Жена ужасно нервничала, пока мы ехали из Будвы в Котор - ее легко укачивает на горных дорогах, а Ядранский путь сразу по выезде из Будвы начинает петлять. К тому же ехали мы в стареньком микроавтобусе, который тормозил у каждого столба, подбирая попутчиков. В итоге в Котор мы прибыли минут на двадцать позже, чем рассчитывали – и, конечно, уже без десяти десять утра все мысли были только о холодном пиве, потому что кондиционер в автобусике не работал.
Тень, которая накрывала старый город, была спасением. Тень падала от горы, которая, казалось, прятала этот город от всего плохого, что могло случиться с миром. За десять дней жизни в Черногории мы уже привыкли к тому, что горы – обыденная часть этой страны, но здесь, в Которе, они были не просто обыденностью, они величественно господствовали над всем и одновременно отгораживали, спасали эту бухту и эти старые стены от современности, которая стремилась стереть все на своем пути бесконечными торговыми центрами.
- Давай немного постоим, - попросила жена, когда мы миновали маленькое озерцо у входа в крепость и очутились в прохладе ворот. – Я постараюсь быстро прийти в себя.
Бедняга, ее все-таки укачало.
Мы остановились в тени, и жена прислонилась лбом к холодному старому камню. Несмотря на ранний час, в этом дальнем углу старого города уже раздавались громкие голоса экскурсоводов, и точно – буквально через минуту навстречу вывернула толпа итальянцев, ведомая своим чичероне. Кот, похожий на изваяние, высокомерно покоился на серых ступенях лестницы, уходившей вверх рядом с разрушенной церковью. Жена попробовала позвать его, но на «кис-кис» кот отреагировал лишь пугающе спокойным взглядом.
- Смотри, не только у нас храмы рушили. Интересно, почему здесь, где все такие религиозные, стоят эти руины?
- Наверное, потому что храм католический, - неуверенно предположил я. – А здесь же население православное в основном. Хотя, глядя на город, в это не верится - типичная Италия. А разрушить его могли когда угодно, хотя бы во время Второй мировой.
Через несколько минут мы вышли на солнце и сразу же пожалели об этом. Зной набирал силу, хотя и не был еще таким удушающим, как днем. Толстая женщина деловито снимала с протянутой через узкую улочку веревки разноцветные бикини и плавки. Два парня лет тридцати смачно расцеловались в щеки при встрече – обычное местное приветствие. Из дверей конобы тянуло стойким ароматом свежеиспеченных палачинок. Навстречу попалось еще несколько спокойных котов, что наводило на мысли о неслучайности названия города. Ступать по гладко отполированному камню древних улиц было легко.
Вывеску «ANTIKA» я приметил издалека. Я знаю, что антикварные лавки обычно неспешны и вообще работают, как Бог на душу положит. Там сплошь и рядом может быть написано «Открываемся в 10», а откроются они, допустим, в 11. Но эта лавка была, видать, другого рода – часы показывали 10.03, и хозяин, высокий крепкий старик, словно выточенный из сухого смуглого дерева, как раз заканчивал отпирать ставни на окнах своего заведения.
Внутри был кондиционер – несомненный аргумент в пользу лавки. И сама она мне понравилась, этакий ящичек под стать своему хозяину, тесно заставленный разнообразной всячиной. Был тут и другой ящичек, с фотографиями, мой наметанный глаз сразу углядел его у кассы, поверх витрины с орденами.
- Беги-беги, - поощрила меня жена. – Я пока посмотрю украшения.
Хозяин лавки меж тем справился со ставнями и вошел в лавку вслед за нами. Хрипло произнеся традиционную формулу местного гостеприимства («Добро ютро, изволите»), он отправился в подсобку, и вскоре оттуда заструился аромат свежесваренного кофе.
Я быстро перебирал фотографии. Это похоже на поиск чего-то, о чем не знаешь заранее. Мелькают лица, пейзажи, надписи, но ждешь того самого учащенного биения сердца, которое сопровождает только большую удачу.
Ядранский путь
Фотографий в ящичке было немало, но в основном ничего интересного. Пятидесятые, шестидесятые – широкие костюмы, шляпы, улыбки послевоенного покроя на прищурившихся от балканского солнца лицах. Какое-то судно швартовалось в порту, на причале волновалась толпа. Семья на пикнике. Семья с новорожденным. Конфирмация. Мужчина за рулем новенького «Рено-16». Мужчина (другой) за рулем новенькой «Фичи», местной копии «ФИАТа-600». На снимке начала восьмидесятых волосатый парень с гордым видом демонстрировал японский кассетник… Я улыбнулся. Нет, здесь мне ничего не светило. Хотя… нет. Мои пальцы ухватили края твердого старинного снимка кабинетного формата, каким-то чудом закопавшегося в самый угол ящичка.
