В 2018-м году в восьмой раз вручалась ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Одним из трёх лауреатов стал Константин Петрович Ковалёв-Случевский, беседу с которым Александра Сегеня мы предлагаем сегодня вашему вниманию.
Российский писатель, культуролог, историк, телеведущий Константин Ковалёв родился в 1955-м году, окончил исторический факультет Московского государственного педагогического института, работал корреспондентом отдела литературной жизни в еженедельнике «Литературная Россия», руководил Клубом любителей книги в московском Центральном доме архитектора. После аспирантуры стал научным сотрудником Института мировой литературы, ученым секретарем Пушкинской комиссии и главным редактором издательства «Наследие» ИМЛИ РАН, стажировался в Оксфорде и Париже. Долгое время были популярны его научно-просветительские вечера в Российском фонде культуры, в музее тогда еще не возвращенного Церкви храма великомученицы Варвары на Варварке, в Оружейной палате и в Патриаршем дворце Московского Кремля. С конца 1980-х годов Ковалёв известен как телеведущий различных программ – «Виват, Россия!», «Добрый вечер, Москва!», «Кофе со сливками», «Восемь с половиной», «Канон», «Полчаса о туризме», «Доброе утро», «Огонёк», «Деловая Москва». Ныне профессор Ковалёв-Случевский преподает в Институте журналистики и литературного творчества. Публикуется с 1986 года, автор книг «Орфеи реки Невы», «Раевский», «Глагол таинственный», «Бортнянский», «Бесконечный Париж», «Савва Сторожевский», «Юрий Звенигородский», «Святые Людмила и Вячеслав Чешские», «Евфросиния Московская» и многих других.
Константин Петрович Ковалёв-Случевский в Пражской национальной библиотеке
– Константин, всю жизнь я знал тебя как Костю Ковалёва, и вдруг в какой-то год появился Константин Ковалёв-Случевский. Почему образовалась двойная фамилия?
– Всё очень просто. Совместились фамилии родителей: отца (Пётр Иванович Ковалёв) и матушки (Антонина Матвеевна Случевская). В 2004-м году мама скончалась, и я решил «расширить» свою фамилию, так как долгие годы она воспитывала нас с сестрой одна и многое для нас сделала. Например, выучила музыке, я стал молодым скрипачом, а потом взялся писать «музыкальные книги». Ее упорство, воля и поддержка помогли и помогают мне в жизни.
– Можно ли попросить тебя подробнее рассказать о своих предках?
– Конечно. Мои дед и бабушка были учителями всю свою жизнь. В последние годы жизни они участвовали в строительстве Обнинской АЭС, преподавали в местной школе с конца 1940-х, работали с детьми по методике знаменитого педагога Станислава Теофиловича Шацкого. Школа № 1 города Обнинска носит его имя. Его педагогические теории нашли своё воплощение ещё до революции, когда он создал здесь, в Обнинске, детскую летнюю трудовую колонию «Бодрая жизнь».
– Насколько мне известно, это очень интересное направление в педагогике, предусматривающее соединение образования ребёнка с начальными трудовыми навыками.
– Не только, там много разных нюансов, но совмещение образования с трудом – один из главных. Так вот, мой дедушка Матвей Сергеевич Случевский и бабушка Любовь Антоновна Случевская отдали десятилетия педагогике, за что в 1949-м году оба были удостоены орденов Ленина, высшей награды в Советском государстве. Возможно даже, это единственный случай, когда одновременно наградили мужа и жену данными орденами с номерами, которые идут один за другим. А тетушка, Валентина Матвеевна Случевская, будучи физиком-ядерщиком, как раз строила Обнинскую атомную станцию, работая бок о бок со знаменитым ученым, немцем Хайнцем Позе, которого вместе с сотней других инженеров привезли на секретный объект из Германии.
– А к замечательному поэту Константину Случевскому, кстати, твоему тёзке, они не имели отношения?
– Имели. Он – наш дальний родственник. Когда я добавил фамилию матери к своей, некоторые отметили: «В дворяне захотел!» Это смешно, так как я просто решил почтить память матери, деда и бабушки, много сделавших для России.
– А отец?
