Каждый из нас хотел бы именно так: желтоватый свет зала ЦКБ, взвод почётного караула и подушки с крестами на колодках.
Такое выпадет не всем, а только избранным, тем, кто не испугался судьбы, а нахлёстывал её, словно клячу, а больше всего тем, кто и любил, и умел рисковать.
Кириллу выпало, и потому – несколько слов, которых он и не ждал бы, и не хотел.
***
В искусстве некролога я уже начинаю, кажется, достигать определённого класса. По скольким уже пришлось говорить, а жанр каждый раз открывается «по-новому, какой-то иной стороной».
Ещё до Украины, точно после 2012-го года Кирилл возник на семинаре сам собой и с некоторыми перерывами проходил года полтора-два. Тогда ещё можно было «прийти с улицы», и никто не спрашивал, откуда и почему. Пришёл, значит, надо. Как я понял, кто он, этот утончённый эстет, видимо мучавшийся без дела?
Рост. Некоторые бы назвали долговязым, но я бы так не сказал.
Разработанная кисть. Ладонь лопатообразная, но подвижная, реагирующая на рукопожатие всеми пальцами, а не тупым нажимом.
Подвижная стойка. Привычка стоять на расставленных ногах, чрезвычайно характерная для тренированных и в специально отведённых спортзалах, и на полосах препятствий.
Перекинулись парой фраз – то ли морпех, то ли береговая охрана, дислоцирование – Киркинес. Хорошая школа. Реакция мгновенная, взгляд меткий, здравый, слова подбираются с оттяжкой, лаконически. Весь облик его выражал и сарказм над жалким столичным сущим, но и стремление к делу, желание дела, и было глупо удивляться через пару лет его военкорству. Тут лишь плечами пожать и остаётся: «просто военкоры», может быть, и бывают, но я, честно говоря, таких не знаю. У каждого куратор, и не один, и, как правило, высшего ранга. Есть и корректировщики маршрутов, и разработчики его, и лица, несущие ответственность за детали.
Это такая работа, полевой сбор данных, их аналитическая обработка и весь массив «реагирования» – искусство гораздо большее, чем некролог.
Срочные тщательные сборы и выезды в потёмках, долгие рейсы, в основном ночные, смена транспорта в условленных точках, привычка выдавать в эфир «дезу», чтобы сбить со следа, пользоваться как защищёнными, так и открытыми каналами связи – перечислять запутаешься. Есть в этой работе и вдохновение, и ощущение успеха, если операция, так надёжно спланированная, кажется, необратимо катится к срыву, но вдруг, благодаря твоему таланту, твоей – лично! – сообразительности, умению реагировать, снова встаёт на рельсы, и вместо одной задачи решаются две или три. С годами формируется навык, нарабатываются связи по всему миру. Люди скрытого сословия узнают равного себе по повадкам.
…Кирилл умел стоять рядом и подавать реплики в удачные моменты и нисколько не настаивая на своей самости. Он умел модерировать в себе рвущуюся на клочки эмоцию, делать выводы о том, с кем говорит и почему.
Его стихи были эпически длинными, и каждое если не выделанным досконально, то с явственно ощущаемой интонацией академической, но каждое – словно книга с оторванной обложкой. Они были пронизаны скрытой, как перелом или перебив берцовой кости, болью от начала и до конца, но болью не одиночества, а мучительного обретения себя, облика в зеркале. Так бывает – смотришь и не узнаёшь, или не согласен с отражением.
Его стихи напоминали сварку. Я часто стоял рядом, когда варились полигонные «времянки», наскоро сшивались конструкции, когда важна была не прочность шва, а скорость, с которой наращивается сугубо технического плана сооружение, обречённое на скорое исчезновение. У Кирилла так было со словом: он сваривал быстро, не особенно «фильтруя» содержание в угоду стилю. Прихватывал реалию за реалией, за каждой из которой стояло его ощущение дела, и той цены, которую придётся заплатить за сделанное.
Я говорил ему, что у него большие шансы втиснуться в разряд присно поминаемых, и он взглядывал на меня тогда из-под очков оживлённо и насмешливо. Какие ещё шансы? Зачем?
Я говорил ему, что стремиться стать чем-то большим, чем любитель, не зазорно. Однако для того, чтобы сбыться здесь, в поле, тотально контролируемом людьми не слишком тонкими, умными и искусными, но преданно служащими импортной идее о разрушении традиционного поэтического (да и прозаического) языка, нужно слишком сильно хотеть возгореться на небосклоне, и потому безжалостно попрать свои принципы, исполняя внутренний заказ на разрушение, а не созидание. Тогда – признают и увенчают. Кирилл удивился: а тогда зачем вообще?
