«Недостаточно строить школьные помещения, снабжать их пособиями, приставлять к ним патентованных учителей. Нужно нам всем жить тою жизнью духовною и нравственною, которую мы хотим вдохнуть в учеников наших школ. Жестоко слово сие, но оно верно. Ибо из школы наша жизнь еще виднее, чем из деревни; ибо жизненные впечатления школьного возраста имеют влияние глубокое и могучее; ибо лицемерие в школьном деле не только бесплодно, но и преступно».
Эти слова принадлежат Сергею Александровичу Рачинскому (1833–1902) – ученому, просветителю, педагогу, деятельному патриоту, истинному подвижнику, глубоко православному… и, я бы сказала, глубинно русскому человеку. Если мы намерены жить именно в России, а не просто в постсоветском пространстве, мы должны помнить таких людей, как Сергей Рачинский. И память наша должна быть не сухим знанием фактов, но живым и сердечным диалогом с этим человеком, все более полным раскрытием богатств его личности.
Для начала кратко – биография. По отцу Сергей Рачинский принадлежал к старинному дворянскому роду польского происхождения; а его мать Варвара Абрамовна приходилась родной сестрой поэту Евгению Баратынскому. Будущий педагог родился в имении своих родителей – Татеве, в Бельском уезде Смоленской губернии. Его отец – капитан в отставке Александр Антонович – был рачительным и разумным помещиком, умел уважать труд крестьян, что передал и сыну. Варвара Абрамовна владела несколькими европейскими языками, была прекрасным музыкантом, а еще имела доброе сердце – крестьяне называли ее святой. Детей в семье было семеро, Сергей – третий «сверху». Супруги Рачинские отличались благочестием, и дети приняли от них бесценное наследство – живую и теплую веру. Что интересно, просторную каменную школу, в которой потом трудился Сергей Рачинский, построил в 1861 году для крестьянских детей его отец, а попечителями этой школы и первыми учителями в ней стали его сын Владимир (самый старший) и дочь Варвара Александровна.
В юности Сергей Рачинский видел себя либо врачом, либо ученым-естествоиспытателем – он очень любил природу. В 1849 году он поступает на медицинский факультет Московского университета, затем переходит на естественное отделение физического. По окончании университета он проводит три года в научных изысканиях за границей. В 1859 году защищает магистерскую диссертацию и возглавляет кафедру физиологии растений в Московском университете; занимается химическими процессами в тканях растений и, между прочим, переводит на русский язык нашумевшую (тогда) работу Дарвина «Происхождение видов».
В 1867 году профессор Рачинский выходит в отставку и еще пять лет живет в Москве, в центре ее культурной и интеллектуальной жизни, общаясь со многими современными ему «властителями дум». Его общественно-политические взгляды, по всей видимости, определились уже давно: он чужд либералам и западникам, близок славянофилам. Он монархист, монархия для него священна: он убежден, что присутствующий в ней «элемент мистический, одухотворяющий, при всех ее несовершенствах, нашу государственную действительность, обеспечивает за личностью ту свободу, которой она лишена в так называемом правовом государстве»[1].
На дворе 1860-е годы, крепостное право осталось в прошлом, во всем чувствуется общественный подъем; в кругу Рачинского много говорят и спорят об образовании и развитии крестьян и прочего простого народа. Но спорить – одно, а делать – совсем другое. Как мне представляется, Сергей Александрович Рачинский был человеком подлинной внутренней честности – ведь именно она не позволяет отрывать слово от дела. В 1872 году 39-летний ученый возвращается в родное смоленское Татево, где по-прежнему учит крестьянских ребятишек его сестра Варвара Александровна. Брат сначала замещает ее, по каким-то причинам на время из Татева уехавшую, преподает математику, а затем берет ответственность за татевскую школу на себя.
