Какая книга в одно мгновение перевернула сознание Эдуарда Боякова? Какие книги он читает сейчас? Портал «Правчтение» побывал в гостях у продюсера, театрального режиссёра, педагога, создателя Театра Практика, где находят пространство для своего творчества необычные современные режиссеры, делающие спектакли по пьесам «живых» – во всех смыслах этого слова – драматургов.
— Все мои вопросы будут связаны с чтением. И первый, такой: расскажите, пожалуйста, о тех книгах, которые сформировали вас в юности, или просто любимые книги.
— Я всегда теряюсь, сложно однозначно ответить, но совершенно точно в разные моменты жизни я на эти вопросы отвечаю по-разному. То есть не знаю, о чем это говорит, но просто в какой-то момент я понимаю, что некий важный ключевой для меня сюжет или автор актуализируется. Самый, наверное, банальный пример — это Толстой и Достоевский. Совершенно точно у меня было несколько периодов в жизни, когда один из этих писателей выходил на первый план.
— А сейчас кто?
— Сейчас Достоевский, да. «Братья Карамазовы». И, наверное, не только, но точно не потому, что я езжу в Оптину и общаюсь там с игуменом скита и вообще имею счастье заходить в келью старца Амвросия и молиться в том же храме, это, конечно, в голове укладывается с трудом. Но все-таки не только потому. Вот эти братья, эта родственность, вот эта обреченность литературных персонажей, прототипов героев, и не только литературных, но и просто в жизни то же самое, обреченность друг на друга, некие такие специальные отношения, кровные, мне кажется, это тоже еще повод для того, чтобы мы все оказались в ситуации не только выбора, но еще и братства. Пусть у всех у нас проблемы с отцами, с родом, с семьей, с людьми, которые приходят в эти семьи, выходят, которые нас в общем-то воспитывают и так далее, — это такая какая-то история, которая касается главных для меня вопросов сегодня, а для меня нет ничего важнее, чем вопросы веры и семьи.
— Сугубо православные книги вы читаете, святых отцов, например?
— Так получилось, что я был совершенно лишен возможности такого плавного органичного воспитательного вхождения в традицию, это касается и воцерковления, и таинств, и календаря, ну соответственно и книг. Ничего этого не было. Мы из того поколения, которое про Христа из книги "Мастер и Маргарита" узнавало, соответственно и там об Амвросии Оптинском из "Братьев Карамазовых", ну и так далее. Это факт, это не плохо, не хорошо, и конечно, родившись в Советском Союзе и воспитываясь в пионерии, в комсомолии, в русской школе, конечно, я ничем не отличался от моих сверстников, тем более я родился в Дагестане.
Возник такой какой-то удивительный космос, с одной стороны — из русской классики, с другой стороны — из вот такого размышления, наблюдения за укладом дагестанских мусульманских семей, за мусульманской традицией, это было очень интересно. Эти семьи — здоровые, хорошие, с очень правильно прописанными ролями, с уважением, никаких хиджабов — с одной стороны, и никаких феминистических глупостей — с другой. И это, конечно, меня заставляло задавать вопросы и себе, и близким моим, а что же у нас? А где наши-то правила, в чем они?
И долгое время православие не фигурировало в числе ответов на эти правила, но потихонечку, через вот наблюдение за мусульманским укладом, потом за Востоком, так получилось, что мой бизнес был связан с Индией. Там я опять увидел очень здоровые отношения, очень правильные социальные структуры, иерархии. В общем-то звучит не очень, так сказать, оптимистично, но получалось, что везде вот этот уклад социальный существует, а у нас его нет. Как так может быть? Ну вот везде есть. А у нас — разрушенная деревня, у нас вот это вот слободское городское сознание, то ли после холодного лета 53-го, то ли из-за того, что всех служителей Церкви репрессировали, то ли от того, что интеллигенция эмигрировала? Все, кто угодно, только нет русского. Русского в простом смысле. Вот советское, потом российское — удивительное какое-то пространство. Татарская музыка существует, еврейская существует, грузинская существует, там какая-то аварская существует… А русские что такое вообще?
И, конечно, это огромная проблема, больная, и я ее начал чувствовать. К счастью, оказалось несколько людей рядом, которые имели и церковный опыт, и могли меня все-таки как взрослого человека аккуратно ввести в православие.
