В журнале «Плавучий мост» опубликована беседа с поэтом Олесей Николаевой – руководителем творческого семинара в Литературном институте, лауреатом Патриаршей литературной премии
– Олеся, не будем скрывать, что мы знакомы лет сорок, еще с литинститутских времен, и уже о многом успели поговорить в жизни. Конечно, больше всего самого литератора – в его текстах (в стихах и прозе), а не в комментариях к ним, каковыми являются интервью и всякого рода авторские предисловия-послесловия.
Однако именно сейчас, при первой большой публикации твоих стихов в журнале «Плавучий мост, мне захотелось представить тебя нашим читателям как раз с «комментариями», – в ретроспективе, с неким «подглядыванием» в творческую лабораторию, не запертую на замок. Итак, пройден большой литературный путь – с множеством книг и читателей, с откликами и рецензиями профессионалов, с премиями, с профессорским званием, наконец, с учениками, которых надо было воспитать так, «чтоб было, у кого потом учиться» (как написал твой литинститутский «учитель» – Евгений Винокуров). Что из этого было в юношеских мечтаниях? Что сложилось иначе, чем хотелось? И «работает» ли сегодня эта знаменитая формула Винокурова – «художник-ученик»?
– Да, честно говоря, в юности я и не предполагала, и не мечтала дожить до нынешних лет: подобно Ивану Карамазову, я думала, что «кубок жизни» опорожню годам к тридцати трем, ну тридцати семи… А о дальнейшем и не думала, ничего не загадывала, жила очень насыщенной эмоциональной и, смею сказать, творческой жизнью, с пылом, с жадным любопытством к ее героям, событиям, сюжетам, деталям, оттенкам. Сила «интенсивности жизни» (по Константину Леонтьеву) была невероятной, мне было жалко спать! Ну, и к сорока годам я очень истощилась и истончилась.
Но оказалось, что в этом состоянии приоткрываются какие-то новые органы познания, обостряется интуиция… И поэтому сейчас с удивлением разглядываю те годы, которые я прожила «сверх» ожидаемого, и, конечно, моя жизнь была бы куда незначительнее без них. Считаю, что Господь дал мне больше, чем я сама для себя хотела. Как у Пастернака: «Ты больше, чем просят, даешь».
Что касается моей учебы в Литературном институте в семинаре у Евгения Винокурова, то это, безусловно, была отличная «школа»: я бы назвала ее «школой перфекционизма». Евгений Михайлович терпеть не мог никакого неряшества в стихах, от неточной рифмы его коробило, как и от расплывчатой мысли, не нашедшей точных слов и образов для своего воплощения.
Помню, как в «Литературной газете» появилась обзорная статья, в которой нас с поэтом Виктором Гофманом иронически назвали «отличниками стиха». Но в то время для меня лично это была похвала. Я работала над художественной «выделкой» стихотворения, над его композицией – так, чтобы в результате получилось художественное изделие.
Ты выше ценишь не изделие,
а ткань, состав и вещество:
прочнее камня, легче гелия
и тоньше света самого.
А я – представь – любуюсь формою,
такой симфонией чернил,
как будто с партитурой горнею
художник вымысел сроднил.
И Винокуров поощрял именно это. Его самого по праву называют «мастером художественной детали», и он всегда акцентировал на этом при разборе стихов наших «семинаристов». Кроме того, у него был замечательный поэтический слух и вкус: он умел находить прекрасные строчки даже среди прочей многословной чепухи. Он действительно любил поэзию и поэтов. Поэтому – да, действительно, он – мой учитель или, вернее, один из них. Это потом уже я стала в стихах «юродствовать», искать собственную интонацию, свой музыкальный строй…
– Проза и поэзия – как они соотнесены в твоей творческой жизни? Идут ли рука об руку, или разнесены во времени? Когда пишутся повести и рассказы, когда «приходят» стихи? Есть ли какая-то закономерность в этом, или процесс спонтанный, не поддающийся вычислению и регламентированию?
Очень грубо говоря, у меня задействованы разные органы чувств, пишу ли я стихи или прозу: стихи – скорее, слух, я что-то слышу, какую-то музыкальную фразу, а проза – зрение: порой это чистое визионерство, когда мои персонажи являются мне вживую и сами начинают на моих изумленных глазах разворачивать сюжет.
Подчас это приходит совсем не вовремя: помню, как посреди генеральной уборки и разгрома я вдруг, сдвинув наваленные на столе книги и освободив себе уголок, стала писать стихотворение, которое просто заставило меня это сделать. И с удивлением наблюдала, что получается, настолько это было неожиданно. Или буквально на коленке, сидя в гостях у друзей, написала целый цикл стихов: одно за другим.
