Аргентинец, влюблённый в русскую классическую литературу, окончивший Петрозаводский государственный университет, переводчик Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чехова, Андреева, Булгакова и даже Ленина на испанский – не слишком ли фантастическая история? Ничуть!
Лауреат конкурса художественного перевода «Читай Россию» в номинации «Классическая русская литература XIX века» за перевод книг «Двойник» Федора Достоевского и «Тарас Бульба» Николая Гоголя, финалист конкурса Teatros del Mundo за перевод «Полного собрания пьес» Антона Чехова Алехандро Ариэль Гонсалес дал интервью порталу «Правчтение»
- Алехандро, географически дальше, чем Аргентина, от России только Антарктика. Чем вы объясняете свой интерес к классической русской литературе? Есть ли сегодня точки соприкосновения аргентинской и русской культуры, и если есть, то в чём они, по-вашему, состоят? Обе страны ещё недавно относили к «развивающимся экономикам», то есть, с точки зрения «развитого капитализма», «подающим надежды». Но – исторически, ментально, ассоциативно – может ли обычный аргентинец исчерпывающе понять обычного россиянина, и какую роль здесь играет наша общая платформа – христианская культура?
- Сложный вопрос… Не знаю, насколько каждый человек знает и может объяснить свои вкусы и предпочтения.
Я познакомился с русскими писателями, когда мне было 14-15 лет, и у меня был переходный возраст, а это, скажем так, несколько критический момент в моей жизни. Считаю, что нашёл в русской литературе в мыслях русских писателей очень глубокие и надёжные ключи для того, чтобы понимать окружающий меня мир.
На Западе тогда преобладали другие ценности. Я помню, что когда поступил в университет, по большому счёту меня окружали люди «левой ориентации». Во мне тоже отзывались данные тенденции – энтузиазма, социальной справедливости, равенства, свободы. По сути, это лозунги Французской революции, в которые добросовестно верит почти каждый современный молодой человек. И я тоже верил, что надо делать так, чтобы общество было лучше, более справедливое… но чтение русских писателей дало мне понять, что смысл жизни человека не может состоять только в постройке идеального, счастливого общества. У человека есть потребности и нужды, которые не удовлетворяются и не восполняются при жизни даже в самом прекрасном обществе. Это заметно в жизни шведов и финнов, которые живут в государствах, где комфортно продумана социальная жизнь населения и его финансовое обеспечение, но полного удовлетворения в таком жизненном пространстве они не получают. В их лицах заметна какая-то печаль, меланхолия…
Русские писатели дали мне понять, что у человека есть духовность, и она рождает другие потребности. Как для подростка эта идея была очень важна для меня. И до сих пор она лежит в основе моего восприятия мира.
Конечно же, точки соприкосновения у наших культур есть. Если говорить современными терминами Аргентина и Россия не являются центральными странами мировой экономики, и взаимоотношения с США у Аргентины так же, как и у России, проблематичны.
Россия – сильное государство. Она имеет ресурс сопротивления США, чего не скажешь о ситуации в Аргентине. Высший класс, занимающий правительственные посты, ведёт проамериканскую политику, что является исторической проблемой Аргентины. Наше политическое руководство всегда поддерживало США, поскольку от этого зависел успех его личного бизнеса, а о народе мало кто думал. В свою очередь народ относился скептически к государственной власти. Скептицизм – чисто аргентинская черта. Мне кажется, что в этом тоже точка нашего соприкосновения…
Очень правильно, что термины либеральной традиции «подающим надежды», «развитого капитализма» и «развивающимся экономикам» здесь приведены в кавычках. Правильно, потому что я не люблю, когда меня определяют современными терминами. Тем более, что они были созданы в США либералами.
Вы правильно задаёте вопрос: «исторически, ментально, ассоциативно – может ли обычный аргентинец исчерпывающе понять обычного россиянина…»? Я думаю, что нет. Не так просто, и поэтому в переводах мне часто приходится размещать длинную, подробную вступительную статью, в тексте произведения размещать сноски, которые поясняли бы аргентинскому читателю особенности культуры, быта, исторических реалий, и дали бы возможность глубоко понять текст. Но я считаю, что мы люди одной культуры – христианской, и если не можем понять культурные моменты, то можем понять духовные.