- Браво, - раздался хриплый одобрительный голос над моим ухом.
Я вздрогнул. Оказывается, хозяин лавки стоял рядом со мной. В левой руке он держал кружку кофе. Я пожал плечами и вынул снимок из ящичка. К тому, что на Балканах часто говорят «браво» по любому поводу, я уже привык.
Солдат в высоком кепи, со штыком на поясе. Судя по всему, австрияк. Руки заложил за спину, смотрит не в камеру, а чуть вбок, уверенно и спокойно. Надпись на паспарту гласила «Cesare Damiani, Ragusa». Перевернул снимок. «Stabilimento artistic fotografico di Cesare Damiani», дальше еще что-то по-итальянски и номер негатива, вписанный чернилами – 2381. На первый взгляд – самое начало ХХ века, год, может, 1905-й или 1907-й.
- Австро-венгерская армия?
- Бинго. – Антиквар одобрительно хмыкнул. Видимо, в его глазах я прошел первую проверку. – Можно подумать, что Рагуза – это Рагуза в Сицилии. Фотограф-то итальянский.
- Но это Дубровник?..
- Дубровник, да. – Он прищурился. Я прошел вторую проверку. – Ты хочешь саму эту фотографию или то, что связано с ней, впридачу?
Антиквар говорил по-русски с жестким балканским акцентом, как все местные, но неизмеримо лучше их, правильно выговаривал сложные обороты. Учился в Союзе?.. Ему можно было дать лет 70, не меньше. В таком случае мог и учиться, и работать.
- Сколько?
- Ты не ответил.
Я улыбнулся. Сразу переходить на короткую ногу с людьми не в моих правилах, тем более что мы только приехали в Котор и собирались осмотреть город, а потом, если успеем и не окончательно изжаримся к середине дня, еще успеть в Пераст. Кроме того, австрияк на снимке меня нисколько не заинтересовал.
- Если честно, эта фотография меня не очень заинтересовала. – Я поймал взгляд жены, уже стоявшей в дверях. – К тому же мы торопимся – первый день в Которе, потом в Пераст…
- Вдохновившийся им чуть не умер на самой длинной лестнице Пераста.
Я непонимающе моргнул.
- Кто кем вдохновился?..
- Им. – Антиквар кивнул на солдата с фотографии. – Ты уверен, что тебе до сих пор еще неинтересно?..
…В апреле 1941-го Черногория (тогда она была частью Югославии) была оккупирована фашистской Италией. Оккупация эта имела отчасти «родственный» характер – ведь королева Италии Елена была урожденной принцессой Черногорской. При этом страну разделили – в ее основной части фашисты планировали создать марионеточное королевство, а окрестности Которского залива просто вошли в состав Италии под названием governatoro di Dalmazia. К концу апреля во всех прибрежных городках и поселках были размещены итальянские гарнизоны.
Середина весны, и уже жара. Немилосердное солнце выжигает все вокруг. Горы, безразличные к человеческим горестям, видевшие на своем веку Бог весть сколько всего. Море, не омрачаемое ни штормами, ни бурями. Маленькие селения – когда-то форпосты могущественной Венеции, раскинувшей свои щупальца по всему Средиземноморью. С тех далеких времен почти в каждом остались католические церкви с высокими, похожими на остро заточенные карандаши колокольнями-кампанилами. И солдаты, молча выгружавшиеся с катеров на наш берег. Чужие солдаты. Казалось, что вернулись какие-то давно ушедшие времена, что вновь возрождается Римская империя. Муссолини этого и добивался. Всех подавляло осознание того, что не только черногорское, но и хорватское побережье, и Албания, и Эфиопия входят в состав Grande Italia. Казалось, что так будет всегда.
Допускаю, что в Которе ситуация воспринималась иначе. Котор всегда принадлежал миру, там можно поскрести мостовую, и найдешь чьи угодно следы. Некоторым его жителям, не скрою, даже лестно было то, что теперь они живут пусть на окраине, но на окраине новой империи. А Пераст – дело иное. Его жители смотрели на чужаков молча, без всякой симпатии. Нет, они не встретили их дружным огнем, но и цветами тоже не забрасывали. Это был суровый народ – рыбаки, мореходы, и они любую перемену в их жизни встречали без одобрения.