– Отец был военный, прошёл всю войну, на фронт отправился рядовым, а вернулся в 1945-м году, старшим лейтенантом. Его разведгруппа (а он служил в полевой разведке) одной из первых захватила только что появившиеся у немцев фаустпатроны. После войны он продолжал службу в Германии. Мама рассказывала, что долгое время он не спал по ночам, ведь разведчики выполняли задания именно ночью. Отец вскрикивал, когда ему снилась война. Он всю жизнь прослужил так, как положено.
– Родился ты в Москве?
– Вообще-то я москвич. Но родился в Обнинске. Причём роддом располагался в трёхстах метрах от ядерной электростанции, которую как раз тогда только что запустили. До сих пор не знаю, хорошо или плохо данное обстоятельство повлияло на моё развитие. Мама просто приехала из Москвы в гости к родителям, а тут и подоспело! Но постоянно жили мы с мамой и сестрой в Москве, в Ново-Васильевском переулке, ставшем потом, в 1960-е годы, улицей Юлиуса Фучика. Скучаю по Тишинскому рынку и зимнему катку на Патриарших прудах... Дом наш стоял, почти касаясь Чешского посольства, куда, по причине дружбы СССР с Чехословакией, время от времени приглашали детей из окрестных домов на всякие праздники, угощали пирожными, причём такими, каких я потом нигде и никогда больше не видел.
– Может, это лишь идеализация детских воспоминаний?
– Может. Но тогда это всякий раз воспринималось как событие. Знал бы я в те времена, что много лет спустя я буду приглашён в это же посольство, и посол напишет предисловие к моей книге о святых Людмиле и Вячеславе Чешских! Посол Чехии Владимир Ремек – удивительный человек, учился в Академии имени Гагарина и стал первым космонавтом Чехословакии, покорившим небо на нашей ракете.
Интересно, что убиенный святой Вячеслав, или, как сами чехи его называют, Свати Вацлав, стал символом народного единства Чехии, День Чешской государственности отмечается именно в день его памяти – 11 октября. А до этого – 29 сентября – чехи отмечают День Святой Людмилы.
– Вот что ещё привязывает к Чехии – у тебя ведь день рождения 27 сентября? Представь себе, но я в детстве тоже очень увлекался Чехией, у нас в школе пионерская дружина носила имя Юлиуса Фучика, имелись традиционные контакты со школьниками из Остравы, мальчики переписывались с мальчиками, девочки – с девочками, я во втором классе переписывался с остравским мальчиком по имени Кая Крал, должны были состояться взаимные посещения друг друга в Москве и Остраве, но грянула Пражская весна, и всё вмиг прервалось, на мои письма перестали приходить ответы. Так политики разлучают народы. А святые призваны эти народы вновь воссоединять. Должно быть, это один из главных посылов твоей книги о святом Вацлаве и его бабушке-христианке Людмиле.
– Безусловно. Крещение Богемии при Вацлаве и Крещение Руси при Владимире проходило почти параллельно – в X веке. И влияние богемцев, затем ставших чехами, на нас, на наше принятие христианства, наглядно прослеживается.
– И наша письменность пришла от Кирилла и Мефодия, из Моравии, одной из трёх земель, составляющих Чехию. Там просветители славянские проводили так называемую Моравскую миссию. Жаль только, что в итоге Чехия стала католической, а не православной. Должно быть, ты много времени провёл в Чехии, работая над книгой о Вацлаве и Людмиле?
– Да, много, особенно в Национальной библиотеке в Праге. Потрясающее место для работы. Здесь можно всё – брать, листать, фотографировать, ксерокопировать, вздремнуть, вносить и выносить любую технику, гаджеты и прочее… Скорость писания книг увеличивается многократно. Жаль, что в библиотеке не сохранились редкие русскоязычные книги о Вацлаве, вышедшие в начале XX века в Чехии. Так и не понял – почему? То ли украли, то ли изъяли…
– И на полке написанных тобой книг соседствуют Савва Сторожевский, Юрий Звенигородский и чешские Вацлав и Людмила. А в этом году появилась ещё и Евфросиния Московская.