Рядом со мной был Владимир Иванович Мартынов — выдающийся, крупнейший русский композитор. Мартынов, будучи востребованным, ну фактически самым известным русским композитором, записывая музыку с крупнейшими оркестрами, с одной стороны. С другой стороны — представитель советской элиты, потому что у него отец... А вместе с тем в 80-е годы человек ушел, оставив фактически композиторскую деятельность, уехал в Троице-Сергиеву лавру и долгие годы там преподавал, параллельно изучал крюковую нотацию, погрузившись очень глубоко в старую музыку, дореформенную, в музыку и форму записи и соответственно исполнения, которая была связана очень серьезно с архаикой. И конечно, это просто невероятно, что эта музыка открывает за собой, какие смыслы. Вроде бы, ну какая разница, как записываешь музыку? Но вот это вот антропологический фактор — если мы понимаем, что "айфон", "айклауд", "аймак" дает какую-то одну историю отношений с формой коммуникации, а какой-нибудь "Самсунг" или "Нокиа" — другую. Если даже на уровне тактильности есть разница, то что говорить про систему записи музыки. И в общем-то были две книги, которые меня абсолютно вдохновили. Первая книга — это вышедшая в 97-м году в издательстве "Филология" книга "Пение, игра и молитва в русской богослужебной системе".
Эта работа переиздана сейчас в книге "Автоархеология на рубеже тысячелетий». Вообще вот этот термин - "автоархеология", представляете, на самом деле он очень сильный. Человек раскапывает самого себя. Начинает раскопки. Мы спешим разобраться, что там было в 17-м веке с кем-нибудь или в прошлом тысячелетии, какие горшочки для чего использовались, если мы настоящие археологи, или если мы филологи, мы еще куда-то погружаемся. А что было с тобой 25 лет назад или 20, или 15, ты не понимаешь, ты забыл. Фрейд абсолютно прав - вытеснение существует, и все эти психоаналитики не зря так внимательно описывали и исследовали эти механизмы. Как только что-то возникает действительно что-то травматическое, наше подсознание начинает это убирать. И мы — мы не помним. Я, например, даже сам оказывался в ситуации, когда обманываешь себя настолько, что меняется в твоем сознании какая-то история и твои поступки…
Вообще-то это совершенно христианская практика, метанойя, это процесс, который, естественно, связан с "изменением, сменой ума", поэтому слово и имеет такой перевод - «изменение».
— Но метанойя происходит все-таки через покаяние, а здесь это наоборот получается забвение грехов?
— И это забвение ты должен достать, ты должен раскопать. Наша сегодняшняя картина самих себя очень лживая. То есть мы очень себя оправдываем, а другие виноваты, ну вот и все.
Вы знаете, я помню секунду, когда жизнь моя изменилась очень сильно, просто секунду. И страницу соответственно я помню, когда это произошло. Это был невероятный такой момент. Во-первых, я был сразу потрясен, когда начал читать эту книгу, потому что хотя это и научная книга, но тебе сразу начинают говорить про три типа молитвы, про исихазм, отсылая тебя сразу и к Иоанну Богослову, и к Симеону, и ко всему корпусу "Добротолюбия" вообще.
И вот во введении Мартынов рассуждает на тему понятия «игры».
Я, конечно, в то время очень хорошо знал, кто такой Иохан Хейзинга, его книгу «Homo Ludens» («Человек играющий»). Он, с одной стороны, почти постмодернист, а с другой стороны — все-таки гуманист, философ середины века, и тогда была очень популярна эта книга.
И вот Мартынов пишет: "Всесторонне рассмотрев феномен игры и его самораскрытие в феномене культуры, Йохан Хейзинга в то же время не дал полноценной оппозиции самому понятию игры. Предложенное им понятие "серьезное" или "серьезность", по его же собственному признанию, не может служить реальной оппозицией феномену игры, ибо слово "серьезность", независимо от того, применяется ли оно в форме существительного или прилагательного, обозначает не сущность, а качество, в то же время как игра имеет ярко выраженное существенное значение. Реальная и существеннная оппозиция игре может быть выявлена в ходе исследования древнерусской культурной традиции, в рамках которой оппозицией этой является МОЛИТВА".
Я помню, что вот этот абзац меня совершенно взорвал, буквально.
Причем Мартынов говорит не просто о молитве вообще, но о молитве в том значении, в каком она принималась отцами Восточной Церкви и в каком была воспринята русским монашеством. Это была такая прямо передача, что называется, прямая, тем более мне Мартынов книгу дал именно из рук в руки, и я даже еще не понимал, зачем.
Ведь что такое категория игры — это нечто совершенно глобальное. Если мы сейчас чай пьем, если вы одеты, если у меня вот эта рубашечка, а не другая, если я вот так держу очки — это же все игра, это же не просто так прагматика какая-то. Видимый мир весь состоит из игры. А у нас что-то кроме игры есть еще? Оказывается, это молитва. И для меня это был очень сильный момент, очень сильный удар.
На странице 10 книги Мартынова моя жизнь изменилась. Это было сильно, правда. Меня тогда так пробрало, что я понял, что путь человека — это путь от игры к молитве.