Пераст
Среди нескольких сотен жителей Пераста стояла на набережной и Мария. Русские эмигранты в Черногории в основном жили в Херцег-Нови, там и сейчас есть русское кладбище. Даже Котор им не полюбился, там русская община насчитывала хорошо если полсотни человек. А в приморских местечках, разбросанных по берегу залива, их практически не было. Это сейчас там сплошной туристический бизнес, отели и виллы на каждом шагу. А тогда это были рыбацкие деревни, обитатели которых, как я уже говорил, смотрели на чужаков без всякой симпатии. Поэтому отец Марии, русский морской офицер, приживался в Перасте с большим трудом. Когда он там оказался?.. В 1926-м, когда умерла его жена, а маленькой Марии было два года. Тогда они жили в Которе, куда эвакуировались из Крыма шесть лет назад, но конкуренция в порту всегда была велика, и работу Владимир Николаевич быстро потерял. Единственным его средством к существованию была небольшая моторка. И, когда ему предложили перебраться в Пераст – маленький рыбацкий городок на берегу залива - он согласился. Думал переждать трудные времена, поуспокоиться после смерти жены, да и жизнь в глубинке наверняка будет дешевле. А вышло так, что уехал из Котора в Пераст навсегда. Вроде как сорок минут езды по берегу, а разница оказалась колоссальная. Котор – все-таки немаленький город, с историей, пути оттуда идут куда угодно. А Пераст заперт горами и морем наедине с собой, и чтобы жить там постоянно, нужны крепкие нервы и душа философа. Нервы у русского офицера были расшатаны войной, а философом он не был. Быт пытался наладить примерно с год, а потом…
Потом он начал медленно сходить с ума. Весь Пераст состоит из длинной набережной, вдоль которой выстроились маленькие палаццо – дома разбогатевших в средние века местных жителей. Кое-какие из этих домов заброшены, в других еще теплились чьи-то судьбы. Высоченная, под шестьдесят метров, колокольня. Узкие лестницы заменяли улицы и карабкались вверх, в гору, выводя на шоссе, связывавшее Пераст с внешним миром. Всё. Владимира Николаевича начали видеть по вечерами на набережной, где он прогуливался с гордым и независимым видом, как будто снова видел себя на палубе своего эсминца. Иногда он одолевал ведущую вверх лестницу-улицу и стоял на шоссе, поджидая автобусик, который раз в день объезжал приморские селения, подбирая народ, едущий в Котор. Но в этот автобусик он ни разу не садился. Просто ласково трогал рукой его пыльное крыло и отпускал, словно благословляя в путь к городу, где хоть что-то происходило.
…Тебе интересно?
Я очнулся. Еще пятнадцать минут назад мы с женой собирались осматривать Котор. И вот мы уже сидим в пыльно-красном «Стоядине» – так здесь зовут старые югославские «Заставы-101» - и мчимся по петляющей дороге вдоль Которского залива. Мелькали виллы, бредущие на пляж купальщики, выцветшие под солнцем рекламы ресторанов и отелей, туристические автобусы. Прямо над дорогой нависали горы, только не тенистые, как в Которе, а безжалостно-прокаленные, рваные, угрожавшие рухнуть прямо нам на головы. Безумие какое-то. Ведь мы собирались осматривать город!..
- Интересно.
- Пожалуйста, не гоните так, - умоляющим голосом попросила жена. Она сидела на переднем сиденье, рядом с водителем, ее так меньше укачивало. – И что было дальше с этим офицером?
- А что может быть с рыбой, которую вынимают из аквариума?.. Какое-то время она еще дышит. Потом она цепенеет, и ее глаза становятся стеклянными.
Я думаю, что Мария была последним, что еще соединяло Владимира Николаевича с этой жизнью. Ради нее он упорно выходил в море на своей моторке, ради нее он находил какой-то заработок в этой глуши. Деньги в Перасте приносили две вещи – рыбалка и перевоз людей на остров, где находилась почитаемая в тех краях церковь. Остров находился напротив Пераста, рукой подать, и плыть до него минут пять. Случалось так, что паломники добирались до этих глухих мест, вот тут-то и надо было не упустить добычу – ведь на них тут же накидывались все местные обладатели лодок. Начинался жестокий торг, и Владимир Николаевич нечасто в нем побеждал, ведь в своей прошлой жизни ему не приходилось торговаться.
