Мне иногда кажется, что всю жизнь почти любая культура гуманистического толка пытается познать природу всего одного чувства – любви. В одном из относительно недавних западных фильмов любовь соотнесли с гравитацией, провозгласили движущей силой Вселенной, скрепляющей её в «ноосфере» и, по сути, образующей её как первичная духовная материя, каркасом бытия. Эта мысль настолько сходна с христианским видением, что даже не верится…
Если говорить о внезапном и самочинном образовании в нашем израненном социуме людей истинно выдающихся, приходится признать, что они и были гениями любви, но вовсе не в смысле Дон Жуана или Казановы, но в отношении к сущему порой даже поверх и вне традиционных научных иерархий. Тихие, не имеющие ни сил, ни желания давать обильные интервью кому-либо работники животноводства, лесники и даже просто держатели огородов и садов знают о жизни никак не меньше модных социологов, но кому до того дело в мире бесстыдно медийном?
Лауреат Патриаршей премии 2019-го года Александр Стрижёв имел отвагу подтвердить во мне одну спорную, но постоянно подтверждаемую максиме: настоящий сын Отечества воспитывается чувством утраты, но не окончательной, а способной быть возвращённой, и порой даже не слишком «сверхчеловеческим» усилием. При этом патриотическое чувство живо не ущемлением попранных прав, но словно бы пробуждается им, и жаждет всего-то обрести равновесие – вернуть в бытие то, что составляет основу мироздания.
***
Деревья видят нас не глазами, травы слышат не слухом.
Их существо настолько тонко настроено на восприятие, что не нуждается в каких-то отдельных органах восприятия. Им достаточно быть и каждым своим движением славить Создателя. Не ущербны ли мы перед ними?
…Пойти лугом, всматриваясь в травы, как в лица людей, сбитых вместе то ли ярмаркой, то ли пожаром – что проступает в них? Любовь. Как трогательно трепещут они, будто машут нам, приветствуя, и особенно явно такое движение в только взошедших над землёй клёнах с их распахнутыми пятернями величиной с ручку младенца… Вглядываясь, довольно скоро обнаружишь, как скучна и ложна иллюзия однообразия среди растений. И с высоты десяти километров травяной покров планеты кажется сплошным зелёным тоном, и даже с высоты человеческого роста различаются какие-то спутанные ворсинки будто бы громадного ковра. Но каждая ворсинка, оснащённая султаном или цветком или лишённая оного, была в ковёр за считанные часы весны вплетена. Кем?
Истинно так: между травами нет ничего похожего, свалявшегося в клубок. Если и мелькнёт повтор, то – разного.
Упрямство луговой травы и есть совокупный портрет нашего народа, который не первое столетие желают сжить со свету, как падчерицу и «нелюбимую дочь» мировой цивилизации. Мы и правда ведём себя, «как неродные» – живём себе по своим лесам и не хотим, чтобы нас переделывали, а если и хотим переделываться лишь сами, по зову гораздо более природному, нежели даже самые высокоразвитые европейские ереси.
Нам очевидно одно: нас хотят не только выкосить на корм неведомому скоту, но и пожечь, и выкорчевать, и за последнее столетие таких попыток была сделана далеко не одна и не две.
***
Вытоптанным, выжженым, скошенным в двадцатом веке оказалось так много, что выжившие и мыслящие часто не знали, как и чем заместить эти утраты. В плавильне советского человека уничтожалась национальная основа самосознания, объявленная одним большим недоразумением, предрассудком и пережитком.
Александр Стрижёв как будто кожей почувствовал, где отыскать потерянную, истреблённую, распылённую на атомы Русь – в травах. Начав изучать фенологию, он целых десять лет, с 1971-го по 1981-й, вносил в журнал «Наука и жизнь» русскую ноту. Его «Русское разнотравье» - сама по себе целительная и целебная книга. Она врачует одними звуками. Запахи всплывают уже сами по себе.
Послушайте:
Адонис весенний, аир, амаранты, барвинок малый, белозор болотный, бессмертник песчаный, борщевик, будяк розовый, буквица лекарственная… стоп! верно ли – буквица?!
«Она зацветает поздно, в самый разгар лета. К этой поре и птицы смолкают, и нет в природе тех юных красок, чем так пленяли сочные травы. Да и неброска буквица, разве только когда приглядишься к ней, поверишь в её оригинальность. Внешне она несколько напоминает глухую крапиву, только не так лохмата. Стебель буквицы тоже четырехгранный, листья волокнистые, крупные цветки собраны на верхушке стебля. Как и глухая крапива, растение это из семейства губоцветных, особо почитаемо пасечниками: славится нектаром».
Да как же хорошо! И буквица эта, словно бы сбежавшая из древней азбуки, и глухая крапива, и пасечники. Этими звуками, собранными воедино, Стрижёв будил от урбанистического сна сознания тысяч и тысяч. Если бы не будил, разве бы подспудно встревоженное надвигающимися переменами общество поняло бы, что праздновало в 1983-м (Куликовскую битву) и в 1988-м (Тысячелетие Крещения Руси)? Прошло бы равнодушно мимо. Но – не пойми, как, не пойми, чем! – всколыхнулось. Изготовилось.