Наверняка ситуация будет обстоять иначе, если переводить литературу, которая вышла из стран мусульманской культуры. Здесь уже будет определённая дистанция для понимания текста, которая может нарастать, если мы будем рассматривать литературы восточных народов. Христианская культура опирается на авторитет Священного Писания. Даже если мы возьмём его текст в различных переводах, учитывая их нюансы, то архетип христианской культуры везде одинаковый. Его не надо объяснять, отдельного пояснения требуют лишь моменты истории, культуры, традиции. Христианская культура нас объединяет. Булгаков, Андреев, Достоевский ссылаются на тексты Свешенного Писания, Ветхого и Нового Заветов. И если текст перевода не совсем понятен, то можно открыть текст священного Писания на испанском и уточнить мысль автора.
- В России за последнее время значительно поредели ряды читателей. Виновны в этом и длительный период непопулярных реформ, в результате которых литература стала если не роскошью, то почти элитарным «предметом потребления»: книги дороги, толстые литературные журналы выходят сверхмалыми тиражами, регулярные визиты в библиотеки не для учёбы, а для себя, – привычка, скорее, старшего поколения, помнящего расцвет советского книгоиздания. Какова «читательская» ситуация в Аргентине и вообще в романском мире – на кого, иными словами, рассчитана ваша работа, на академические или всё-таки на более-менее «широкие» круги?
- Снижение количества любителей чтения литературы – международное явление.
Новое поколение относится к чтению иначе. Литература не занимает в их жизни того места, которое оно занимала в жизни нашего поколения. Я не вижу в этом ничего плохого, но и ничего хорошего. Воспринимаю это как некое явление современности.
В своё время была эпоха телевидения. Она прошла. Сейчас эпоха Интернета, которая предлагает человеку иные возможности, позволяет приобщиться к миру литературы через электронный формат произведений. Можно читать через компьютер, через телефон. Это удобно для молодёжи, и я так тоже делал. Вот, например, Вы берёте это интервью, а я отвечаю через WhatsApp.
Я не переживаю из-за изменений количества читающих. В Аргентин ситуация похожая. Я бы сказал, что стереотип эрудита сменился на стереотип человека с фрагментарным мышлением. Сегодня человек строит сеть из личных знаний, причём систематизация приобретённых знаний почти отсутствует, и в этом таится некая опасность: человек имеет доступ к знаниям и информации, которая формирует его как личность, но не может её систематизировать и связать с другими областями.
Моя переводческая работа рассчитана и на академические, и на «широкие» круги читателей. Аудитория книги зависит от автора и той серии, в которой выйдет перевод. Часто это определяет сам издатель. Если книга выйдет в серии мировой классики, то будет ориентирована на людей с высшим образованием, а значит, к ней необходимо большое вступление и справочный аппарат в виде сносок. Текст для юного читателя будет соответственно проще, с отсутствием справочного аппарата, и будет ориентирован на простое чтение. Я не решаю, на кого рассчитана моя работа. Всё зависит от издателя.
- Вы переводили Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чехова, Булгакова, то есть, тех русских писателей, для кого последовавшее двадцатое столетие во многом оказалось сокрытым. Это люди – за исключением Булгакова – блаженного XIX столетия, не знавшего – опять-таки кроме Франции – ни социальных революций, ни глобальных войн, охватывавших полмира. Кажутся ли вам их произведения русских классиков до сих пор пророческими, не отменимыми в контексте сегодняшней культуры, в том числе мировой?
- Абсолютно пророческие. Отмечу, что они также актуальны, потому что основы мира, несмотря на все революции, политические, экономические и социальные потрясения, принципиально не изменились. Хотя нужно отметить, что современное общество индустриальное, с преобладанием жёсткой конкуренции и рыночной экономики, а мир Гоголя и Тургенева – другой, и по событиям, и по социальному устроению.