Я ответил, что можно быть просто так. Звучать без всякой надежды на что-либо. Мне кажется, он понял.
***
За то, что нет ни шизы, ни люмбаго,
А я всё ною, эйдос матеря.
За то, что в папке «чистая бумага»
Бумага чистая гниёт зазря.
За то, что до Парнаса – не полшага,
А дальше, чем ползком до Сомали.
За то, что эта «чистая бумага»
Не стоит мандельштамовской сопли.
За то, что стих мой больше копрофагу
Подходит, чем любимцу аонид,
За то, что папку «чистая бумага»
Читаю только я, а не они,
Которые сплошные. Даже флага
Я своего не поднял до сих пор,
И над больверком «чистая бумага»
Колышется совсем чужой прапор.
За то, что рифм целительная брага
Становится всё горше, всё мутней.
За то, что папка «чистая бумага» –
Не Терция Вегилья наших дней.
За то, что дух мой – грязная шарага,
Где слесарь третий месяц синьку пьёт.
За то, что папку «чистая бумага»
Никто, хоть литр им выставь, не поймёт.
За то, что с прытью пакостника-мага
Варю компот из жаб в котле души.
За то, что эта чистая бумага
Чиста взаправду… Что ни напиши…
Он поклонялся правде, хотя исходил из поколения вконец и запутанных, и запутавшихся. Человеку 1980-х гг. рождения и было, и до сих пор немыслимо выпутаться из того, что можно мягко обозначить «загадками века». Был Союз, настала Россия, которую хотят уже не столько обглодать, сколько расчленить и прах развеять.
Чему и кому тут служить? Вопросов нет: ей. Всеми жилами – ей. Но как отгадать, где главное направление удара? Кто неистово служит, а не исполняет по факту заказ тех же разрушителей страны? Чтобы выбрать сторону, нужно было быть и полиглотом, и интеллектуалом, и верно вычислить стороны, будто бы решить некую теорему. Дано: Россия. Вписана в параллелограмм. Или в треугольник сторон. Чему равен икс? Для Кирилла он был равен бесконечным странствиям, выполнению заданий, о которых не узнает никто, кроме руководителей и исполнителей. Мемуары запрещены.
Сирия, Донбасс, Турция, Афганистан, Центральноафриканская Республика (ЦАР), и везде – люди, подкупленные и той, и другой стороной конфликта сразу. Разговоры с ними, получение данных, формирование сводок, сверка, перепроверка… душные ночи, спорадические ночёвки, и чаще всего не на белых простынях, а где придётся, приткнувшись в первый попавшийся и относительно безопасный угол. Перестрелки, корректировки. Дурная слава. Умение таиться, не тратить времени попусту... дело, дело и ещё раз дело.
***
Набабачил бы кто, кем вырасту,
Не поверил бы дураку.
Иной раз его интонация – Сергея Марковича Гандлевского, умного, начитанного и тоже странника по молодости, только вот радикально развёрнутого сегодня против страны, или, по крайней мере, того, что она сейчас пытается делать.
Зарастают деревни дачами,
Мы собрали байдарку синюю.
Прадед, звавший Кирилл-и-Мефодием,
Щедро сахар набухал в чай.
Только-только учиться начали,
Только-только тетрадки вынули.
Вот те мисочка кровь-смородины, –
Кушай, лапочка, примечай.
- строки о 1991-м годе. Первый класс для родившихся в оруэлловском 84-м. Кровь-смородина – это уже звёзды, вставшие в позицию: Арцах-Карабах, Приднестровье, Абхазия, Осетия-Ингушетия, Таджикистан, и далее по списку до Первой, а потом и Второй.
Каждый из нас был убеждён, что главное можно подсмотреть именно на воспалённых границах, а то и намного дальше. Там, где формируются ударные силы для вторжения куда-нибудь прямо в Архангельск-Вологду. Или в Благовещенск. Под Воронеж. В Москву и Питер.
Всё запомнишь, листая Пушкина,
Всё забудешь, читая вывески:
Папу, маму, кота, попавшего
Под магический «Поларойд»…
Вот валдайский бугор с избушками,
Вот вращается над Калининским
Синий шар, – смотри, не промажь в него,
Неподросший пока герой.
Воспитание произвело с русскими юношами очередной цирковой фокус: геройствуйте на свой страх и риск. Боясь опоздать, Кирилл немедленно, по неслышному зову, встал в строй.
Всем обломилось по войне:
Кому разок, кому вдвойне,
Тебе и мне... Вот в пятерне
Сторожко спит цевьё.
За далью даль, за валом - вал,
За перевалом перевал,
И в череп долбит, как нарвал,
Безвременье твоё.
О дедах, право, не пою.