– Да, она же в миру Евдокия Дмитриевна, дочь Дмитрия Константиновича Суздальского и с 13 лет – верная супруга Дмитрия Ивановича Донского. Духовная дочь Саввы Сторожевского. Основательница Вознесенского женского монастыря в Московском Кремле, где вплоть до установления Советской власти находилась усыпальница всех женщин-правительниц Руси-России, принадлежавших к великокняжескому и царскому роду. В 1929-м году монастырь уничтожили. Энтузиасты, а по тем временам можно их назвать героями, вытащили 56 гробниц, некоторые весом в две тонны, и перенесли в подклет Архангельского собора. До сих пор они там пребывают в хаотическом состоянии, и если не государство, то наша Церковь должна обратить на это внимание, даже хотя бы потому, что там несколько православных святых. Впрочем, недавно Путин объявил о намерении восстановить Вознесенский монастырь, дав указание разрушить 14-й корпус Кремля – здание Администрации Президента, и мы все ждём, состоится ли окончательное завершение проекта. Обо всём этом – в моей книге о Евфросинии Московской. А на днях я стал инициатором письма Президенту по этому вопросу, который подписали члены Общественного совета Министерства культуры РФ.
Достоевский подтолкнул меня на путь Христовой истины
– Скажи, пожалуйста, каков твой путь к вере? Твои родители были верующими или атеистами? Они прививали тебе основы религии, или это оказался лично твой, более поздний выбор и путь?
– В церковь не ходили, но и атеистами не были, храмы не разрушали и не радовались их сносу. В предках у меня числятся священнослужители. Но мне приходилось идти к вере самостоятельно. Помню один эпизод, когда моя сестра – студентка-художница – должна была сдавать зачет по чеканке. Я помог ей, сделав за нее всю работу. На чеканке появился Спас Нерукотворный Новгородской школы. Пока я ее делал – многое повернулось в моей душе. У мамы в комнате потом до самой кончины висел этот образ из металла. Но гораздо сильнее на моё обращение к вере повлияло то, что я поступил на истфак. В середине 1970-х у нас на курсе учились разные люди. По рукам ходило огромное количество «нехорошей литературы», начитавшись которой, я ощутил сдвиг в мировоззрении. Главной из таких книг стал «Архипелаг ГУЛАГ». Можно много говорить о литературных недостатках прозы Солженицына, но, прочитав эту книгу, я, во-первых, перестал быть советским человеком. А во-вторых, тогда же перечитал «Братьев Карамазовых», после чего – стал человеком православным! Именно Достоевский подтолкнул меня на путь Христовой истины. В 1979-м году я крестился, будучи уже корреспондентом «Литературной России». Вскоре меня вызвал заместитель главного редактора, не буду называть его фамилии, и предложил написать заявление об уходе по собственному желанию. Именно из-за моего Крещения.
– Надо же! Это при том, что уже не те времена были, когда за это наказывали.
– Да. Тем не менее мне сказали, что я хороший сотрудник, но мне надо покинуть «идеологический орган», то есть «попросили». Я оказался «на улице». Не работать было нельзя. Вот тут я познал сакраментальные профессии сторожа и дворника. Дежурил, кстати, в любимой мною Исторической библиотеке. Ночью там спал в комнате-сторожке, а днем сидел в читальном зале. Это было почти счастьем. А затем меня «подобрал» Евгений Иванович Осетров, основатель и главный редактор «Альманаха библиофила». После увольнения из «Литературной России» я, естественно, растерялся – рухнула карьера, которая так хорошо начиналась и складывалась! Но тут, попав к Осетрову, я сидел один (вся редакция состояла некоторое время из меня одного) на крыше знаменитого Дома Нирнзее, с видом на Кремль, мог работать в любое время суток, заниматься тем, чем хочу, ездить по стране и получать зарплату в полтора раза больше, общаться с великими книжниками, коллекционерами и учеными того времени! И я сказал тогда: «Слава Тебе, Господи, что меня уволили!» Это оказалось лишь малым испытанием.
Все идут в данном направлении по-разному. Я – путем разума
– Крестился, сразу же пострадал за это, но вскоре оказался вознаграждён.
