес иду. И старые березы
Мне тихо шепчут белые стихи.
Стихи Домовитова очень живописны, его глаз – это глаз художника, и землю свою он любит – как художник:
Чуть-чуть теплей становится с рассветом,
Уже бессильна поздняя пурга,
И колдовским зеленым полусветом
В бору сосновом вспыхнули снега.
Уже от ног подтаивает тропка.
Переломились сутки пополам,
И солнышко полуденное робко
Стекает вниз по бронзовым стволам.
Течет к земле, чтоб слиться воедино,
Растаять вместе в утреннем дыму.
И старый бор, стряхнув свои седины,
По-молодому тянется к нему.
Глубокий след в творчестве Домовитова – и в стихах, и в прозе – оставили его шахтерские годы. Труд шахтера для него схож с трудом поэта: и тот, и другой, отважно пробиваются вглубь, чтоб подарить людям настоящее, надежное тепло:
Земля свой уголь небогатый
Тебе без жалости отдаст:
Ударь кайлом, копни лопатой
На склоне балочки покатой –
И обнажится верхний пласт.
Сверкнет он гранями излома.
Кристаллы те и тот же цвет.
Но всем давно уже знакомо:
Верхняк пылает, как солома,
А жара в нем большого нет.
И потому, борясь с водою,
Круша песчаник и гранит,
Шахтер роднится с глубиною:
Чем глубже уголь под землею,
Тем больше жара он хранит.
Домовитов – поэт удивленный. Мир для него всегда нов и всегда первозданно, неожиданно, незатёрто прекрасен. Две этих страшных эпохи его жизни – война и ГУЛАГ – научили его видеть мир как впервые:
Я не устану удивляться всему, что есть вокруг меня:
Тугому колосу пшеницы,
Студеным отблескам зарницы,
Свирепой жадности огня.
Мне жить да жить, в себя вбирая
И моря гул, и рокот гроз,
И горький запах молочая,
И аромат привядших роз.
Мне жить да жить… А жизнь – горенье,
Погасну я, закончив путь.
И даже смерти на мгновенье
Я удивлюсь когда-нибудь.
Не могу не сказать о поэме Домовитова «Свешников родник». Во-первых, потому что она невероятно красива. Во-вторых, потому что она о родине – не как о конкретном географическом месте, не как о государстве, а именно как о неистощимом источнике живой воды.
Край родной… Деревня за буграми.
Мой далекий Свешников родник,
Вновь, как в детстве, жаркими губами
Я к тебе, бессмертному, приник!
Лирический герой поэмы обращается к своим собственным источникам, вновь переживает свою жизнь, начиная с детства; снова встречает свою первую любовь и уходит от нее на войну; снова несет из роддома домой новорожденного сына… Он утверждается в своей любви к жизни, во вселенском чувстве причастности всему, которое вообще присуще поэтам:
Гремит ли гром далекий на рассвете,
Цветут ли рощи, листьями звеня,
Я ко всему причастен на планете,
Вдохнувшей жизнь короткую в меня.
Мне надо жить. Размашисто и круто:
Грудь – нараспашку, сердце – на ладонь,
Любить – до боли, ненавидеть – люто,
Идти за жизнь на пытки и в огонь.
Идти вперед от цели и до цели,
В атаках падать, сдерживая крик,
Чтоб только вечно соловьи звенели
И пел под горкой Свешников родник.
Николай Федорович Домовитов похоронен на Южном кладбище Перми. Пермяки чтят его память: на городской аллее доблести и славы есть памятная плита с его именем. Но как хотелось бы, чтобы люди читали это имя не только на камне.
Завершить свой рассказ о поэте я хочу стихотворением – казалось бы, простым, но полным глубокого христианского смысла.
Все у него разложено по полкам,
Во всех делах и сметка, и расчет.
Уверен он, что правильно и с толком
Свой век на белом свете проживет.
Ты упадешь – он молча отвернется
И не посмотрит даже на беду,
Лишь сам себе довольно улыбнется:
– Ну, я-то здесь теперь не упаду!
Он ни в кого и ни во что не верит.
Но знаю я сегодня наперед:
Когда-нибудь и он не так отмерит
И, поскользнувшись, где-то упадет.
Он позовет. Я, знающий паденья,
Не дам пойти упавшему ко дну.
Пусть он в людей поверит на мгновенье,
Когда ему я руку протяну.