А так – рыбалка. Продавать удавалось ничтожную часть рыбы – кому ты ее продашь, если городок состоит из рыбаков?.. Везти на рынок – но ближайший рынок в Которе, и там царят местные рыбаки. Слово «турист» тогда было в новинку, да и не доезжали тогдашние туристы до отдаленных районов Югославии, так что на них надежды тоже не было. Одно хорошо – с голоду умереть было невозможно. Адриатика щедра к людям, и в Перасте достаточно подойти к берегу моря, чтобы увидеть стаи рыб, кружащих прямо у берега.
Какие-то деньги Владимиру Николаевичу приходили из Белграда. Возможно, выплаты какого-то эмигрантского общества или союза. Из них он платил за комнату своему хозяину, Стоядину Мирковичу. Стоядин, - антиквар ухмыльнулся, показав крупные передние зубы, и погладил руль, - прямо как моя «Заставка»… Это был бывший кочегар на австрийском крейсере, уважавший своего постояльца как моряка. Со временем их отношения стали почти родственными, и деньги он брал с постояльца символические.
Я обратил внимание, что ехал он гораздо медленнее – не пропустил просьбу жены мимо ушей, как сделало бы это большинство водителей.
- Так вот, Мария, смысл его жизни. Ради нее он боролся с безумием. Гулял по набережной вечерами, не замечая взглядов местных рыбаков, сидевших в единственной конобе за ракией. Казалось, он хочет раздвинуть силой взгляда горы, замыкавшие перспективу, и вырваться из душащего его залива куда-то… куда?.. В прошлое?.. В Россию, которой уже давно не было?.. Не знаю. Во всяком случае, его не трогали и не расспрашивали. И не особенно помогали. Все знали, что он эмигрант, что ему трудно, но местным жителям и самим было нелегко.
Мария между тем росла скрытно от всех. Наверное, отец сам учил ее дома, потому что девочка почти не появлялась на улицах и уж конечно, не ездила в школу, расположенную в Которе. Только году в 1936-м, наверное, она начала промелькивать на лестницах и набережной Пераста – угловатая, быстрая, постоянно с опущенным лицом. Когда она заходила в лавочку, хозяин обращал внимание, что по-сербски Мария говорит, как на родном языке – это неудивительно, она ведь и родилась в Которе.
Однажды вечером под молчаливыми и насмешливыми взглядами местных отец и Мария вместе вышли в залив на их старенькой моторке. В отличие от лодок местных, она уже давно не красилась, вся была облупленная, выгоревшая от солнца. Они отошли от берега на порядочное расстояние, и тут только Мария заметила, как красив вечерний Пераст. Он словно ступеньками уходил в черную гору, бежал огоньками с одного утеса на другой, и мрачным гвоздем, вбитым в небо, белела на фоне горы кампанила – напоминание о временах, когда городок был правой рукой Венеции.
Девочка хотела сказать об этом отцу. Но когда взглянула в его глаза, поняла, что он далеко и видит сейчас совсем иное море, иную набережную…
Умер Владимир Николаевич в теплом и стремительном феврале 1941-го, когда облака неслись над Перастом на юг и Стоядин Миркович впервые за сезон, оглушительно крякнув, бросился головой вперед с пирса.
Хоронили офицера на кладбище, размещенном на затылке Пераста, рядом с шоссе. Поставили на могиле деревянный крест, и все уже собрались расходиться, когда Мария вдруг спросила у Стоядина Мирковича, сколько стоит поставить на могиле хорошее надгробие.
- Ну ты и нашла о чем думать, - развел руками Стоядин. – Да тебе теперь соображать надо, как дальше жить, как выбираться отсюда, а не как могильный памятник купить!.. Мертвый как-нибудь обойдется, ему теперь все равно. Ты о себе лучше подумала бы.
Но Мария довольно резко оборвала Стоядина, и он вынужден был сказать, что цены на это дело разные, можно в Которе заказать, можно в Херцег-Нови, а те, которые побогаче, вовсе выписывают надгробия из Италии, мраморные. Он слышал, что какой-то судовладелец из Котора себе такое заказал при жизни. Обошлось оно ему, конечно, черт-те в какую сумму, но зато приятно смотреть и уважение от других. Так и через сто лет зайдешь на кладбище и поймешь – лежит тут уважаемый человек, а не голь перекатная.
