Его нередко называют последним крестьянским писателем России. Иногда — первым, если берут во внимание глубинное отражение в созданных им произведениях тысячелетнего лада русской деревни и ее трагедии — травматического излома в период становления советской власти, тихого умирания в последние годы СССР и окончательной гибели в новейшие времена. Исследований, публицистики и художественных книг на эту тему было написано немало, но Белов смог воспеть (и отпеть) родное крестьянство словом редкой красоты, особой нежности, пронзительной боли. С той же силой описал уход поместного дворянства Иван Бунин, а донского казачества — Михаил Шолохов.
Появившись на свет в простой деревенской семье, в вологодской глубинке, в ставшей благодаря ему известной на всю страну Тимонихе, он всю жизнь оставался настоящим носителем крестьянского духа.
Из биографии Белова известно, что мама будущего писателя Анфиса Ивановна родила его в бане под Покров. Она точно не помнила дату, поэтому день рождения — 23 октября — Василий выбрал сам, когда нужно было вписывать необходимые данные в документы. В детстве и юности, несмотря на тяжелый колхозный труд и голод (мать с четырьмя детьми на руках, сгинувший на фронте отец), Вася взахлеб читал, осваивал игру на гармошке, которую матушка «за полпуда ржи купила». Позже его за такое музицирование арестует на улице в Москве милиция.
Про себя Белов немного рассказал в прославившей его повести «Привычное дело»: «Он с детства был раноставом. Бывало, еще покойник дед говаривал голоштанному внуку: «Встанешь раньше, шагнешь дальше». Путь из отчего дома навстречу неизвестной судьбе описал в стихотворении, которое посвятил композитору Валерию Гаврилину: «Нет! Я не падал на колени, и не сгибался я в дугу, но я ушел из той деревни, что на зеленом берегу. Через березовые звоны, через ольховые кусты, через колхозные заслоны и все контрольные посты».
В 1949-м он, окончивший семилетку юнец, уехал в город Сокол, где в ФЗУ выучился на столяра и плотника. Трудился мотористом в леспромхозе, электромонтером на заводе в Молотове (Перми). Отслужив в Ленинграде срочную, вернулся на Вологодчину и был принят в литсотрудники районной газеты «Коммунар». Даже в секретарях райкома комсомола побывал (в Грязовце). В местных изданиях печатались его статьи, фельетоны, очерки, стихи. С партбилетом в кармане ему светила карьера партийного журналиста с прицелом на руководящие должности. Но Василий избрал иной, куда более тернистый путь. По рекомендации уже известного в ту пору писателя-земляка, зачинателя деревенской прозы Александра Яшина подал документы в Литинститут и поступил туда, горячо поддержанный членом приемной комиссии Ярославом Смеляковым. Самобытность Белова на фоне тогдашней творческой интеллигенции проявилась еще в институтских стенах: руководивший поэтическим семинаром Лев Ошанин назвал стихи вологжанина «кулацкими» (впрочем, набросал предисловие к его первой книге прозы). Много позднее Василий Иванович вспоминал: «Писателем я стал не из удовольствия, а по необходимости, слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпеж, горечь душила».
Означенная горечь касалась судьбы нашего крестьянства, русской деревни, которую интенсивно добивали при Хрущеве и чуть менее активно при Брежневе. Первые произведения в прозе — повести «Деревня Бердяйка», «За тремя волоками» «Знойное лето» — были добротным, но не выдающимся началом в творчестве провинциального писателя. Настоящей литературной бомбой (хотя это слово, пожалуй, малоприменимо к духу беловской прозы) стала повесть «Привычное дело». Переведенная впоследствии на десятки языков, инсценированная на подмостках многих театров, она была первоначально напечатана в 1966 году в петрозаводском журнале «Север», имевшем незначительный по советским меркам тираж — 10 тысяч экземпляров. Смелый и влиятельный Александр Твардовский поостерегся печатать произведение в «Новом мире», куда 33-летний прозаик его сперва послал. Не включили повесть и в состав авторского сборника, выпущенного в издательстве «Советский писатель». Ну а в «Севере» ее, пусть и со множеством купюр, поданную как очерк, быстро заметили.
Славе сопутствовал скандал. Сегодня кажется странным то, что правдивая, немудреная история простого деревенского мужика Ивана Африкановича смогла вызвать кипение политических страстей. Автор не «очернял советскую действительность», не идеализировал главного героя, просто рассказал «все как есть» (с большой любовью).