Но это только начало его подвига. В дальнейшем Сергей Александрович создает целую сеть, а вернее сказать, живое древо подобных школ в Бельском уезде Смоленской губернии. Древо – потому что учителями в подобных школах становились выпускники Рачинского, то есть те же вчерашние крестьянские дети. Были, впрочем, и другие учителя – «из образованных», те, кто, будучи вдохновлен примером Рачинского, решил присоединиться к его работе и пожить под его духовным крылом. Одним из таких учителей был Николай Михайлович Горбов[2] (1859–1921). Именно он написал замечательное предисловие к вышедшей в 1891 году книге Сергея Рачинского «Сельская школа»:
«Непобедимое увлечение Сергея Александровича, его вдохновенное учительство не могло не увлекать и нас. Мы видели, что он трудится непрестанно круглый год, видели неугасающий огонь его самоотверженного служения – и нам ли было жалеть себя? Напротив, нас всех – и меня, и многих моих товарищей – всегда мучила одна мысль: что мы сравнительно (если сравнить с Рачинским. – М.Б.) мало работаем, слишком много имеем свободного времени».
В чем же состояла особенность школ Рачинского, в чем его феномен? Современники писали, что никто еще не приносил в народную школу такой образованности, какая была у него. Да; когда читаешь, например, письма Рачинского Василию Розанову, невольно удивляешься глубине исторического и философского знания, свободе мысли, пронзительной точности оценок. Но интеллектуальная образованность обретает подлинную благую силу только тогда, когда она неотрывна от образованности духовной, и здесь слово «образованность» обретает уже иное, высшее значение: мыслящая душа находит свой умный образ. Вот главное, что принес этот московский профессор крестьянским детям.
Во вводной статье книги «Сельская школа» Сергей Александрович пишет о том, что в общественных дискуссиях его времени речь идет не о реальной сельской школе, в которой трудятся он и его сподвижники, а о некоей «схеме, заимствованной из наблюдения за школами иностранными, преимущественно немецкими». Салонные ораторы не знали собственного народа, а потому, возможно, были уверены: лучшее, что можно для этого народа делать, – это прививать его, как дичок, к иноземному дереву. Рачинский же говорит о «народе, глубоко отличающемся от всех прочих своим прошлым, своим религиозным и племенным характером, своим общественным составом», о народе, находящемся «среди обстоятельств, беспримерных в истории». Цель Сергея Рачинского – создание школы, которая стала бы органической частью живой народной жизни, которая соответствовала бы духовному состоянию русского человека, его понятиям и чаяниям.
В отличие от Виссариона Белинского, убежденного, что русский народ – «это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности…» (Письмо к Гоголю, 1848 г.), Рачинский, выросший среди крестьян (впрочем, в том ли дело, кто где вырос?..) прекрасно видел христианскую духовную сердцевину русского народа, знал его тихую великую веру. Он не пытался привнести своим ученикам Православие извне, напротив – он стремился удовлетворить их внутренний запрос. И не о том даже нужно тут вести речь, что Закон Божий, церковнославянский язык, церковное пение были в школах Рачинского основными предметами. Все это преподавалось и в иных учебных заведениях той поры, а потом из этих заведений выходили террористы. Речь надо вести о личной вере Сергея Александровича и о его огромной, истинно евангельской любви к людям вообще и к крестьянским детям в частности. Чудеса в школах Рачинского творила не программа, не методика, не идея даже – а любовь. А чудеса действительно происходили! Уже упомянутый здесь Николай Горбов пишет об общей вечерней молитве, которой в школе (мы бы сейчас сказали – интернате) Рачинского завершался каждый день:
«…Это было довольно продолжительно – и что же? Никогда никакого утомления, никогда ни малейшего рассеяния. Серьезно и сосредоточенно стояли перед иконами наши ребята после целого дня усиленных и разнообразных трудов, и я не могу сказать, как милы, как хороши они были в это время!»
