«Высшие образцы поэзии - в Новом и Ветхом Завете»
Фото: yandex.ru
Даты круглые и некруглые – одни из самых больших условностей. 6 июня – день рождения не только великого Александра Сергеевича Пушкина, а заодно – кто не знает – и русского языка, но и Олеси Александровны Николаевой, чьи стихи и проза увенчаны как Патриаршей литературной премией, так и многими другими. Если и говорить о признанном поэте сегодня, то – о ней. Ей сегодня и - слово
- Олеся Александровна, кстати говоря, эта самая «признанность» - тоже ведь большая условность в современном поэтическом и – шире – литературном мире? Чувствуете ли вы какую-то особую признанность, или она больше – плод воображения тех наших доморощенных счетоводов, кто непрерывно взвешивает меру признанности и непрестанно сравнивает, кого признали больше, а кого – меньше?
- Я просто знаю и люблю моих читателей, которые приходят на мои выступления, покупают мои книги и порой пишут мне письма. Но не только этот живой читательский отклик для меня важен: я дорожу и мнением моих друзей – писателей, чей литературный талант и вкус ценю, и считаю их экспертами в своей профессии. Думаю, этого вполне достаточно. Мне всегда было непонятно желание выстроить поэтов «по ранжиру», хотя многих литераторов это очень занимало. Помню, еще в моей юности этим интересовались видные писатели, создавая свои иерархии и рассуждая о том, кто останется в литературе, а кто канет в Лету. Все это – «человеческое, слишком человеческое».
- Как принято испрашивать, «оглядываясь на прожитое», испытываете ли вы некую гамму эмоций, а не только бесконечную благодарность за то, что годы всё-таки оказались прожитыми? Где залегают – восклицаю! – корни слепяще радостного мироощущения, которое так и выпрыгивает из вас, когда вы встречаете знакомых, когда окружены друзьями, и когда просто ведёте машину, спеша в Литинститут из Переделкино?
- Я радуюсь, когда я чувствую, что живу именно своей жизнью и нахожусь на своем месте. Сейчас объясню: я довольно часто бываю за границей: меня приглашают на выступления, на конференции, на литературные фестивали, на поэтические конкурсы (в качестве члена жюри), и я люблю путешествовать. Есть страны, которые восхищают меня своей красотой, но вот удивительно: глядя на их жизнь, я понимаю, что, сколь бы прекрасной она ни была, это, как поется в песне, « не моё» и я там просто гость. Что касается времени, то очень важно, чтобы оно тебя обтекало, а не уносило своим потоком.
- Что вам даёт Литинститут, еженедельный практикум с вольным студенчеством? Помимо «родных стен», он каким-то неведомым образом создаёт у преподавателя ощущение «своего места»… Как это у него получается? Выходит, есть «намоленность» даже у светских «стен», или поистине нет границ между светским и религиозным там, где речь идёт о человеке, его надеждах, вершинах его духа?
- С Литературным институтом связана практически вся моя жизнь: я там училась в семинаре Евгения Винокурова и преподаю уже больше 30 лет. Для меня этот институт – родной: здесь я познакомилась со многими поэтами и прозаиками, с которыми продолжаю дружить до сих пор. Здесь я работала со студентами, многие из которых становились впоследствии моими друзьями и «своими» людьми. И, кроме того, здесь я занималась любимым делом – говорила о литературе, анализировала тексты, изучала материю стиха и прозы. Для меня огромная радость, когда мои выпускники со временем становятся не просто «литературными работниками», как это написано у них в дипломе, но настоящими писателями и даже лауреатами литературных премий.
- Как рано к вам, росшей в советской поре, как «во глубине сибирских руд», пришла запрещённая и попранная тогда идеологами Вера? Как вы почувствовали её правду тогда? Инстинктивно, восставая против насмешек недалёкой «антирелигиозной» прессы, повинуясь неясному ещё велению, которое ощущалось как именно «свыше», и никак иначе?
- Я думаю, это происходило постепенно. Есть евангельская притча про горчичное зерно, которое совсем крошечное, однако, из него вырастает со временем огромное дерево. Поэтому могу сказать, что в детстве я уже веровала во Христа, Распятого и Воскресшего, а в юности – уверовала и во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Религиозный опыт моего детства и юности я до сих пор считаю очень богатым. И, если учесть, что меня ни в детстве, ни в отрочестве никто в вере не наставлял, то можно согласиться, что к Церкви меня привел Сам Господь Своей «призывающей благодатью».
- Ваш муж и самый близкий друг со времён Литературного института, протоиерей Владимир Вигилянский недавно сказал приблизительно так – «Я не скучаю в самоизоляции, потому что всегда могу поговорить с интересным человеком – с женой». По-моему, блистательное определение супружества. Всегда ли вы, постоянно работающая над несколькими книгами одновременно, доступны для бытового или, напротив, самого возвышенного разговора? Как удаётся вам вести одновременно ещё и гостеприимный, радушный, открытый настежь всем друзьям дом?