Его старший товарищ и друг Федор Абрамов позже заявил, что «Привычное дело» приняли все — и «либералы», и «консерваторы», и «лирики», и «физики», и даже те, кто терпеть не мог деревню как в литературе, так и в жизни.
На самом деле все выглядело поначалу отнюдь не благостно. Председатель Госкомитета СССР по издательским делам Николай Михайлов публично разгромил повесть, употребляя такие выражения, как «идейная порочность», «антипартийные взгляды на развитие сельского хозяйства»... Следом бдительные функционеры принялись озвучивать письма «возмущенных вологжан», якобы возмущенных «клеветой на колхозный строй». После этого литературная деятельность Белова могла завершиться, однако в ЦК решили не раздувать скандал, а наоборот, подбодрили талантливого (что невозможно было скрыть) и честного писателя-коммуниста. В «Правде» вышла благожелательная рецензия, и начатую было кампанию шельмования свернули.
Но и тогда, и много лет спустя гениальную повесть поняли, полюбили далеко не все. К примеру, профессор МГУ, литературный критик Анатолий Бочаров с неприязненным изумлением писал: вот, дескать «существуют, оказывается, такие люди», как беловский Иван Африканович, носовский Савоня, распутинская старуха Анна, однако «страшно... принять их реальность, примириться с этой реальностью, и вдвойне страшно умиляться ею!».
Не понял глубинной сути «Привычного дела» и Александр Солженицын. В эссе «Василий Белов» он, мельком упомянув о «вечных смыслах», долго и пафосно рассуждал об ужасах колхозного строя, которые-де сделали из Ивана Африкановича социальную жертву.
Но смысл произведения не в том, чтобы живописать бесправие и тяжкую жизнь колхозников, нужно было показать саму крестьянскую душу, бесконечно терпеливую к невзгодам, совестливую, умеющую приспосабливаться к обстоятельствам и в то же время до последнего держащуюся за вековой крестьянский уклад, за свои нравственные корни, от которых ее с мясом отрывали весь ХХ век.
Именно об этом пронзительно писали Валентин Распутин, Федор Абрамов, Евгений Носов, Борис Можаев. Когда была дана отмашка сверху, уходящей деревенской натуре начали умиляться и городские «интернационалисты», хотя душа крестьянская осталась для них непонятной, таинственно-враждебной, отстало-кулацкой.
Осознавший, что вышел на свою главную торную дорогу, Василий Иванович выстроил по ее обочинам несколько новых, светлых теремков: в 1968-м уже в «Новом мире» были опубликованы чудесные «Плотницкие рассказы», а через год — расписные «Бухтины вологодские».
То, что между пожилыми мужиками Олешей и Авинером случилась ссора на идеологической почве («Плотницкие рассказы»), а потом произошло примирение под старинную песню, было «слишком по-русски». Советскими оставались лишь приметы времени, причем далеко не всегда хорошие, и эта русскость казалась некоторым «товарищам» опасной, как и крестьянские шуточки над хрущевскими планами растить кукурузу за Полярным кругом: для исполнения этого желания верхов вологодские мужики высоко подвесили на проволоке северное солнце, чтобы не заходило, а ростки «царицы полей» поливали парным молоком. Хрущева к тому времени с позором изгнали с олимпа, и все же смеяться над властью не полагалось.
Внутри ЦК тем временем усиливалась «русская партия», которая «деревенщикам» мирволила, а за границей в беловских, распутинских, астафьевских произведениях увидели ренессанс национальной классики, неизменно повествующей о загадочной русской душе прекрасным русским слогом, духмяным, как каравай в печи, кристальным, как лесной ручей: «Везде белели первородно чистые снега. Топились в деревнях дневные печки, и золотые дымы не растворялись в воздухе, а жили как бы отдельно от него, исчезая потом бесследно. Рябые после вчерашнего снегопада леса виднелись ясно и близко, была везде густая светлая тишина» («Плотницкие рассказы»).
Далее последовала работа, которую сам Белов считал для себя центральной — «Лад. Очерки о народной эстетике». В этом сборнике эссе автор неспешно и основательно описал все пространство традиционной крестьянской жизни — от традиционных ремесел, годового распорядка работ до устройства избы и отношений между людьми: «Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди».
«Лад» прозвали «русским Дао дэ цзином» («Книгой пути»). На самом деле это бесслезный, внешне спокойный плач по разрушенному, ушедшему навсегда укладу русской деревни, еще один драматический акт «прощания с Матёрой».