Вероника дубравная, ветреница белая, вьюнок полевой, гвоздика луговая… горец змеиный, горошек мышиный, гравилаты… тут уж как вам угодно, но нет на земле просто энциклопедий и словарей. Текст есть текст: говорит сам за себя, врачует, ласкает, калечит, как ему заповедано вовсе уже и не автором, а свыше.
Спроси у современного ребёнка, что такое гравилаты, он ответит, что латы, но гравитационные – то есть, в которых можно летать. Чудесно. На самом деле – «возле говорливых речек, на сыром лугу или в чапыжнике всегда отыщется невзрачная травка с тёмно-красными стеблями и пониклыми розовыми цветками, напоминающие маленькие колокольца. Это – гравилат речной (Geum Rivale) – самое обыкновенное растение лесной полосы России, без которого не обходится ни один гербарий начинающего ботаника». И тут же – цитата из леоновской «Соти».
Стрижёв заразительно смеялся, говоря о себе – какой я писатель, я – библиотекарь! Собиратель. Травник. Так и жил в уверенности, что интуиция вывезет, и – вывозила. У жадных до языка и его божественных звуков чувство причастности к великим бурям и созиданиям пробуждается рефлекторно, будто бы звенит утренний будильник. Одни названия растений собирают разрозненные настроения в единый луч, способный прожечь и лень, и равнодушие, и всякое небрежение собой и жизнью.
Отрадно быть пробудителем. Снова слушаем:
Душистый колосок! Живучка ползучая! Звёздчатки! Золотарник! Купальница! – кто, когда, какой неукротимый дух придумал эти названия? Человек. Русский человек.
Не блаженно ли любителю филологии испытывать чувство взрывного расширения словаря? Да он будто бы набирает воздуха в грудь, и какого воздуха! Зачем хвалят Владимира Даля, будто он великий поэт? А он и есть великий поэт. А помнит ли кто-то великого Леонида Зусьевича Проха, создавшего несравненный, поэтичнее, чем сама поэзия, «Словарь ветров» (Ленинград, Гидрометеоиздат, 1983)? Абаза, абодье, абрего, аброльос, авал, аваланшвинд, авгонгадаур – что за звуки. Из всех языков, со всех материков, будто бы ожило старое радио, и оглоушило беглой морской морзянкой, обрызгало и обожгло пеной тихоокеанского прибоя.
Что за прелесть – мятлик. Или – есть, оказывается, и такой – очиток, да ещё едкий. Это мы ещё не забыли про живучую ползучку, и тщимся вообразить себе звёздчатку. А что там воображать?
«В сыром лесном понизовье, среди тенистой густели и на закустаренном лушу обязательно отыщутся эти травы. Белые пятилепестные венчики на тонких невысоких стеблях, зелёные мелкие листочки – нижние на коротких черешках, а верхние и вовсе сидячие – такими на первый взгляд покажутся звёздчатки, в изобилии рассеянные по всему умеренному поясу земного шара. И род их не скуден: только в нашей стране ботаниками найдено и описано более 50 видов».
Ещё звучит внутри – «понизовье», «густель», «черешки»…
Неужели на таком-то году кому-то ещё возможно думать, что «Записки охотника» - об охоте, а «Записки об ужении рыбы» - о рыбалке? Но думают же, и ещё как! И много хуже того думают, полагают и будто бы знают. А что знают про спорыш? Имели ли дело с хохлатками, зная, что они – хохлатки, и ни что иное? Скажут ли наверное, кто таков ясенец, отличат ли его от яснотки и тем более ятрышника или ястребинки?
Пронзающим и чистым росяным взором смотрит на нас травник, решившийся будить нас от вечного сна при жизни. Страж русского разнотравья пытается растормошить подспудное, дремлющее, но самое безошибочное – генетический лексикон русского народа. Сколькие уже поднялись на зов языка, прозвание трав, кустарников и деревьев!
Как летний луг, однажды и мы прорастём сквозь ледяную глобализацию с её стандартизацией всех жизненных процессов и самих мыслей, сбежим из цифрового концлагеря в поля, где нет никакого угомону ни весёлости, ни бодрости, ни жажде созидать и благодарить за дар созидания. Но прежде, чем это случится, нужно предпринять над собой ингаляцию сознания. Лекарство русских трав заключается в самом факте их существования. А параллельная латынь им вовсе не помеха.
Таким людям, как Стрижёв, неудобно говорить «покойся». Покой для них был смертью, но смерть покоем вовсе не была – досадным ограничителем жизни вечной, непрошенной уборщицей, приведшей рабочий кабинет в нерабочее состояние, вынужденной, но исключительно временной остановкой.
Материал подготовил Сергей Арутюнов