Так и проза вдруг загораживает собой весь мир и требует себя написать, притом иногда в самый неподходящий для этого момент жизни, когда куча других забот и обязательств и вообще нет на это времени. Так что все это рождается из хаоса, который начинает переливаться через край и требует для себя формы, стремится к логосу. Иначе он грозит закрутить меня и потопить в своих глубинах.
– Бывало ли когда в твоей жизни творческое настроение, которое можно выразить словами Блока: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда»? И если да, то как из него выходила?
Конечно, такое бывало и не раз. Это очень мучительное состояние, которое можно сравнить с чувством богооставленности. Особенно мучительно я переживала это в юности, когда у меня не было еще опыта прохождения через пустыню. Когда кажется, что вовеки уже этот творческое воодушевление к тебе не вернется и ты обречен влачиться по праху земному. Краски померкли, на глазах пелена, диапазон слышимых звуков сузился, и сердце не горит.
Но сейчас я претерпеваю эту полосу жизни не столь болезненно: путник верит, что ощущение его внутренней исчерпанности вскоре будет с избытком восполнено множеством открытий. Его обнищавшее сердце станет отзывчивее на явления «тонкого мира», а в глубине безмолвия утонут привычные слова и затертые выражения, чтобы дать созреть новым словесным образам.
– Мне кажется, что Олеся Николаева – поэт скрытой и хорошо замаскированной иронии, что в принципе не свойственно так называемой «женской поэзии». Так есть ли она, эта «женская поэзии» вообще? Или при столкновении с нею всякий раз на ум приходит строфа Ахматовой: «Я научила женщин говорить, О Боже, как их замолчать заставить?!»
В словах Анны Андреевны чувствуется некоторое кокетство, ведь многие ее стихи написаны мощной мужской рукой. И вот все это копошение вокруг названий «поэт», «поэтесса», которое она затеяла, мне кажется, слишком мелким. Применительно к женщинам-поэтам слово «поэтесса» вовсе не звучит для меня уничижительно, а вполне естественно, как скажем, «актриса», «артистка», «балерина», «пианистка» или «художница», если речь о женщинах-профессионалах.
Тем не менее, некие типично женские черты в поэзии женщин, безусловно, есть. В частности, это сгущение энергии вокруг чувств, обращенных к предмету своих воздыханий, тяга к «мужскому». К сожалению или к счастью, гендерные вопросы меня никогда не интересовали, это не было моей проблемой. Думаю, если бы я это специально анализировала, я могла бы ответить более конкретно.
– Наше поколение росло под крылом полузапретного «Серебряного века», «литературы в отсутствии», как сказала Марина Кудимова. Что для тебя значит этот период в целом? И было ли когда его переосмысление? Менялось ли отношение к его отдельным персонажам или ко всей этой литературной эпохе? Если да, то когда и почему. Если нет, то тоже почему?
«Серебряный век» – век обольщений и наитий, мистификаций и откровений, игры и молитвы. Это – восторг от ощущения «бездны на краю» и заглядывания в эту бездну. В конце концов, эта бездна разверзлась и, по слову Ницше, сама заглянула каждому в глаза.
Конечно, я жила атмосферой и эстетикой этого века и в отрочестве, и в юности, когда посреди зрелой советской власти был так велик соблазн бегства в его мистические вихри и декадентские странности. Потом, проанализировав его духовные основания, я стала относиться к нему более сдержанно, хотя поэзию по-прежнему люблю: Блок, Гумилев, Мандельштам, Георгий Иванов, Ходасевич, Пастернак, Ахматова, Цветаева – как без них?
– Что для тебя главное в профессии писателя? И без чего «нет поэта»?
Три главные вещи: прирожденный талант, воля к писательству и судьба. Могу еще так пояснить: душа (Психея) должна подружиться, войти в унисон с талантом и призванием (Музой), чтобы они взаимно не противоречили, а, напротив, поддерживали друг друга. Когда ослабевает душа в жизненных мытарствах, на помощь ей приходит преобразительница жизни – Муза. Когда Муза выдыхается, душа вдыхает в нее свои жизненные силы. Как-то так. Этот путь их совместного странствия определяет судьбу.