Литературные премии, ордена Трудового Красного Знамени и Ленина, огромные тиражи, переводы, шедшие по всей стране постановки пьес «Над светлой водой», «По 206-й», «Бессмертный Кощей» не превратили Белова в почивавшего на лаврах писателя-генерала. Он по-прежнему оставался бойцом, вместе с Залыгиным, Распутиным, Астафьевым, Крупиным бился против поворота сибирских рек, строительства на Байкале пресловутого ЦБК...
С начала 1970-х в журналах кусками выходил его роман «Кануны» (позже вошедший в трилогию «Час шестый») — величественная и страшная хроника раскрестьянивания северной деревни через насильственную коллективизацию и атеизацию. Безжалостно оскопленное цензурой произведение, тем не менее, доносило до читателя тяжелую правду. Революционный отморозок-кощунник Игнаха Сопронов и противопоставленные ему честные, совестливые труженики Шибанихи олицетворяли вызов партийным догмам. И этот накал нравственного противостояния нарастал по мере все более свободного опубликования частей романа в годы перестройки.
Власти дали ему ход по разным соображениям, одно из коих было дьявольски-иезуитским — от Александра Яковлева и его людей: пусть, мол, крестьянолюбы-деревенщики с противоположного от либералов-космополитов фланга подтачивают обветшавший корабль официальной идеологии, а мы, дескать, позаботимся о том, чтобы это привело к полному краху СССР.
Василий Иванович с горечью осознал впоследствии, сколь цинично использовали его правдорубство, уразумел, зачем его выбрали депутатом Верховного Совета и даже приняли в состав ЦК КПСС, признал, что совершенно напрасно он, наивный, носил свои книги Горбачеву.
При всем при том уже с конца 1970-х Белова открыто ненавидели представители «малого народа» (по Шафаревичу) за «антигородской» цикл произведений — от сборника «Воспитание по доктору Споку» до романа «Все впереди» (1987). А за то, что главный отрицательный герой там — еврей, автору навесили ярлык антисемита. А еще — ретрограда, квасного патриота, противника прогресса. В те годы он, наконец, пришел к вере, воцерковился, что еще больше оттолкнуло от него бывших «почитателей» из «демократической» интеллигенции, но сблизило с православными патриотами.
Про него самого и его миссию Владимир Крупин недавно сказал: «Христианство и крестьянство — слова-побратимы. России не было бы без крестьянства, а крестьянства без христианства. Русская литература ведущая в мире потому, что показывает присутствие Бога на земле. Для меня главный выразитель этой мысли — именно Василий Белов. Проза его настолько осязаемо зрительная, что даже строчек не видишь, а представляешь все им описанное. Кроме огромного таланта, ему помогала его беззаветная любовь к Отечеству. Его романы, повести, рассказы для взрослых и для детей, его приснопамятные «бухтины» — все это у него так ЛАДно и так необходимо, что представить сейчас познание России без прозы Белова просто невозможно».
Распад Союза, приход к власти ельцинской камарильи Василий Иванович воспринял с болью. Все 1990-е он и его друг Валентин Распутин как могли боролись (в основном публицистическим словом) с лютой напастью — разворовыванием и духовным убиением страны.
«Отчего русские не испугались грозных фашистских полчищ, а каким-то жалким банкирам и продажным телевизионщикам отдали себя с головой?» — горько вопрошал Белов.
«Покуда в душах ералаш и демократы жаром пышут, я обновлю колодец наш и починю родную крышу. Не дай устать моим рукам, еще — прости моим врагам... От хитрых премий и наград убереги в лесу угрюмом... Но вечевой Кремля набат не заслони еловым шумом!» — написал он осенью девяносто третьего в стихотворении «Молитва».
В последние годы, живя почти безвыездно в Тимонихе, Белов принимал народных ходоков, писал едкие статьи в патриотические издания, своими руками на собственные гонорары и премии фактически заново возводил старинный Никольский храм близ родной деревни. Радовался, когда в нем крестили детей, и скорбел, наблюдая за повсеместным запустением.
Последнее пристанище великий писатель определил для себя на маленьком сельском погосте, рядом с прахом матери. С горы на его могилу смотрит храм с дубовым крестом, который Василий Иванович лично водружал на церковную маковку. Внизу синеет Сохотское озеро. И кажется, что древняя вологодская земля и вся крестьянская Русь навсегда соединились здесь с Царствием Небесным.
Материал Андрея Самохина опубликован в сентябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