– Вот именно. Некая свобода передвижений и действий затем позволила мне больше войти в мир христианства. Все идут в данном направлении по-разному. Я – путем разума. Изучал не только опыт православных, но ездил по стране, посещал и читал труды буддистов, даосистов, конфуцианцев, других христиан – баптистов, адвентистов седьмого дня, католиков, свидетелей Иеговы, пока окончательно не утвердился в мысли о том, что я православный и никто другой. Только тогда я стал всерьёз ходить в церковь, исповедоваться и причащаться.
– Помню, когда мы познакомились, ты горел идеями книг о русских композиторах, да и одно из твоих первых сочинений, сделавшее тебя известным, – «Бортнянский» в серии «ЖЗЛ». А Дмитрий Степанович Бортнянский – не только придворный композитор, но и один из творцов церковной музыки, исполняемой до сих пор.
– Эта книга появилась на свет благодаря одному обстоятельству. Я пришел как-то к священнику и стал грустно жаловаться, что ничего не успеваю: семья, двое детей, работа, а я пишу стихи, прозу и сочиняю музыку – и ничего не успеваю! Что делать? И батюшка сказал мне в ответ: «Не успеваешь? А ты совмести одно с другим, литературу и музыку – пиши о музыке». Так, лишь одной фразой, этот мудрый человек дал мне направление на несколько творческих лет. Я увлекся музыкой и русскими музыкантами XVIII‒XIX столетий, древними крюковыми нотами, знаменным распевом, стал писать книгу в серии «ЖЗЛ», предварительно выпустив труд о русских композиторах XVIII века, за что получил премию Союза писателей как за лучшую книгу молодого литератора в 1986-м году.
Я не спешу соглашаться с подавляющим большинством
Помню, вернувшись домой после беседы с батюшкой, я открыл Музыкальную энциклопедию и, увидев, что о Бортнянском там всего один абзац, ужаснулся, ведь это замечательный композитор! И я поставил себе целью написать о нём книгу. Так появился в «ЖЗЛ» мой «Бортнянский», глубоко верующий музыкант, великий творец. Таким образом, стал определяться мой путь в литературе, связанной с Православием. В чём-то тут тогда сыграло роль моё вечное «инакомыслие». У меня есть одно свойство – я совсем не спешу соглашаться с подавляющим большинством. Как нонконформист, всегда высказываю свою точку зрения по любым вопросам. Это не раз мне мешало в жизни, увы…
– А ты считал себя в 1980-е годы диссидентом?
– Нет, я никогда при этом не считал себя диссидентом. А вот «инакомыслящим» – да. Мой тогдашний лучший друг Пётр Паламарчук, автор знаменитого труда «Сорок сороков», в большей мере склонялся к диссидентству, хотя тоже им не был. Помню, когда в 1991-м году грянул путч ГКЧП, мы с Петром находились в Аргентине, на Зарубежном съезде православной молодежи, и нам мгновенно предложили политическое убежище, но мы вежливо отказались и вернулись, вылетев 19 августа обратно в бурлящую Россию с убеждением: будь что будет. В конце 1980-х я много ездил по научной части по Европе, но не помышлял об эмиграции. Тащил в Россию огромные чемоданы книг, в большинстве своём тогда запрещённых, с трудом пронося их через таможню. К счастью, уже была Перестройка, и чаще всего люди смотрели на это сквозь пальцы. Посмеивались: «Ну, ты попал!», но в итоге пропускали. В 1990-е это продолжилось вновь, включая поездки в США по приглашению Русской Зарубежной Церкви.
– В твоём творчестве для меня очень ценно то, что ты не стремишься к выдумке, идёшь по трудному пути жизнеописаний, где нельзя наврать. Моё любимое чтение – жизнь человека от начала до конца, я люблю сравнивать: у меня это было в таком-то возрасте, у него в таком, я постиг это, когда мне было столько-то лет, он – когда ему было столько-то. Создание хорошего жизнеописания – своеобразный подвиг. Но сколько при этом встаёт разных препятствий при публикациях!
