Лауреату Патриаршей литературной премии Олесе Николаевой исполняется… не важно, сколько. То есть, важно, если не понимать, что поэт вечен и неизменно молод, какие бы десятилетия на нашей земле не пережил. И если мы понимаем эту тонкость, можно адресовать ему несколько наших вопросов
- Олеся Александровна, поделитесь, пожалуйста, тайной вашей ни с чем не сравнимой трудоспособности. Почему у одних людей, достаточно вроде бы физически развитых, не получается в словесности ничего и близко похожего на ваши труды в поэзии, прозе и публицистике? Не те мышцы у них развиты?
– Наверное, это потому, что словесность – мой способ существования, насущная потребность все назвать и описать. Когда наступают периоды молчания, я испытываю чувство пустоты жизни и ощущаю себя бездельницей, какими бы важными и нужными житейскими делами я ни занималась. Свое писательство я понимаю как призвание, на которое надо ответить послушанием. Если бы я отмахивалась от этого, наверное, получила бы духовное повреждение.
- Что сейчас лежит на вашем рабочем столе, какие рукописи готовятся вами к печати, какие ещё ждут своей очереди, какие редактируются, а какие ещё только пишутся вчерне?
– Только что мы с моим мужем – протоиереем Владимиром Вигилянским – заключили договор на издание двух книг, которые мы написали совместными усилиями: роман «Дело Гапона» и публицистическую историческую книгу «Анатомия русской смуты».
Кроме того, у меня готовится к печати книга чудесных историй «Жизнь продолжается», non-fiction. Есть еще и книга новых рассказов и повестей «Счастье для бедных».
Что касается стихов, то у меня за последнее время (уже в этом году) вышло аж три книги: «Однотомник» в 900 страниц, книга новых стихов «Катарсис» и дополненная и переизданная книга «До Небесного Ерусалима», за которую я получила в прошлом году Национальную премию «Слово».
- Как избирается вами тема для будущей книги? Что выступает первичным импульсом – летучее впечатление, эмоция, сюжет, герой?
– Сергей, все, Вами перечисленное, может стать этим импульсом. Обычно стихотворение, рассказ, повесть и даже роман «привязываются» к воображению, как будто требуют словесного воплощения. Возникает чувство какого-то долженствования: я должна написать то или это. Не знаю, откуда это чувство приходит, когда, как говорят, художник вроде бы «никому и ничего не должен», а вот оказывается, что очень даже должен. Кому? Наверное, своему предназначению.
- Не могу не спросить о главной теме русской христианской цивилизации – достаточно ли мы после стольких лет безбожия, понимаем и её, и самих себя? Можно ли говорить сегодня о развитом жанре духовной поэзии, православного романа или православной драматургии?
– Если говорить о литературе, то слово «православный», применительно к ней, я понимаю широко: дело не в сюжете и не во «внешних» признаках Православия, а в духе произведения. Например, в «Капитанской дочке» нет никакого упоминания о Церкви, храме, молитве, но, тем не менее, это великий православный роман. И вообще – главная тема пушкинской прозы и драматургии – тема Промысла Божьего, в том числе, возмездия за нераскаянные грехи: все грешники у него несут наказание, они либо гибнут, либо кончают безумием.
То же и с поэзией. Никакие евангельские и библейские мотивы или атрибуты церковности не гарантируют того, что стихотворение будет нести в себе духовные энергии. Сколько бесталанных, хотя и «благочестивых» стихотворений появилось у нас за последние 30 лет! Но язык не поворачивается назвать это «православной поэзией». И наоборот – подлинная поэзия – всегда православна. Недаром в Символе веры, читаемом на греческом, Творец назван словом «Поэт»: «Поэт неба и земли».
А что касается нашего народа, он, конечно, претерпел от безбожной власти и в кровавые послереволюционные годы, и во времена хрущёвских гонений, и вообще во все времена атеистической пропаганды. Он оказался оторванным от своих национальных и православных корней и индоктринирован, буквально напичкан чуждыми безрелигиозными установками, отвечающими за интерпретационные системы, оценочные механизмы.