А если они находятся в раздрыге, если Психея паразитирует на Музе (это бывает когда человек делает из своего таланта средство для достижения чего-то другого, пьедестал для своего «эго»), или когда Муза начинает тратить Психею исключительно на себя, требуя от нее идолопоклонского служения себе, ущемляя ее свободу и пуская в свою «топку» (это когда все душевные силы, отпущенные на решение разнообразных бытийных задач, тратятся исключительно на обслуживание своего обожествляемого литературного дара, принося ему в жертву жизнь), то и судьба начинает противиться этому. Очень часто, к сожалению, встречалась с таким явлением, как «несостоявшийся поэт»: то есть, человек, наделанный талантом, но не сумевший им распорядиться: либо растративший его на ерунду, либо иссушивший и умертвивший своим идолопоклонством.
– Многое ли можно простить человеку за «талант»? Скажем, некоторые действительно талантливые люди – неуживчивы, обидчивы, амбициозны, не толерантны, склонны «говорить правду-матку», как они ее понимают. Распространяется ли в этом случае твое отношение к человеку на отношение к его творчеству?
Все-таки это разные вещи. Дурной характер или скверная репутация талантливого человека может вызывать у меня негативные чувства, вплоть до брезгливости, но не мешает мне любить то, что он делает талантливо. Это еще одно подтверждение того, что человек не является источником собственного таланта, а талант не принадлежит исключительно его носителю. Мне, например, отвратителен Блок 17-ого года, когда он выхлопотал себе место службы в ЧК Временного Правительства и со сладострастием наблюдал и комментировал допросы, на которые ходил порой и добровольно, без служебной надобности. Но как поэта я его, тем не менее, очень люблю. И все же талант не является индульгенцией, искупающей свинство, распутство и подлость.
– Недавно одна дама рассказала мне о «фестивале православной поэзии». Как поэт православного мироощущения, как матушка, жена священника, скажи, нужны ли такие специальные фестивали? И не сужает ли «тематическое прочтение» эту проблему сущностно?
Я понимаю, что тут имеется в виду под «православной темой», но я бы поостереглась квалифицировать поэзию по этому принципу. Русская поэзия, классика, по преимуществу, – православная по своему духу, даже если в стихах не упоминаются ни евангельские события, ни атрибуты церковности. Здесь самое ценное – то, что возвышает и преображает душу, изымает ее из детерминизма «мира сего» и «века сего» и приближает к Творцу, который и Сам – Поэт (по-гречески «творец» – «поэтос» или «пиитос»). В Символе Веры так по-гречески и написано: «Верую в Бога Отца Вседержителя, Поэта неба и земли». Все-таки, «Дух животворит», а плоть (это все в данном случае – приметы церковного обихода – О.Н.) не пользует нимало».
– Сегодня многие пытаются вычеркнуть весь «советский период» из отечественной поэзии, или сильно уменьшить его значение, приписывая ему все грехи разом – от обычного конформизма до «служения дьяволу». Что ты думаешь по этому поводу? Каких поэтов этого периода ты ни за что не отдашь «вычеркивателям»?
Честно говоря, не люблю такой идеологический и прагматический подход к поэзии. «Советский период» – это все-таки и Маяковский, и Есенин, и Пастернак, и Мандельштам, и Хармс, и Заболоцкий, и Ахматова. Да и Бродский. И далее – множество замечательных поэтов, всех и не перечислить: Ярослав Смеляков, Семен Кирсанов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Межиров, Юрий Кузнецов, Борис Чичибабин, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Олег Чухонцев и т.д. (перечень можно продолжать и продолжать). Никого не хочу вычеркивать. Просто жалею, что многое из этого осталось не прочитанным в нынешнем веке из-за «партийных» предрассудков. По сути, это большевистский подход к культуре и к поэзии, в частности: тогда тоже партийно-пролетарским сознанием отвергалась вся предшествующая культура как «буржуазная». Мне непонятно и обидно, когда читатели поэзии начинают требовать и искать чего-то «нового» в то время, как они не знают, даже и не пробовали «старого». А ведь в этом как бы «старом» есть очень много той новизны, которую еще неизвестно, откроют ли заново молодые поэты и читатели. Во всяком случае, «дыр бул щир убещур скум вы со бур л эз», более чем столетней давности, пока никто не переплюнул.
– И в заключение – коротенький литературный «блиц»:
Пушкин или Лермонтов?
Толстой или Достоевский?
Тютчев или Фет?
Блок или Гумилев?
Ахматова или Цветаева?
О, нет, невозможно выбирать! Мне тут нужны все, вся полнота русской литературы: и Державин, и Баратынский, и Некрасов, и Гоголь, и Чехов, и Лесков, и Гончаров, и Мельников-Печерский, и все-все-все… В принципе, русская литература уже дает то содержание, которым можно жить.
Этим можно жить и выжить,
вырасти из ничего
и по сердцу имя вышить –
Имя Бога Своего.
Плавучий мост