— А как же тогда театр, то, чем вы занимаетесь? Ведь тогда совсем это все действительно бесовское? Ведь средствами театра можно нести и смыслы божественные…
— Конечно, но эти божественные смыслы постигаются только в тишине, только в тишине. Потому что тишина, безмолвие — это категории и православия, и всех в общем-то древних таких по-настоящему глубоких эзотерических культур. И если мы понимаем, если мы знаем ценность и важность молитвы, то мы никогда не будем противопоставлять эту тишину игре, потому что мы здесь, мы в миру, и не просто в смысле "безмолвие прекрасно, а игра грязна" - мы в ветхом мире, мы изгнаны из рая, и вот мы все такие игривые и несчастные. Нет, и в Евангелии, и у святых отцов очень много говорится о способности человека радоваться и удивляться тому, как все устроено, а это уже божественная игра.
И театр должен стремиться не к безмолвию, не к тишине, раз уж это театр, а к божественной игре, к божественной радости. И там игра и молитва будут просто двумя формами существования человека. И Мартынов когда говорит об оппозиции, он же не отменяет игру. Для цивилизации нашей движение от игры к молитве, мне кажется, — это совершенно необходимо, потому что мы заигрались. Не потому, что молитва — хорошо, а игра — плохо, нет. Просто игры в нашем мире очень много, а молитвы очень мало. Может быть, придет момент, когда нужно от молитвы к игре чуть-чуть двинуться, если ее будет уже совсем много. Но пока я такого не наблюдаю.
И потом я, прочитав эту книгу, был очень впечатлен, и для меня, конечно, началась новая история. И следующая книга, которую он мне дал — это "Откровения странника своему духовному отцу». Это очень важная книга. Она была очень популярна, она появилась в середине 19 века. Опять же, как все удивительно связано — есть версия, что преподобный Амвросий Оптинский имеет к ней отношение. Но вообще, эта книга, не имеющая автора, описывает некоего странника и послушание, которое он получил у своего духовного отца, связанное с Иисусовой молитвой. Это совершенно блестящая беллетристика, написанная невероятно красивым слогом. Я бы много дал за возможность понять все-таки, кто написал этот очень хороший, очень радостный текст про то, как Иисусова молитва меняет человека.
Относительно недавно вышедшая книга "Монах Климент" про Константина Леонтьева меня очень вдохновила, очень сильно подействовала на меня. Он уже перед смертью был пострижен.
Пожалуй, еще без книги «Лествица» Иоанна Лествичника я не мыслю себя. Это была одна из первых православных книг, которые я прочитал. На меня очень сильное впечатление произвела сама ее форма. Кстати, многие древние традиции использовали эту форму, лестницу; объясняя, что именно последовательность пути важна. То есть если 17-я ступенька, к примеру, работает с жадностью, а 7-я — с гордостью, значит, ты не можешь решить проблему с жадностью, не решив проблему с гордостью. Вот эту книгу почитайте обязательно.
Еще "Моя жизнь со старцем Иосифом" Ефрема Филофейского. Он сам уже старец, и почитается как старец. Удивительная судьба у этого человека: он в Америке уже несколько десятков православных монастырей создал, и это, конечно, просто невероятно.
— Что для вас чтение как таковое?
— Наверно, самое главное, если пытаться искать главное, то оно в самом процессе чтения. Понимаете, чтение в сегодняший компьютерный век очень часто и ошибочно путают с получением информации. И поэтому понятия чтение и получение информации уравниваются, следовательно, и компьютер или книга — ну, какая разница. А это, конечно, не так. Когда ты держишь в руках эти бумажные фолианты, ты получаешь совсем другаую энергию. Ты подключаешься к материальным свидетельствам, операциям, которые связаны с производством бумаги, ты подключаешься к истории, вот этому печатному станку Федорова и Гутенберга и так далее, и, конечно, это все не просто какие-то там красивые слова — это реальность, это энергия, она так работает.
И к тому же, это еще и очень-очень специальная практика, которая связана с погружением человека в сознание, в такой формат, в такое состояние, когда он с этой страницей находится, и это возможность длинного чтения, длинные мысли, не через светящийся экран, а через страницу — ты получаешь, получаешь, получаешь медленно, но верно вот эту информацию. Через какое-то время ты сам становишься уже совершенно в другом состоянии, твои вибрации, твой вообще физиологический, энергетический контур меняется, и ты уже начинаешь эту картину мира осознавать, а не просто получать какую-то информацию.
Узнать, в каком году родился Гете, можно одинаково из энциклопедии или из "Википедии", разницы нет, и там и там будет информация и скорость приблизительно одинаковая. А вот когда начинает идти речь не просто об информации, а о сознании, о цельной картине мира, о человеческой личности, то тогда, конечно, книга по-прежнему выигрывает, совершенно точно.
Беседовала Юлия Мялькина
Фото Алиса Власова