И с этого времени главной мечтой Марии стало достойное надгробие на могиле отца. Почему, с чего?.. Не знаю. Это романистам обязательно надо придумывать мотивировку действий всех героев, а то редактор-придира нахмурит бровки и аккуратно начеркает что-нибудь на полях рукописи. А жизнь не требует от людей никаких мотивировок. Вот и я объяснять это желание Марии не собираюсь. Действительно, ей нужно было думать про свою дальнейшую жизнь, но она думала о том, как бы поставить на отцовской могиле мраморный крест. Возможно, отец с ней говорил на эту тему незадолго до смерти… не знаю, не буду выдумывать.
К этому времени Марии было уже шестнадцать, и она искусно управлялась с ветхой моторкой. Перевозка паломников на остров в городке перешла в ее руки – так получилось само собой, потому что по пути Мария рассказывала паломникам историю церкви, построенной на острове, а местные рыбаки лишь молчали да покуривали свои сигарки, хотя знали эту историю не хуже Марии. Выплаты из Белграда ей по-прежнему приходили, флотское общество помогало не только морякам, но и членам их семей. Эти деньги она откладывала на надгробие, но нужно было очень много, копить предстояло еще долго.
И вот в апреле 1941-го Мария стояла с другими жителями Пераста на набережной – немного в стороне, как обычно, - и молча смотрела на итальянцев, сходивших на черногорский берег. Последнее солнце готовилось уйти за горы, и это значило, что скоро залив станет сизым, а затем черным. Церковь на острове звонила, отчетливый и крупный звон падал на поверхность моря и отражался от набережной. Потом ударила и колокольня Пераста. Бом. Бом. Бом. Каждый удар заставлял жителей вздрагивать.
Убранство храма в Перасте
Мария не испытывала предубеждения против чужаков, высаживавшихся на берег. Она не видела прежде итальянцев, не знала, что такое фашизм, смутно слышала, что в Европе полыхает война. Да, в Европе – может быть, но здесь, в Перасте, всегда было тихо. Здесь имели значение горы, море, направление ветров, состояние лодки, улов, здоровье отца, а с недавних пор – еще мысли о достойном надгробии. А люди, которые пришли сюда по воле каких-то политиков, были ей безразличны.
Люди, которые высаживались на берег, тоже не испытывали к толпе рыбаков, сгрудившихся на набережной, ничего плохого. Это происходило как бы само собой. Где-то там, в Риме, повернулись какие-то колеса, долго составлялись и носились на подпись бумаги, потом поступили приказы, были отпущены нужные тонны топлива и тысячи патронов, и вот этот тихий угол залива уже считается итальянским, а не югославским, как раньше. Тененте Альдо Дамиани смотрел на все это с борта своего катера и думал о том, что он имеет к происходящему не больше отношения и понимает в нем не больше, чем эти незнакомые люди, стоящие на берегу.
К нему подскочил взмыленный рядовой. Впрочем, все тут были взмыленные, днем на солнце плюс 40, и так радостно, что светило наконец-то уберется за гору.
- Синьор тененте, где лучше разместить портрет дуче?
Альдо нахмурился. Что за идиотский вопрос?..
- Конечно, на первом ярусе колокольни. Оттуда он будет виден всему городу.
- Слушаюсь!..
Гигантский портрет дуче был скручен в трубку наподобие паруса. Солдаты, чертыхаясь, аккуратно понесли его по палубе к берегу.
- Осторожнее, Джованни!..
- Плечо, плечо подставляй!..
- Так, нормально. Теперь левым краем вперед.
Первый солдат шагнул с борта катера на сходни. И… промахнулся: с маху плюхнулся в прибрежную воду. Остальных потянул за собой тяжеленный сверток холста. Итальянцы с руганью попадали в море вслед за портретом.
- Т-твою мать!..
- Карло, это по твоей милости всё!..
- Портрет ловите, идиоты!!!
Неожиданно для себя Альдо улыбнулся. Сцена не разозлила его, а скорее развеселила. Ничего, море у берега мелкое, примерно по грудь, а освежиться после сорокаградусной жары только приятно.
Он перевел глаза на толпу местных жителей и увидел, что они тоже рады случившемуся. Но, в отличие от лейтенанта, они не улыбались, а откровенно смеялись. Злорадно, весело, хлопая себя по ляжкам. И шумно говорили между собой на местном языке, который Альдо худо-бедно знал, потому что его отец жил в Рагузе. Его, собственно, и направили в Пераст, учитывая его знание им местной специфики.