Например, Достоевский задаёт вопрос французской цивилизации в «Зимних заметках», и он до сих пор самый глубокий. По сути, это вызов. С некой иронией он останавливается на лозунге «Свобода. Равенство. Братство», он читает современный ему мир христианскими категориями, и, по моим оценкам, даёт лозунгу очень глубокий анализ, поскольку, как мы говорим по-испански, «он дошёл до кости», то есть, дошёл до самой глубины христианских ценностей. И здесь всегда есть место для рассуждения.
Мне кажется, что пока есть капиталистическое общество, русская классика всегда будет актуальна: по сути, они писали для нашего времени. Пророческие эти произведения ещё и
потому, что опираются на архетип. Русские писатели стояли перед колоссальными потрясениями, которые человек ещё не знал и не знает, как принять. В своём творчестве они опираются на архетип, который укоренён в менталитете. Думаю, что мы ещё долго будем читать русских классиков.
- «Мода на Россию» в мире преходяща. Последний всплеск был связан с «перестройкой», когда, незадолго до развала СССР, руководство её декларировало «открытость», отменялась партийная цензура, в страну возвращалась эмигрантская литература, открывалась правда «той стороны» - изгоев режима. Насколько сегодня, по вашим ощущениям, нами интересуются не как источником нестабильности, а как страной, способной соотноситься с миром философски, пластически, художественно? Если вы находитесь в переписке со своими испаноязычными читателями, что они говорят по этому поводу?
- Буду судить по Аргентине. Полагаю, что так происходит в большинстве стран. Я вижу, что существует два лагеря читателей по отношению к России. Большинство людей почти ничего не знают о России. Понятие у них довольно общее: большая страна, коммунизм... Такую ситуацию понять можно: каждый человек живёт своими интересами, близкими ему проблемами, и не пытается ничего узнать про иную культуру в силу загруженности бытовыми делами. А вот среди образованных людей я вижу совсем иное: они уважают Россию, поскольку видят в ней силу, великую культуру, великую историю. Образованные люди знают и помнят, сколько военных побед одержала российская армия за последние два века. Даже сейчас переживают за нестабильность в политической сфере и антироссийскую информационную компанию. Может быть, уважают за то, что Россия сопротивляется США. Отстаивает свои интересы, международные интересы.
- Что представляет для вас особую сложность при переводе на испанский? Современный русский, унифицированный индустриальным веком, отстоит от языка русской классики довольно далеко. Происходили ли те же самые процессы в Аргентине? Кто объясняет вам смысл и значение покинувших современный активный лексикон старорусских слов?
- Язык всегда меняется, что-то в языковых формах устаревает. И, конечно, между испанским XIX века и XXI веков – большая разница. Тем более, что в XX веке латиноамериканская литература, можно сказать, обновила испанский язык, чего не произошло в самой Испании. Поэтому писатели Габриэль Гарсиа Маркес, Хулио Кортасер, Октавио Пас, Хорхе Луис Борхес сделали испанский более пластичным, гибким, более способным к передаче художественного образа.
Не думаю, что русский так же сильно изменился. Читаешь Достоевского, Толстого, и понимаешь, что формы изменились, но переводчик-то не нужен. Это не русский язык XVI века, который не совсем понятен. Кстати, если читать «Дон Кихота» в оригинальном издании, то без дополнительных сносок и справочного аппарата он тоже не понятен. Непонятно почти каждое
восьмое слово в тексте, потому что это испанский XVII века. Но чувство подобной неловкости не возникает, когда читаешь Гоголя, Чехова.
Понятно, что их текст с иной стилистикой и многими устаревшими словами, иной грамматикой, но сама мысль ясна. Выяснять смысл устаревших и неупотребляемых слов помогают словари, благо через Интернет их легко найти. Можно найти даже словари XIX века. Но когда словарь «безмолвствует», помогают специалисты. И из самого контекста повествования мы вместе уточняем, какую мысль выражает автор, а потом подбираем соответствующее слово в языке. Иногда приходится сопоставлять перевод этого текста на другой язык – например, английский, французский, и в нём искать, как был отображён смысл слова или фразы. И потом пытаешься это в корректной и понимаемой форме перенести на испанский.
- Алехандро, присутствуют ли в ваших планах переводы современной русской литературы на испанский язык? Кого бы вы выделили из современных русских писателей для такой работы, если бы она была уже вами запланирована?