Самый простой пример: в русской, да и вообще в старой европейской литературе образ ростовщика (старухи-процентщицы) считался презренным, бесчеловечным и вызывающим брезгливость. А ныне? «Банк ВТБ – это классика!», «Вот был бы тогда ВТБ!» На реабилитацию ростовщичества бесцеремонно извращена и брошена русская классическая литература. Банкир сделался вип-фигурой, новой российской элитой.
Повреждена наша национальная «эпистема»: основа основ национального самосознания. И это очень трудно восстановить: вернуть наш народ к евангельскому и церковному мироощущению.
- Как вы относитесь к сегодняшнему цивилизационному противостоянию России и Запада? Зная многих адекватно относящихся к нам европейцев, что вы можете сказать о тамошней провластной русофобии в СМИ? Кому угождают в итоге тамошние интеллектуалы, с которыми нас многие годы связывал и единый опыт, и многие гуманитарные константы? Велико ли, как вам кажется, разочарование европейской интеллигенции в избранном их руководством курсе?
– Русофобия на Западе насчитывает не одну сотню лет. Это застарелый исторический диагноз. За что они нас ненавидят? За то, что мы такие же белые люди, но другие, отвергающие царящий в Европе и Америке культ «рацио», «Золотого Тельца», земного преуспеяния, всего внешнего, принятого ими за окончательную и абсолютную реальность и ценность. Символ западной цивилизации – земная власть, Плутос, «Сияющий город на холме». Секрет ее правителей, даже тайна, которую они хранят от «несчастных и малосильных людей», в том, что они, вопреки Христу, приняли все искушения дьявола в пустыне, и самые просвещенные из них, вроде Великого Инквизитора, это понимают. Но знают они и прощальные слова Христа: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле» (Мф.28:18). И «Аз есмь с вами во вся дни до скончания века» (Мф.28:20). И они подспудно страшатся этого окончательного Христова «Аминь».
Они ненавидят нас именно как носителей Христовой Истины и Христова благословения.
Но если мы как народ не будем соответствовать своему призванию и уподобимся им, этим носителям страшной тайны, этим идеологам и вершителям англосаксонской политики, то долготерпению Божьему может придти конец.
- Есть ли у вас некая заветная мысль, которая ещё только ожидает отлития в поэтическую или прозаическую форму, но вы ещё не решились взяться за неё, потому что её назначено быть не менее, чем вашим посланием? Или так многое уже вами воплощено, что мой вопрос как минимум неуместен?
– Такая заветная идея у меня, конечно, есть, но пугает сложность ее воплощения. Я хочу написать роман о жизни Русской Церкви в XX-м веке. Действие начинается в 1922 году, с ареста Сергея Дурылина, и заканчивается 1988-м годом – тысячелетием Крещения Руси. Хочу написать роман в новеллах, где действуют сквозные главные герои. Всего их три: приходской священник, монах Даниловского монастыря и член катакомбной Церкви. Все они, будучи еще подростками, подвизались алтарниками у священномученика Андроника Пермского. Так что это ретроспекция к 1917-1918-му году, когда Владыка был живьем закопан большевиками и убит.
Сейчас читаю исторические материалы, дневники очевидцев и воспоминания об этих трагических временах.
- Процитируйте, пожалуйста, для наших читателей стихотворение, которое вы написали одним из недавних.
***
Боюсь, что сводки с фронта слушая
и в грудь бия себя наотмашь,
победой русского оружия
не ограничится народ наш.
Он помнит, что под спудом гравия,
томятся, приходя в негодность,
слова: «Россия. Православие.
Самодержавие. Народность».
Но им подсмотрено, подслушано
про тайный ход в подполье тесном,
где есть для каждого отдушина –
свой ключ в Отечестве Небесном.
Такие бродят здесь энергии
Преображения, как в силе
еще при преподобном Сергии
они народный дух будили.
- Каким вы видите ближайшее будущее и нашей словесности, и всей России?
– Если Бог за нас, то кто против нас? Главное, нам не предать Его.
Беседовал Сергей Арутюнов