«Ничего, - разобрав, что именно говорили местные, подумал Альдо, - ничего. Всё это в порядке вещей. Они просто еще не знают меня». Он скользнул глазами по толпе, пытаясь запомнить лица, - старые, изрезанные морщинами и просоленные солью Адриатики; молодые, но уже с залегшим в углах губ скепсисом и усталостью от жизни; детские, с ухватками бывалых мужчин и молодецким сплевываньем. И словно споткнулся о лицо девушки, стоявшей поодаль. Такую статую Альдо видел в каком-то приморском городе – вечное ожидание, не то ветра, не то отца с моря, не то перемены судьбы.
Рассказ оборвался. Я подумал, что он закончен, но антиквар просто сосредоточился на том, как бы обойти идущий впереди новенький «Опель» с боснийскими номерами. Потом дорога вильнула еще раз, антиквар плавно повернул руль влево и остановил «Заставу» на небольшой каменной площадке, с которой вдруг открылся такой вид на залив, что дух захватывало. Прямо рядом с нами резала небо почерневшая от времени колокольня, ниже ее повисали красные крыши старинного городка, а еще ниже, на блестящем от солнца зеленом морском покрывале, неподвижно лежали два островка – один нес на своей ладони храм, второй сплошь был покрыт кипарисами, он напоминал «Остров мертвых» на картине Бёклина.
- Да, там кладбище, - утверждающе сказал антиквар, хотя мы с женой молчали, потрясенные красотой пейзажа. – На остров Святого Георгия туристов не возят. Зато у храма всегда толчея.
И точно, возле второго острова покачивались две туристические лайбы, а возле церкви двигались фигурки людей.
- А где высадились итальянцы?
- Там, внизу. Машину оставим здесь.
Мы двинулись вниз сквозь толпу галдящих японцев, только что выгрузившихся из двухэтажного автобуса, но через пару шагов остановились.
- Вы машину забыли закрыть, - сказала жена.
- Да не забыл я. Чего с ней сделается?.. Пойдем.
Об Альдо я знаю мало, известно лишь, что был он хорош собой – молод, чернобров, строен, без всей этой присущей итальянцам суеты, понимаете?.. Он был из тех несчастных, чье детство и юность пришлись на годы фашизма, и другого он не знал. Это не означает, что он был закоренелым сторонником Муссолини или активистом фашистской партии, или ее пособником – просто жил в это время в этой стране. Конечно, когда ты из другой страны или эпохи, велик соблазн всех судить, думая о себе: вот я бы на их месте – никогда!.. А ты не зарекайся. Тебя тогда не было там, и никто поэтому не знает, как именно ты бы себя повел.
Вот и Альдо. Он был нормальным парнем, никаким не фанатиком и не придурком. Спросите, почему он стал офицером?.. Возможно, если бы не один солдат, этого никогда не случилось бы. Но с этой историей пока повременим. Пока же скажу, что с армией Альдо, в общем, повезло. Во французской и греческой кампаниях его полк не участвовал, а с весны 1941-го его постепенно рассредоточили по югославскому побережью. Вот и всё, служба непыльная. Основной задачей этих войск было обеспечивание итализации местных земель - ведь они считались не временно оккупированными, а просто вошедшими в состав Италии навсегда.
Не избежал этого и Пераст. Его переименовали на итальянский манер в Перасто, на колокольне вывесили-таки выловленный из моря портрет дуче, чей мощный подбородок указывал, как тут же подметили местные остряки, на ближайшую конобу, немногочисленные улицы стали «виа», на крохотной площади перед церковью развевался флаг Великой Италии. В порту теперь постоянно покачивался катер оливкового цвета, который, видимо, должен был символизировать могущество итальянского военно-морского флота.
Этим все и ограничивалось. После небольшого затишья, возникшего сразу после высадки оккупационного гарнизона, жизнь в Перасте вновь вошла в прежнюю колею. Молились, ходили в море за рыбой, чесали языками в конобе, ездили за вещами в Котор, которому итальянцы вернули старое название Каттаро. Продолжала жить своей жизнью и Мария.
Правда, на второй же вечер к ней попытались пристать двое итальянских солдат. Попросили на ломаном сербском перевезти их на остров, то да сё, она отказалась. И тут раздался повелительный голос: «А ну прочь отсюда!» Солдаты тут же поджали хвосты и убрались – по набережной шел Альдо.
- Извините за поведение моих хамов, синьорина. С вами всё в порядке?
- Да, спасибо.
Наверное, ее удивило то, что итальянский офицер знает сербский. Это была та самая девушка, которую он видел с катера. Собственно, других юных девушек в городке не водилось, и Альдо мельком подумал, что надо будет предупредить своих солдат – кто еще раз попробует хотя бы, тому…
- Приятный сегодня вечер, - по-дурацки сказал он и сам смутился. А о чем еще говорить офицеру оккупационных войск с местной жительницей?