Спасибо им за тот июнь,
За Май, за веру за мою
В спартанское «Хана!»
Да! Это было... Но давно...
«ВОЙНУ мы знаем по кино».
И хоть ты рогом, - всё равно
Не помним ни хрена.
<…>
Чужие, жуткие места:
Саланг, пустыня Регистан.
История, как рупь, проста:
-Поможем!
-Нако-сь на!!!
Прём на броне из веси в весь!!
-Чегой-то я в кровище весь?!!!
-«Блестяшку вот на грудь повесь» -
Ответствует страна.
<…>
Я много слышал об огне
От тех, кто был не за, не вне.
Мы все в войне, по грудь в войне!
Так вспомни, ё-моё,
Что вслед за валом будет вал,
За далью - снежный перевал...
Я так хочу, чтоб ты прервал
Безвременье своё.
- а вот последняя строка – о страхе бессмысленно истлеть в бессмысленном времени, и страхе настолько сильном, что ради преодоления его человек идёт на верную смерть.
…Война заводится внутри не сама собой. Должен быть импульс, и вот он:
Мой отец - не солдафон, не морпех,
Он гидролог, изучал океан...
Но поехал, бросив мнимый успех,
На войну, что шла в республике А.
И с женой как раз пошёл тарарам.
В доме, что ни день, гремела броня.
Он на кухне пил вино по утрам.
Плюнул, двинул, взяв с собою меня.
Мне и было-то три года с ботвой,
Да ещё провоевали годок.
Мне потом сказал отец: «Это твой,
Только твой и только мой городок».
- и я знаю, как втягивает шаг за шагом именно такой быт, и как непреодолимо силён соблазн быть именно там, в полосе постоянного прилёта различного рода боеприпасов, и как медленно становится омерзительной деланная «мирная жизнь родной столицы», купленная ценой увесистых «цинков».
«Всегда есть место подвигу» - застарелое, но уже архетипическое. Цивилизация стабильно выщёлкивает из обоймы точный процент ранних жертв. Аоротанатос, выражаясь языком древней Спарты… Конечно, Кирилл полагался на удачу, и как всегда, трезво и умно рассчитывал минимум на тридцать-сорок лет осознанной активности. Глухие слухи – прилетело в голову.
Так случилось, что точным наукам служила родня,
И естественным, скромно заботясь о пользе народа,
Предавалась заботам и мыслям… А что до меня,
То на мне, как порой говорят, отдохнула природа.
Отдохнула природа. Как будто, устав, прилегла
На мои от неё же не слишком могучие плечи,
Не внушая позывов к каким-либо вечным делам,
Не брыкаясь во сне. Но от этого, право, не легче
Вывозить её-дуру (ведь я не Сизиф, не Атлас)
Из-под груза бычков и бесплодных полей А4
На вершину, достаточную для того, чтобы вас
Убедить наконец, что я даже полслова не стырил
У других, превозмогших, взошедших в дерьме и крови
На мильоны похожих вершин с валуном на закорках.
Нет не тырил! Не пёр! Но столь куц моих рифм алфавит,
Что читаются в них без труда и Гандлевский, и Лорка,
И Кибиров, и Кушнер, и может чуть-чуть Беранже, –
Эти шила в мешках утаить я едва ли сумею.
Сонно мямлит природа с плеча: «Поднимайся уже…»
Поднимаюсь уже. Вверх ползу только с тем, что имею.
***
Мы рано рассорились. И ссора наша касалась вероучения. Или, вернее, кощунства над Верой. А ещё конкретнее, одной подлой выходки, после которой мне захотелось неистовствовать во имя возмездия, а Кириллу – оборотить мой гнев куда-нибудь ещё, смягчив и даже оправдав остроту деяния. И всё оборвалось: с попавшей под хвост вожжой я вычеркнул его из друзей, потому что, видите ли, вычеркивал всех занимавших противоположную сторону в противостоянии, смысл которого был мне очевиден. Или ты с Россией и Верой, или ты против обеих. О, эта манера легко вычёркивать! К ней воистину проклятые соцсети располагают лучше всего. Я и сегодня вычёркиваю легко.
А вчера мне прислали фото похорон Кирилла. И я увидел всё, кроме его лица, обращённого к небу, в которое он так рвался, и понял, что после десятилетней, наверное, неприязни, должен отслужить по нему свою панихиду. И вот она.
Тринадцать крестов, два – за Мужество. Остальные – «вагнеровские».
И если бы обращался к нему, то в той же прогорклой манере:
Ну что, Кирилл, ты уже там? Добрался?
Я так и не простил тебе того раза с кощунницами, и может быть, не смогу простить никогда, но ты меня за это – прости.
Сергей Арутюнов