– Простой пример: несколько лет я работал над книгой о Бортнянском, но когда в середине 1980-х возник вопрос о её публикации, оказалось, что этот композитор – не из тех, кого следует пропагандировать советскому читателю, особенно молодежи, для которой тогда выпускалась в издательстве ЦК ВЛКСМ серия «ЖЗЛ». Три года книга «лежала». И я пошёл, удивишься к кому – к Тихону Хренникову, прямо в его кабинет на улице Неждановой, он сидел за гигантским столом, всемогущий председатель Союза композиторов СССР, переживший на этом посту несколько генсеков ЦК КПСС со времен Сталина. И Тихон Николаевич, выслушав меня, взвился: «Как?! Не издают книгу о Бортнянском?! Тудыть-растудыть!» И сделал всё, чтобы моя книга вышла. Хренников!
– А потом наступили новые времена, когда всё можно, но уже никому ничего не нужно. Я имею в виду культуру.
– Да, мир стал доступнее, а роль писателя с годами тускнеет и тускнеет. Помню, впервые приехал в Париж в 1989-м году по научному обмену и первым делом отправился на Рю Дарю, в храм Александра Невского. Вошёл и услышал, что исполняют «Херувимскую» Бортнянского. После службы подошел к регенту – Василию Евцу. Когда здешние русские узнали, кто я такой, искренне обрадовались, потому что как раз в те дни получили 50 экземпляров моей книги и распределяли их между прихожанами. Так неожиданно я мгновенно вписался в мир русской эмиграции, перезнакомился со многими. Но, повторяю, никогда не хотел стать эмигрантом. И сейчас, ты прав, уже нет такого бешеного интереса за границей к книгам, выходящим в России, как было тогда, после падения железного занавеса. И в самой России уже читают, увы, совсем не то, что хотелось бы.
Жизнь великого человека интересна как предмет размышлений о судьбах народа, искусства, религии
– В последнее время ты пишешь о святых. Это тяга к новой житийной литературе?
– Не совсем так. Жития – это особая стихия, как и простая биография. Жизнь великого человека для меня интересна как предмет размышлений о судьбах народа, искусства, музыки, политики, религии. Человеку, прежде всего, интересен человек. Поэтому мой жанр – жизнеописание, я его так называю. То есть соединение литературного стиля с научно-исследовательской точностью. Нельзя выдумывать факты. Их надо уважать и литературно подавать. Я предлагаю читателю вместе пройти жизненный путь моего героя, вместе двигаться к каким-то выводам. Это нечто среднее между житием и биографией. Иногда я называю подобный жанр историческим расследованием.
– То, чего нет в агиографии, где читателю преподносится житие святого с условием, что читатель ни в чём не должен сомневаться. А ведь многие чудеса, описанные в житиях, способны заставить человека усомниться, поскольку в современном мире он не встречается с такими явлениями. Жизнеописание святого, на мой взгляд, как раз и призвано описать факты, в том числе и чудесные, так, чтобы читатель поверил, увидел святого во всех его человеческих проявлениях и в величии его веры.
– Были в христианской истории специальные авторы, которые писали жития. Мне тут припоминается замечательное выражение, которое ввел в историю один из авторов Жития преподобного Сергия Радонежского – Епифаний Премудрый. Он назвал работу агиографа – «плетением словес». Как звучит!
– И всё-таки художественная литература призвана приблизить поступки святых к пониманию читателя. Пример: Ксения Петербургская. Когда читатель знакомится с фактом, что после смерти мужа она нарядилась в его мундир и стала утверждать, что она Андрей Петров, а умерла жена Андрея Ксения, это выглядит дико, если только представить, что умер ваш сосед-полковник, а вдова нарядилась в его мундир и ходит в таком виде по улицам. Вот такие сложнейшие для понимания факты художник должен уметь воссоздать, чтобы они перестали выглядеть дико.
– То есть объяснить логику происходящего. Почему такое могло быть возможно. Полностью с тобой согласен. Но, с другой стороны, житие – это словесная икона. На иконе мы видим тоже всё не так, как в реальности, видим обратную перспективу, странные лики, символику, в которой нужно разбираться. Икона, как и житие, рассчитана на уже уверовавшего человека. А то, о чём говоришь ты, должно приводить человека к вере.