Она хмыкнула. Действительно, идиотство.
- Разрешите представиться, тененте Альдо Дамиани.
- Мария, - кратко ответила она и назвала свою русскую фамилию, которую я теперь уже не упомню.
- Но это звучит не по-сербски, - удивился он, - это русское…
- Да, я русская, хотя и родилась в Которе.
- Ваша семья бежала от большевиков?
- Да.
- Это печально… - Мария увидела, что его лицо затуманилось, и поняла, что ему и вправду печально. После паузы он продолжил: - А я немного знаю сербский. Видите ли, мой отец жил в Рагузе, сейчас это хорватский Дубровник, я там родился. А в двадцать четвертом году мы уехали в Италию.
Они поговорили еще о каких-то незначащих вещах и расстались.
Если бы я был режиссером, я снимал бы в Перасте кино. Это идеальный город для встреч – даже если поссоришься, все равно вечером придешь на ту же самую набережную. И взад-вперед, с кем раскланиваясь, с кем нет. С патрулями оккупационных войск местные не здоровались, но и не ругались, просто все делали вид, что идут своим путем: итальянцы – своим, черногорцы – своим.
- Этот остров искусственный?
Вопрос заставил Марию вздрогнуть, она как раз думала, где бы ей достать деталь для мотора своей лодки. Мотор был старый, разболтанный и тарахтел на весь залив. Альдо стоял за ее спиной и указывал глазами на острова напротив городка.
- Какой именно?
- Тот, на котором церковь.
- Да, искусственный. Вы еще не были на нем?
- Нет, - покачал головой Альдо. – Сначала я решил изучить сам Перасто. Хотя тут, кажется, особенно нечего изучать… Такие высокие лестницы! У нас в Монтепульчано тоже ни одной ровной улицы не найдешь, но не такое же…
- Я могу свозить вас на остров, но это не бесплатно.
- Давайте через час, мне еще нужно в комендатуру. Хорошо?.. Чао.
Через час Альдо был на пристани, и они отправились в путь. Итальянец наблюдал, как ловко управляется девушка с моторкой, и это было ему приятно, он сам не понимал почему. Ветер трепал длинные волосы Марии, она была брюнеткой, и Альдо думал: как странно, она не похожа на русскую. Может быть, здешние солнце и горы как-то влияют на внешность?.. Море вокруг было очень спокойным, как в детстве, в Рагузе, и остров приближался быстро, словно вырастал из воды.
Сначала на этом месте был просто риф. Но однажды местные рыбаки нашли на нем икону Божьей Матери и дали обет построить здесь храм. Рядом с рифом начали топить захваченные пиратские корабли и старые, пришедшие в негодность лодки, свозить с окрестных гор камни, и понемногу образовался остров. Между ним и соседним, естественным островом Святого Георгия прошла граница между владениями Котора и Пераста – оба они в старину были влиятельными в этих краях и соперничали. На острове всегда тихо. Разве что паломники бывают, но их немного. Постоянно там живут только настоятель да смотритель маяка.
- Маяка? – удивился Альдо. – Надо познакомиться с ним поближе.
- Зачем?
- Ну как же. А вдруг с моря высадится десант?.. Смотритель обязан предупредить меня.
Мария засмеялась впервые за все время их общения, и Альдо увидел, какие у нее плохие зубы. А какие еще могут быть зубы у бедной девушки из провинции?.. Это теперь стоматологи на каждом углу. Тогда же нужно было ехать в Котор, и каждый поход к дантисту становился событием, в том числе и по стоимости.
- Да какой тут десант? Кто собирается нападать на Пераст?
- Мы же напали, - тихо проговорил Альдо.
Причалив к острову, первым делом они пошли в храм. Внутри после полыхающей дневной жары было прохладно и не хотелось выходить обратно. Итальянец показал рукой на многочисленные серебряные таблички, покрывавшие стены храма.
- Что это?
- Обетные таблички. Кто молился в этом храме о чем-то и у кого это сбывалось, делал из серебра табличку с изображением того, о чем он молился, и крепил ее на стену.
- Их ни разу не пытались украсть? Все-таки чистое серебро.
Мария снова засмеялась, он отвел взгляд.
- Здесь живут люди, которые не запирают ночью дома. Кому красть, зачем?..