О том, как раскрывается внутренняя красота человека в минуты его сердечной молитвы, немало сказано и у самого Сергея Александровича. Вот его очерк «Школьный поход в Нилову пустынь» – о шестидневном пешем паломничестве шестидесяти учеников во главе с учителем к мощам весьма почитаемого на Смоленской земле преподобного Нила Столобенского:
«В соборе ребята мои были уже как дома. Поощряемые монахами, они прямо заняли первые места на широких ступенях громадной солеи. Мне дали место на левом клиросе, и у моих ног посадили на коврике моего милого горбунка Тимошу (одного из учеников, мальчика-инвалида. – М.Б.), слишком слабого, чтобы выстоять все службы. Я мог видеть его взор, устремленный кверху, с тем выражением, которое удалось понять и уловить одному Рафаэлю в лицах двух ангелов Сикстинской Мадонны…»
Рвение и прилежание крестьянских детей в молитве, о котором рассказывают и Рачинский, и Горбов, нам, сегодняшним, кажется невероятным: дети не удовлетворяются кратким молитвенным правилом, старшие вслед за молодым учителем (бывшим учеником той же школы) уходят в опустевший класс, чтобы прочитать молитвы полностью; будучи в монастыре, с радостью стоят пятичасовую вечернюю службу, а в четыре утра вскакивают с соломы, на которой ночуют и, даже не разбудив учителя, сами бегут к ранней обедне… Чем это объяснить? «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5: 8). Рачинский вслед за Достоевским пишет о внутренней чистоте русской человека – «самого стыдливого» человека в мире:
«…грязь для русского человека есть грязь. Когда в нем проснется зверь, он кидается ею. Но пока он трезв и остается собою – он чист в мыслях и словах. Гаденькая любезничающая грязноватость, проникшая из Франции в нравы нашего полуобразованного общества, ему чужда. Каждый наш мальчик – такой еще не испорченный русский человек».
Учитель Рачинский сумел не упустить этого чистого юного человека, вовремя дать ему то, в чем он нуждался, поставить на ноги и показать ту дорогу, по которой он пойдет дальше самостоятельно. Как же они ее видели, эту дорогу? Однажды Сергей Александрович задал своим ученикам сочинение на тему «Как я представляю себе свою будущую жизнь». Ответы ребят были по-крестьянски серьезными и обстоятельными: земля, хозяйство, семья; кто-то видел себя фельдшером, кто-то землемером… Но под старость почти все были намерены раздать все нажитое, проститься с родными и уйти в монастырь.
Крестьянские дети, попавшие под крыло «плохо одетого барина» (как иронически отражает себя сам Сергей Александрович), были благоговейны – как к молитве и церковной службе, так и к учебе. Им было присуще «темное (т.е. не сформулированное, таинственное для них самих. – М.Б.), но высокое и благоговейное понятие об учении как о ключе к тайнам молитвы, жизни вечной, Божественной мудрости». Обратим внимание на эти слова: связь науки с тайной Божественного домостроительства заложена в сознание, а вернее, в сердце крестьянского ребенка изначально. Вот почему он «крестясь, целует первую книгу, которую дают ему в руки». Противопоставление науки как «света разума» и веры как «темноты и невежества» – это будет навязано народу позже… и после этого школьники уже не будут целовать учебник, осеняя себя крестным знамением.
В школу Рачинского приходили дети не по годам взрослые. В отличие от своих ровесников «из господ», они к восьми-десяти годам успевали уже пройти суровую школу крестьянской жизни. Все они с пяти-шести лет участвовали в общем семейном труде, подчас тяжелейшем; почти все нянчили младших братишек и сестренок. Маленький крестьянин, тот самый некрасовский мужичок-с-ноготок, не был избалован вниманием, чуткостью, любовью, и потому умел ценить то, что давали ему в школе Рачинского. Он не озоровал, не дрался и уж тем паче – никому не грубил. Он не обижал, но, напротив, опекал младших, потому что привык за них отвечать. И нередко наблюдательный учитель замечал в нем «педагогическую струнку… весьма сильную». И это было очень важно: ведь школьная система Рачинского сама воспитывала учителей для своих будущих школ и таким образом сама себя развивала. Вот что пишет Сергей Александрович о мальчике, который с четырех лет принужден был ухаживать за домашней птицей и едва не заплакал, когда услышал, что и здесь, в школе, хотят завести кур (школа ведь и кормила себя сама):
«И тот же мальчик – сейчас ему 12 лет – способен часами заниматься с целым классом новичков, учить их с жаром, с толком, с увлечением и приковывать их внимание не хуже любого патентованного учителя».
Учителя, выросшие из учеников для Сергея Александровича, – особые люди: о них он пишет не просто с любовью, а с нежностью и великой радостью:
«Скромный и тихий Михеюшка своею заботливостью о детях, своим глубоким благочестием покорил все сердца и сделался любимцем прихода. Учение идет у него прекрасно. Взрослые певцы (крестьянский хор соседнего с Татевым села Меженинки. – М.Б.) образовали вокруг него дружную школьную братию. По субботам, после спевки, они засиживаются у него далеко за полночь за чтением божественных книг, на покупку коих Михеюшка тратит свои последние денежки».
