Говорить с лауреатом Патриаршей литературной премии – ответственно. Но и не так непроходимо сложно, как может показаться. Каждый писатель, отмеченный Церковью - открыт.
На связи с порталом «Правчтение» – ректор Литературного института имени А.М. Горького, лауреат Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия Алексей Варламов
- Алексей Николаевич, юбилеи лукавы, однозначность их цифр слишком часто претит всей изменчивой человеческой натуре. Что точно удалось, а о чём как ещё не осуществлённом, ещё несбывшемся – мечтаете?
- Может быть и правильно подводить итоги в связи с круглыми датами, но я пока к этому не готов. Хотя в молодости мысли такого рода занимали. Вот мне уже двадцать, вот двадцать пять лет, а я ничего не сделал, а время идет, а хотелось бы того-то и того-то. Сейчас же и на мир, и на себя в мире смотришь спокойнее. Мечты и желания в большей степени касаются благополучия близких тебе людей. Ну разве что хотелось бы побывать там, где еще не был. В Исландии, на Аляске, в Новой Зеландии, на Огненной Земле, на острове Пасхи…
- В романе «Душа моя Павел», которым вы, может быть, и отболели, но что-то подсказывает, что ещё нет, видна тяга к языку простому и юношески безапелляционному, но поверх тяги – стремление к психоаналитическому вторжению в юность, полную советских заскорузлых тайн. Влиял ли на ход сюжета (воспитания и взросления) Гриммельсгаузен с его Симплицием Симплициссимусом?
- Последний вопрос – на засыпку. Сей почтенный немецкий роман одно из немногих произведений, входивших в нашу программу на филфаке, который я так и не успел прочесть и, видно, уже не прочту. Так что, когда писал «Павла», ориентировался точно не на него. Просто хотелось сказать спасибо своей молодости, друзьям, учителям, университету. Это роман благодарности. Все остальное, включая заскорузлые тайны, пришло само собой и не было самоцелью.
- Вообще эта фигура предстуденческой жизни, «картошка» - каким наитием вы на неё вышли? Была ли «картошка» видом советской инициации, намёком на то, что самое важное в жизни русского человека – земля, и вообще, «хлеб всему голова»? Или «картофельный» намёк был более экзистенциального рода и свойства?
- Ну, никакого наития там опять-таки не было, а была одна только правда факта. Нас действительно сразу после вступительных экзаменов в университете отправили вместо лекций на картошку, и покуда весь курс постигал премудрости славянской филологии и античной литературы, парни вкалывали на полях совхоза «Клементьево» под Можайском. Возможно потому, что на девичий факультет мальчикам легче было поступить, но зато и отрабатывать трудовую повинность приходилось на полную катушку. Так началась для меня студенческая жизнь, там прошли на картофельных грядках, на пыльных неподъемных мешках из-под кубинского сахара первые лекции и семинары. Тогда это раздражало ужасно, а сегодня и за эту картошку спасибо! И еще огромная благодарность РАМТу (театру) за превосходный спектакль по моему роману.
- Каковы, на ваш взгляд, шансы постсоветского сентиментализма, преображённого рефлексией и критицизмом «социалистического реализма», на овладение в ближнем будущем львиной долей литературного дискурса? От чего больше устал читатель – от мутной зауми или от бестактной по природе своей рубки «правды-матки»?
- Читатель же очень разный. У старшего поколения запрос на советскую тему большой, это понятно. Молодежи вряд ли она так интересна, но, с другой стороны, молодость всегда есть молодость, и даже у разных поколений можно найти общее. В конечном итоге важна не тема, а то, как она раскрыта. Хорошие книги можно найти везде. Но только тема, равно как и принадлежность к литературному течению, лагерю, направлению, группе, сама по себе ничего не гарантирует и ни от чего не освобождает. А чтобы читатель не уставал, надо просто хорошо писать и поменьше думать о дискурсах и о том, какое впечатление ты производишь. Пиши то, что пишется, то, что хочется писать, чего душа твоя просит. Вот и все.
- Если смотреть на меняющиеся год от года по семантике дипломы Литинститута, в каком направлении движется словесность юных наших коллег, за которыми точно – будущее? Помнится, Анита Борисовна Можаева ещё в 1990-х говаривала, что последней идеологией человечества является феминизм… Так ли?
- Феминизм был востребован в литературе, покуда «авторки» бились за свои права. Сегодня тоже иные бьются, но это сродни тому, что ломиться в открытую дверь. И никакой единой идеологии в литературе нет. Ее пытались и сейчас пытаются предложить, спустить, навязать, но литература - кошка, которая гуляет сама по себе, и управлять ей вряд ли удастся. У нее своя история, свой «гамбургский счет», она складывается из частных писательских судеб, поступков, мировоззрений, текстов, очень разных, не всегда понятных, и многое проясняется лишь годы спустя, когда полках оказываются рядом книги людей, которые при жизни могли быть врагами, но это ничего не значит.
- Что первичнее, с одной стороны, в писательстве, а с другой - в жизни, вера или слово? Насколько основания генетически православной культуры руководят сегодня лучшими порывами в современной словесности? Обнаруживать их «в лоб» - тон, я бы сказал, не слишком разумный… Но за кем всё-таки будущее, за литературой веры, или неверия?