- У одного издательства были планы перевести и издать роман Захара Прелепина «Санькя», но по каким-то причинам работа так и не была начата. Сам я не очень тщательно ищу современных писателей, поскольку есть проблема: когда ты хочешь перевести современных писателей или писателей, чей земной путь окончился не позже 50-ых годов ХХ-го века, то сразу возникает вопрос авторских прав и соответствующих выплат правообладателю. Как правило, издатели избегают решения этого вопроса, даже когда финансовая составляющая весьма небольшая. Так устроен аргентинский рынок. Очень редок тот издатель, который готов купить права на издание современного автора.
Поэтому перевод и издание русской классики более выгодно. Здесь не возникает вопроса выкупа авторских прав. Например, в ситуации с Булгаковым: он умер в 1940 году. До 2010 года его переводы были, но их количество было незначительно. А после того, как проблема с авторскими правами была решена, за последние пять лет произошёл «булгаковский взрыв» с переводом его произведений на испанский язык и не только на испанский. Я тоже начал переводить его произведения в этот момент, когда никаких выплат по правам не предусматривалось. Тогда и появились в испаноязычном мире «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита», «Белая гвардия», циклы рассказов…
Зная особенности аргентинского рынка, я не стараюсь убеждать издателей в необходимости перевода книг Прилепина, Водолазкина. К сожалению, моя деятельность протекает под влиянием рыночной действительности. Если бы мог, хотел бы перевести роман Водолазкина «Лавр». Прекрасная работа, очень сложная. Я читал, наслаждался и думал, как сложно это будет перевести, как наверняка перевод потребует сложных и спорных решений. Очень возможно, что такие решения не будут удовлетворять меня до конца. Я встречался с автором. Мы сидели в Буэнос-Айресе за чашкой кофе и долго говорили, поскольку нашли много общего. Он рассказал мне, почему принял решение написать данный роман.
Среди других писателей выделил бы Прилепина. Читаю его произведения, достойная фигура, спорная с точки зрения политических взглядов. У него очень особые взгляды, но это
современная Россия. Помимо политики, он хорошо пишет. Это главное. У него есть прекрасные романы и было бы хорошо, если испаноязычный мир смог познакомиться с ними.
- Вам наверняка известно, что современная русская литература делится на два больших лагеря – «западники» и «почвенники». Если первые часто подражают «мировым тенденциям», то есть, делают стиль вненационально «космополитическим», вторые исповедуют письмо, прямо адресующееся к сложившимся за долгие века оборотам речи, и, разумеется, морализируют. Первых переводить гораздо проще, но какое направление, традиционное или модернистское, ближе лично вам?
- Затрудняюсь ответить… Не уверен, что переводить «западников» проще, потому что одно дело – ценности, идеи, как вы правильно подчеркиваете, «космополитизм», но другое дело – язык. Как это сочетать? В общем, мне ближе традиционное. Например, все эксперименты авангарда начала ХХ-го века мне чужды. Я перевёл Бориса Пильняка и понял, что это не совсем моё. Такое же мнение о творчестве Маяковского и поэтах его эпохи, при всей их гениальности они мне чужды. А вот поэзия Бунина ближе, несмотря на то, что там нет инноваций, хотя приятно наблюдать, как автор ищет новые формы. Но всё-таки после чтения Есенина и Маяковского, кроме наслаждения чтением и восприятием образов, у меня больше ничего не остаётся. Может быть потому, что я не поэт. А читаю более традиционную литературу, поэзию Бунина, закрываю книгу и чувствую, что восприятие мира изменилось, а главное – есть, над чем задуматься. Долгое время нахожусь под впечатлением от прочитанного.
Лесков – сугубо русский писатель. Там особые темы, особые герои. Я бы сказал, с ним встречаешь «глубокую Россию». Его трудно переводить. Повторюсь, что здесь опять тот случай, когда надо готовить читателя, многое объяснять из быта жизни XIX века. Очень трудно передать басни Ивана Крылова. Они опираются на архетип, который сразу не виден, традицию, культуру, очень мощный контекст жизни русского общества. Я люблю оба направления, но традиционное мне ближе.