Ну а если это даже не учитель, а учительница… Тогда совсем победа. Ведь одной из важнейших задач и одновременно – одной из труднейших проблем, с которыми сталкивались Рачинский и его сотрудники, было именно обучение крестьянских девочек. Грамотные матери должны были в конечном итоге создать в деревне грамотную среду.
«Появление девочки в сельской школе, – пишет Рачинский, – это наш первый успех, наше первое дорого купленное завоевание, это залог всего будущего развития сельской школы».
Беда была в том, что тогдашний закон запрещал совместное обучение мальчиков и девочек старше 12 лет. Меж тем, в школы Рачинского приходили дети разного возраста: кто-то начинал учиться в 8 лет, а кто-то в 15, упорядочить этот поток в тех условиях было нельзя, а устроить вместо одной школы с проживанием[3] (интерната, как сказали бы мы сейчас) две – женскую и мужскую – было уже слишком сложно. Ханжеский бюрократический запрет весьма досаждал Сергею Александровичу: он-то считал весьма важным именно совместное обучение подростков, дабы мальчики заранее учились уважать своих будущих жен, видели, что они нисколько не уступают им, мужчинам, в умственном развитии.
Вопрос с девочками решался по-разному, но он все же решался – благодаря людям, которых вдохновлял пример Рачинского. Уже упомянутый здесь Николай Горбов рассказывает о том, как помещицы в Тархово – это село, соседнее Татеву, – решили устроить у себя школу именно для девочек. Учительницей в этой школе стала совсем молоденькая крестьянская девушка Феня – воспитанница школы Рачинского:
«Это было чем-то необыкновенным. Тарховская школа слилась с усадьбой в одну семью. Феня делала чудеса. Регент-самоучка, она устроила хор, и ее девочки соперничали с хором мальчиков из соседней Травинской школы… Надо было видеть, как она, сама еще девочка, разгораясь от волнения, регентствовала своими не то ученицами, не то подругами. Скоро Фене пришлось остаться в школе одной самостоятельной учительницей, и вот уже несколько лет она ведет ее так, что может позавидовать любой учитель».
Вот какие творческие силы раскрывала в простых людях школа… а вернее – любовь Сергея Рачинского. Окружающие нередко замечали, каким блаженством светится его лицо, когда он смотрит на своих ребят: поющих на клиросе, читающих книги, идущих крестным ходом, рубящих дрова для школьной кухни, решающих задачки… наконец, рисующих: «Количество дремлющих художественных сил в нашем народе – громадно…»/
Один из тех, в котором татевская школа раскрыла эти силы, – художник Николай Богданов-Бельский (1868–1945). Благодаря Сергею Александровичу способный мальчик, незаконный сын батрачки, который даже и фамилию-то получил от крестившего его священника (Бельский – псевдоним, взятый взрослым уже художником по названию уезда), поступает сначала в иконописную мастерскую Троице-Сергиевой лавры, затем в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Свято сохранив в сердце благодарность учителю, Николай Богданов – действительный член Императорской академии художеств (!) – стал своего рода летописцем его школ и той деревенской жизни, в которую эти школы были вписаны. Кстати, широко известная картина Богданова-Бельского «Устный счет» говорит о той атмосфере, которая создавалась в школах Рачинского. Вероятно, действие происходит во время дополнительных послеобеденных занятий. Ученики не сидят за партами, они свободны в передвижении; и в то же время – все они глубоко сосредоточены на предложенной задаче, каждый хочет поскорее порадовать Сергея Александровича (который тоже изображен на полотне) правильным ответом.
Нельзя не сказать еще об одном воспитаннике Сергея Рачинского – протоиерее Александре Васильеве. Деревенский мальчик-сирота был одним из тех, кого школа Рачинского направила на духовную стезю.
«Ничто не может быть разительнее, отраднее той внутренней метаморфозы, – писал Рачинский Василию Розанову в феврале 1894 года, – которой подвергаются хорошие мои ученики, меняя пиджак на рясу. Это явление, столь же любопытное и наглядное, как превращение куколки в бабочку, всегда радует меня в качестве натуралиста, как экспериментальное доказательство действительности таинства священства».