- Писатели вряд ли атеисты по своей сути, поскольку имеют дело со словом, которое и есть их вера. Другое дело, что эта религиозность не обязательно ортодоксальна. Но даже и в этом случае мимо традиции пройти сложно.
Помню, как меня поразил эпизод в биографии Шукшина, когда Василий Макарович, человек, воспитанный в советских атеистических правилах, впервые, уже будучи очень взрослым человеком, прочитал Евангелие, и эта книга удивила, уязвила его прежде всего тем, как она написана и каким пользуется успехом вот уже почти две тысячи лет. «Железная книга!» - вот что он сказал.
Евангельский сюжет нам всем бросает вызов не только сакральным содержанием, но и художественным совершенством. Недаром Бродский так любил писать стихи о Рождестве. А литература неверия – это оксюморон. Тот, кто не верит, не пишет. Зачем ему писать?
- Отчего вы столько времени посвящаете другим? Я имею в виду, конечно же, ваши работы по Пришвину, Грину, Алексею Толстому, Булгакову, Платонову, Шукшину и Розанову. Каждый раз вы берёте фигуры мерцающие, неоднозначные, чтобы что-то выяснить – или просто по-человечески защитить их от злых и поверхностных реплик?
- Брать фигуры однозначные было бы неинтересно, да я и не уверен, что таковые и в литературе, и в жизни есть. Кажущееся простым при более внимательном рассмотрении оказывается невероятно сложным. И моя задача не столько защищать, сколько попытаться понять своих героев, разобраться в их биографиях и сказать, как было на самом деле. Они мне интересны, потому что в их судьбах есть образ времени и места, и прикосновение к другой жизни сродни путешествию по времени и пространству, а что может быть прекраснее?
- И что вам в ещё не отошедшем наверняка от вас Василии Васильевиче Розанове? То он ультраконсерватор, то модернист, а то просто лукавец, пытающийся заключить сепаратный мир со взбесившимся временем, но, естественно, не выгадавший себе ничего, кроме замечательной славы. Русский Ницше – или некто совсем иной?
- Тут надо целиком пересказать свою собственную книгу, чтобы ответить на этот вопрос. Но в двух словах, Розанов интересен поразительным сочетанием силы и бессилия, ума и безумия, мятежа и жажды покоя. В нем соединяется несоединимое, он одновременно – да и нет, ожог и обморожение, и поэтому сказать что-либо определенное, законченное о нем невозможно, он все равно ускользнет. Любое категоричное суждение, касающееся его личности, его взглядов, поступков легко опровергнуть. Он такой же Ницше, как и анти-Ницше. Такой же юдофоб, как и юдофил, христианин и язычник, анархист и государственник и так далее. На редкость безразмерный, эластичный человек. В определенном смысле не очень приятный, весьма зыбкий, непостоянный, ненадежный. Но в любом своем проявлении жутко талантливый.
- Пришли ли вы к своей формуле прозы? Или эта формула текуча и подвижна настолько, что вычленять её принципы каждый раз приходится заново?
- Ни в какие формулы я не верю, но считаю что хорошая проза сама себя пишет. И если тебе везет, ты начинаешь это в какой-то момент чувствовать. Это как поймать ветер.
- Какой сюжет, по вашему мнению, мог бы стать символическим для первой четверти двадцать первого века? О чём, о ком, в каких обстоятельствах?
- Последние события вносят большую поправку и в литературу, и в жизнь, но я хорошо помню, как Леонид Бородин, писатель, которого я бесконечно люблю, говорил о том, что главное в смуте - честь сохранить. Думаю, сегодня это важно, как никогда. Не потерять человеческий облик, не писать доносов, не лгать, каких бы взглядов каждый из нас ни придерживался. Проблема ведь не в том, какие цели мы перед собой ставим, а в том, какими средствами мы пытаемся их достичь. Выбор средств, а не выбор цели характеризует человека. Если же говорить о конкретных книгах, то, пожалуй, роман Евгения Водолазкина «Чагин» - пример такого символического сюжета о добре и зле. Память, прощение, непрощение, любовь…
- Куда ж нам, Алексей Николаевич, плыть (значок пушкинского копирайта)? Что видится в туманной дали в отношении натуры русского человека сквозь все тяготы нашего общего исторического бытия? Здесь наиболее увёртливый предмет – натура русского человека. Изменяется ли она с веками или действительно представляет собой нечто монументальное, видимое и лучшими провидцами лишь частями?
- Я бы так сказал: наше время как никакое другое требует от человека профессионализма. Патриот не тот, кто громче всех кричит о своей любви к Отчеству, но тот, кто честно и грамотно выполняет свои обязанности. Все наши беды, наши проблемы и неурядицы идут от недостатка профессионализма, и с этим надо бороться в первую очередь. А суждения о натуре, об особой духовности русского человека могут быть крайне любопытны, но часто уводят в сторону от существа дела. Мы упиваемся собственной избранностью, обижаемся, когда этого не ценят, и теряем чувство реальности.
- Чего бы вы пожелали юнцам и юницам, только вступающим на путь словесника?
Трезвости.
Беседовал Сергей Арутюнов