- Это – плод сложившегося очень давно образа и стиля жизни. У нас с мужем всегда были интересы, общие разговоры, общие друзья, общие друзья. И мы даже научились понимать друг друга не только с полуслова, но и с полу-взгляда. Но, тем не менее, мы вовсе не одинаковые, не близнецы: у нас совершенно разные способы познания – у моего мужа мышление концептуальное, «умное», а у меня эту работу выполняет интуиция. Поэтому нам и интересно друг с другом: порой мы приходим к схожим выводам по совершенно разным путям.
- Как обычно приходит к вам поэтическая строка, и сколько по невидимому секундомеру должно пройти времени, чтобы вы бросились в омут стихосложения? Полминуты, час, несколько дней? Каждый раз по-разному? Слышите ли вы в момент пришествия строки словно бы удар колокола, любуетесь ли вдруг акцентированно всплывшей фразой, часто ли отвергаете пришедшее, как недостойное?
- Да, именно так – приходит звучание, какая-то строка, а иногда и образ стихотворения. Иногда его словесное воплощение «застопоривается», я откладываю написанное и, если не теряю его, то со временем оказывается, что продолжение его где-то рядом, но обретаешь его позже. Иногда бывает так, что в новом стихотворении что-то мешает, словно заноза в теле. И это бывает порой мучительно. А потом вдруг неожиданно приходит единственное нужное слово, и все встает на место.
- Тайна пришествия первой, концевой, срединной строки, станового хребта будущего стихотворения, так никем, по-моему, и не разгадана. Что вы думаете о ней? Есть ли у вас ответ на вопрос, что (или кто?) выталкивает на поверхность сознания то, что скрывается в нём, заставляет проходить апробацию тысячами перестановок одной и той же смысловой конструкции?
- Да, это и правда непонятно: порой стихотворение вырастает из самого себя – неожиданно для автора. И это – наилучший вариант. А писать так, чтобы подводить к заведомо известной концовке, - неинтересно, потому что зарифмовать можно все, вплоть до объявления ДЭЗа или инструкции по эксплуатации швейной машинки. Но это будет просто версификационное упражнение. Например, поэтесса Инна Лиснянская владела исключительными версификационными способностями, которые она иногда демонстрировала (в том числе, и на моем семинаре поэзии, когда я ее приглашала выступить перед студентами). Она просила дать ей какое-то слово – любое, и начинала с ходу читать свое стихотворение с ним, которое складывала на ходу. И получалось очень складно: там была и композиция, и пуэнто, и игра слов, и концовка. Но она всегда запрещала это записывать за ней. И никогда это нигде не публиковала, потому что считала, что это такой фокус, буриме. А настоящие стихи – нечто совсем другое, и они давались ей, в отличие от этих экспромтов, большим внутренним трудом.
- Кто, как вам кажется, говорит устами поэта – он сам или, как некоторые весьма хвастливо переадресовывают, сам Господь? Есть ли, право, у Него время на стихи, или есть некая область языка, доступная исключительно избранным? Действительно ли – свидетельство Ахматовой – существуют и являются поэтам их Музы, воплощающие личное и глубинное понимание языка, и так с их помощью «телега поэзии» одолевает ещё и ещё один придорожный камень – инерцию повседневности?
- Поэт говорит сам, но порой из глубин бессознательного, по подсказке своей интуиции, которая проникает в суть вещей, обнаруживает какие-то тайные знания, не ведомые дневному разуму. Это, пожалуй, самый удивительный момент творчества, почти мистический, открывающий такие глубины, такие тайны в душе, о которых сам автор и не подозревал. Но, конечно, у нас есть свидетельства пророков, устами которых говорил Дух Святой, жаль, что в наше время Его что-то не слышно.
- Как образуется в вас проза? Мгновенно ли возникает план всего предстоящего, или фраза за фразой, абзац за абзацем руку ведёт исключительно Провидение? Кто обычно является сначала – герой, ощущение, деталь, сюжет? Всегда ли за ними ощутим смысл, или смыслы – преимущественная область критиков?
- Для прозы (лично мне) важен дух визионерства. Если стихи я слышу, то прозу – вижу. И, если эта вторая реальность меня затягивает, то практически «пишу с натуры»: общаюсь с героями, слышу их диалоги, иду за ними, даже если не знаю, куда они меня приведут. Я уже подчиняюсь им, правде их характеров, а уж они выстраивают фабулу, которая порой отличается от моего первоначального замысла.