Так вот, «вылетев из куколки», окончив Вифанскую духовную семинарию и затем Санкт-Петербургскую духовную академию, Александр Васильев по рукоположении своем энергично продолжал и развивал еще одну миссию своего учителя: дело трезвости (подробнее об этом ниже). Создавая общества трезвости в рабочих слободках – там, где по праздникам даже куры во хмелю, – отец Александр обрел широкую известность в России и был приглашен в царскую семью. С 1910 года он законоучитель и духовник царских детей, с 1914 – и царственных родителей. В августе 1918 года протоиерей Александр Васильев, отец шестерых детей, был арестован, в октябре – расстрелян в бессудном порядке красного террора.
Итак, о трезвости. Рачинский с его огромной и деятельной любовью к русскому народу не мог не видеть, какой страшной болезнью для него стало пьянство; и не сомневался, что лишь соборная церковная молитва может дать человеку освобождение и укрепление в трезвости. С самого Сергея Александровича и его ближайших сподвижников началась практика обетов трезвости, приносимых прилюдно, в храме, во время богослужения: человек обещал Богу и ближним не пить совсем (обет не знал привычных нам компромиссов) в течение года, а ровно через год обет возобновлялся. Давшие обет объединялись в общества, дабы поддерживать друг друга и вместе учиться жить без шкалика. Это ведь было не так просто и не безопасно – трезвенников не только дразнили и высмеивали, их, случалось, били – особенно когда они вместе выходили на свои крестные ходы. Но дело продолжалось!
«От души поздравляю Вас с открытием при Вашей школе общества трезвости, – пишет Сергей Александрович учительнице Александре Штевен, – Вас, кажется, смущает малое число его членов. Но число это для начала совсем не малое, да и поверьте – всякое доброе дело имеет начало едва заметное и скромное. Именно на таких зернах горчичных почиет благословение Божие. Продолжаю получать массу писем, доказывающих мне, что дело наше находит сочувствие во всех углах России. Между корреспондентами моими до 25 священников. Едва успеваю отвечать, а отвечать нужно немедленно, обстоятельно и внимательно. Дело стоит на той точке, где и ничтожный толчок может привести его в движение. В Татеве не проходит литургии без новых присоединений» (декабрь 1889).
В своих статьях и очерках Сергей Александрович неустанно призывает образованное общество – и в первую очередь, духовенство – повернуться лицом с сельской школе, взять на себя ответственность за подлинное просвещение народа:
«Дело народной школы шире и глубже, чем всякая иная общественная деятельность. Для того, чтобы осилить его, нам нужно совершить внутренний подвиг… выйти из того лабиринта противоречий, в который завела нас вся наша внутренняя история нового времени – совместное (одновременное. – М.Б.) расширение умственного горизонта и сужение горизонта духовного».
Несмотря на постоянное нездоровье, Сергей Александрович со своей, как мы теперь выражаемся, командой (многократно возросшей за годы его подвижничества) продолжал благотворную деятельность: в письмах он постоянно сообщает об открытии новых деревенских школ: и для детей, и для взрослых (школы грамоты). А вот что пишет он Василию Розанову в феврале 1894 года:
«Медицина у нас процветает, и сестра (Варвара Александровна Рачинская. – М.Б.) строит новую больницу. Знаете ли вы, почему в нашей скромной больнице отбою нет от желающих в нее лечь? Потому что все знают, что никто не умрет в ней без покаяния; что покойника не вынесут, а тут же благообразно уложат; будут читать по нем Псалтирь, служить панихиды и торжественно похоронят. “Как можно – восклицают все сердобольные посетители, – это должно производить на прочих больных впечатление удручающее!” Совсем напротив: это для них утешительно. В новой больнице будет особая моленная, в которой будут ставить покойников рядом с палатами, чтобы не лишать больных утешения помолиться за умершего товарища».
Сергей Рачинский родился в мае и умер в мае, в 1902 году. Его погребение в родном Татеве собрало десятки тысяч людей. Все они – молившиеся за заупокойной всенощной в татевской церкви, читавшие Псалтирь, искавшие прикоснуться ко гробу, говорившие надгробные речи – очень хорошо понимали, кого сейчас потеряла Россия. Наш с вами вопрос: кого нашла в нем для себя Россия сегодняшняя?