– Приводить к вере и помогать сохранить веру. Второе нередко бывает ещё труднее, чем первое.
– Житие, как словесная икона, – нечто не вполне реальное, легендарное, но тем не менее это важнейший литературно-церковный жанр. Святой без жития выпадает из церковной истории. Иногда бывает, что жития не совпадают с изысканиями учёных – не те даты, не то место действия, другое окружение. Вот тут и появляется писатель-исследователь, создающий жизнеописание святого со всеми необходимыми толкованиями и пояснениями. Здесь всегда сталкиваешься с таким особенным ощущением, будто прикасаешься к чему-то живому, и любое неверное твоё движение способно принести сильный или даже непоправимый вред.
– А над чем ты работаешь сейчас, если не секрет?
– Приоткрою лишь одну тайну. Пишу нечто вроде романа, с философско-историческим уклоном. Давно пишу. Много лет. Пока здоровье позволяет... Еще рано говорить о результате.
– А как ты оцениваешь современное состояние литературы и отношение общества к литературе?
– Тема эта печалит. Стараюсь не думать об этом. Странно, раньше был против этого, а теперь считаю, что литература нуждается в государственной заботе. Почему-то, если вам нужен газ на кухне, то от очень далёкой скважины его к вам по трубам доставляют прямо в дом. А если читатели нуждаются в книгах, то доставка их к ним никого не волнует. Мало того, с самых верхов звучит циничное: если писатель плохо пишет, то его и не покупают, а кто хорошо пишет – тот и продается. Какая ошибка! Покупают и массово читают ту продукцию, которой качество не присуще. Вот что ужаснее всего. У нас сначала важен рейтинг автора, а потом – рейтинг его книг. «Писатели» ныне появляются как грибы. Сам факт издания книги уже, как считают многие, является подтверждением, что автор стал литератором. Многие так называемые «звезды» выпускают какую-то свою книгу и тут же публично заявляют: «Теперь и я – писатель!». Содержание и талант не имеют значения. Пишите детективы или эротику – и вы заработаете на жизнь. Серьезные же писатели вынуждены, видимо, умереть с голоду, прежде чем кто-то узнает об их книгах. Государство отринуло от себя заботу о литераторах. Вот я стажировался в Оксфорде, и скажу, что университетское издательство «Оксфорд-Пресс» выпускает в год при поддержке правительства сотни серьезных книг, пусть даже и малыми тиражами, чтобы поддержать культурный уровень нации. А у нас же всё еще строятся дорогущие стадионы, модно любить спортсменов, люди с ума сходят от эстрадных певцов, привечают попсу и прочее... Однако русская литература все еще жива и существует, хотя и под спудом.
Верхи относятся к писателям как к футболистам: побеждает удачно забивший гол
Добавлю – вряд ли кто-то из тех, кто облечен властью у нас в России, читает книги, особенно книги современных авторов. Я не поклонник Сталина, но он...
читал!
Государство потеряло чутье, потеряло понимание, что литература – важнейшая суть жизни общества, она создаёт своеобразный фундамент будущего. Не журналистика, которая обслуживает тех, кто делает заказы. В произведениях настоящего писателя нет пропаганды, там есть образы, которые остаются навсегда в душе человека, входят в его гены. Этот механизм сейчас недооценён. Верхи относятся к писателям как к футболистам: побеждает популярнейший или удачно забивший гол, а «тихий лузер» – уйди. Печально это всё!.. Если государство тратит средства на газопроводы, оно должно тратиться и на распространение нужных книг, той литературы, по которой давно соскучился честный и умный читатель.
– Хотя бы взять опеку над библиотеками, а не закрывать их. Чтобы книги поступали хотя бы в библиотеки. Это уже дало бы писателям возможность дышать одним воздухом с читателями.
– Совершенно верно!
– Будем надеяться, что рано или поздно к власти придут люди, которые услышат наши слова. И тогда можно будет вспомнить два слова, ставшие названием цикла твоих телепрограмм о литературе и музыке.
– Из канта Василия Тредиаковского, написанного им в XVIII веке в Париже, когда он скучал по России. Виват, Россия!
Православие.ru