- Меня неизменно поражала в вас нерушимая связь не только с русской, но и с европейской письменной традицией – особой пластики слог, легко, как кажется, вбирающий в себя и самые традиционнейшие, от XVII и более века, и буйно цветущие модернистские начала. Каким же обширным должен быть и круг чтения, и само сознание для того, чтобы многие безмерно далёкие друг от друга, на первый взгляд, струи словесности обрелись «под одной крышей»?
- Жизнь менялась у меня на глазах, менялись люди, менялся мир: все это требовало каких-то новых словесных форм: от русского классического стиха – к акцентному, от акцентному – к верлибру, а потом снова – к рифмованному регулярному стиху. Думаю, как только у меня возникал «автоматизм» письма: эффект «наработанной руки» и инерция почерка, я от этого старалась уйти, как от того, что вошло в привычку, в профессиональный навык. Самое ведь главное – это чтобы стихотворение было живым, со своими интонациями, жестами, колоритом и мелосом. Поэтому от реалистических картин я уходила к экзотическим сюжетам, а потом, наоборот, от экстравагантных стихов – к очень простым и прозрачным.
- Какой вы видите современную православную художественную литературу? Уже издаётся довольно много того, что по праву может ею считаться, но преодолена ли за тридцать лет «отвычка» от произнесения в себе священных слов, едва уловимая маргинальность, сопутствующая духовной поэзии и прозе в советское время? Изменились ли для нас, людей двадцать первого столетия, географические и культурные предтечи Слова, которые мы восприяли тысячу лет назад?
- Я лично постоянно читаю и перечитываю Священное Писание – и Новый, и Ветхий Завет, именно там для меня – высшие образцы поэзии. И это чтение никогда не приедается, не утомляет, а напротив, несет, помимо духовной энергии, еще и эстетическую радость. Это такое лекарство от пошлости и мелкости жизни. Если говорить о православной литературе, то за последние годы вышло много прекрасных книг – и романов, и рассказов, и жизнеописаний, и мемуаров и восстановлена религиозно-культурная связь с литературой 19 века.
- Странное слово «прогноз», образуемое от «гнозиса» - знания… Не пророчествуя, но здраво и непредвзято видя сегодняшнее положение мира, каким вы видите его в ближайшие двадцать пять лет? Что в нём уже неотвратимо меняется, и что изменится, на ваш взгляд, в русской словесности? Сопутствует ли она мировым тектоническим переменам, или всё ещё стоит особняком, разрешая внутренние проблемы?
- Да какие-то всё совсем не оптимистические прогнозы. Беда даже не в том, что жизнь со страшной силой и скоростью виртуализируется, ценности обесцениваются, пороки возводятся в норму и т.д.., большие опасения вызывает то, что происходит антропологическая катастрофа: меняется сам человек, он отказывается от заключенного в его глубинах «образа Божьего», он теряет не только центрованность, цельность и логосность (личность), но даже и стремление к этому. Он становится аутичен, он теряет способность к любви, состраданию и соучастию. Происходит его «шизофренизация», он становится набором масок, личин, симулякров, носителем и выразителем «трендов». Он уже не «заложник вечности», а пленник моды, раб страстей, жертва манипуляции. И это очень тревожные явления.
- Кстати, о проблемах словесности: каковы, по вашему мнению, наиболее заметные из них? Была ли напрочь оторвана от Христа советская литература, вопрос отдельный, но что и отсутствие чего в большей степени мучит русских словесников сегодня? Какие тенденции губительны (что можно видеть и по студентам Литинститута), а какие – спасительны?
- Меня, как и других писателей, волнует эта массовая утрата любви к чтению и потребности в нем. Визуальный образ вытесняет образ словесный, логосный. Количество информация заглушает возможность ее осмысления. Не знаю, какова судьба литературы в условиях ее невостребованности: очевидно, это губительно сказывается на ней. Ведь книга должна быть не только написана, но и прочитана читателем, а иначе это какое-то занятие, напоминающее индивидуальную психотерапию: писать, ради самого процесса. Вроде того, как в сумасшедшем доме больным проводят реабилитационные сеансы, предлагая им нарисовать картинку или сочинить стишок.
- Какой рабочий файл сейчас открыт на вашем компьютере, какая ваша будущая книга ждёт нас в скором времени, и о чём она будет?
- Сейчас я дописываю сразу две книги. Одна – это воспоминания о замечательных и значительных для меня людях, с которыми я была знакома или даже дружила. А другая – это собрание рассказов и повестей. Четыре из них уже были напечатаны в этом году в журнале «Знамя» №2. Но повесть пока так и не дописана.
- Пожелайте, пожалуйста, что-нибудь нашему порталу и его уже довольно многочисленным читателям.
- Желаю всем радости, любви и творческой энергии. И, хотя все это дается нам по милости Божьей, от нас тоже зависит, готовы ли мы это принять и вместить.
Беседовал Сергей Арутюнов