Мне очень легко представить себе, как именно зародилась их симпатия. Сгущаются сумерки, и на берег опускается с гор легчайшая дымка, в которой постепенно начинает тонуть и сам залив. Огонёк… другой… Постепенно берега покрываются сеткой перебегающих огонёчков, словно играющих в салки. Это сели ужинать вернувшиеся с работы рыбаки, гостеприимно раскрыли двери маленькие конобы, преданно смотрят в море в ожидании запоздавших лохматые псы на пристанях. Особенно отчетливо раздается в воздухе густой гудок почтового парохода, идущего из Котора в Сплит, и тревожно дрожит огонь маяка, горящего на восточном краю острова.
Альдо подумал, что в полутьме Пераст похож на рассыпанное по берегу ожерелье, древнее ожерелье, и современность здесь так же неуместна, как внезапные аплодисменты посреди длинного и сложного танца. И перевел взгляд на стоящую рядом девушку. Любой эмигрант – всегда загадка. Хотя нет, она ведь не эмигрантка, родилась здесь, но все равно чувствует себя русской. Загадочные токи крови, которым так много придавалось значения в то время. В 1941-м всё уже двигалось со страшной скоростью к финалу, но будущее было еще туманным, как волшебное зеркало, и каждый видел в нем то, что хотел видеть, и частности затмевали общее, и у кого-то желание выжить было сильнее, чем честь и совесть, а у кого-то – наоборот…
В тот вечер Мария почувствовала то, что хотел ей сказать Альдо, но не рискнул, потому что сербский язык все-таки знал не очень хорошо. С тех пор, с этой вечерней поездки на остров, они стали видеться регулярно. Но все эти встречи происходили на людях – на жаркой набережной, у колокольни. И не подумайте ничего такого. Никаких поцелуев, признаний, обещаний. Оба ловили себя на том, что не понимают, что происходит. Все всё видели – в крохотном городке ничего не утаишь. Солдаты посмеивались над своим командиром, местные неодобрительно косились на Марию. И ничего при этом не происходило!.. Можно смеяться, но это было нисколько не смешно, а чисто, волнующе…
Можно только гадать, как сложились бы отношения Альдо и Марии в дальнейшем. Но один день, 12 июля 1941 года, многое изменил в судьбе Черногории и в итоге – в их судьбах тоже.
В тот день, в праздник Святого Петра, в Цетинье было провозглашено создание независимой Черногории под покровительством Италии. А на следующий день в стране началось восстание. Местные коммунисты готовили его уже долго. И через две недели от итальянцев была освобождена большая часть Черногории, восставшие заняли все города страны, кроме трех. Наверное, они сами не ожидали такого успеха. Но итальянцы отступать не собирались. Опомнившись, они бросили на подавление восстания шесть дивизий. Весь август в Черногории шли бои между повстанцами и оккупантами. В итоге восстание утонуло в крови, было убито больше сорока тысяч человек…
Полк, в котором числился Альдо, сначала подняли по тревоге, прошел слух, что ему предстоит переброска в Котор и оттуда в центральную часть страны. Но потом начальство передумало, и Альдо просто приказали повысить боеготовность. А через неделю, примерно в конце августа, в Пераст пришла torpediniera di scorto, на которой в город прибыл еще один взвод итальянской пехоты. В отличие от солдат Альдо, это были закаленные боями вояки, прошедшие Грецию и Ливию. От привычных местным жителям оккупантов их отличали выцветшая и мятая африканская форма-«сахариана», автоматы на плечах вместо винтовок и пустые мрачные взгляды. Сразу стало понятно, что это привыкшие к крови головорезы, которые не погнушаются выполнить любой приказ.
Взводом командовал примо-тененте, тоже фронтовик, по фамилии Дзампони. Он с плохо скрываемым пренебрежением сообщил Альдо, что, хотя власть над городом по-прежнему принадлежит ему, все оперативные решения будет отныне принимать он.
С прибытием «ливийцев» мирный быт Пераста закончился. По набережным теперь постоянно цокали каблуками патрули. По требованию Дзампони Альдо провел перепись местного населения. Увидев, что среди жителей присутствует русская, тот нахмурился и спросил, что делает в городе пособница московских коммунистов, с которыми Италия уже два месяца как ведет войну. Альдо стоило больших трудов убедить Дзампони в том, что Мария не имеет никакого отношения к Советской России. Марии он не стал об этом рассказывать, чтобы не встревожить ее.
Между тем поздним вечером 6 сентября 1941-го на шоссе, ведущем к Перасту, появился незнакомец. Оборванный, небритый и жуткий на вид, он спрыгнул с повозки какого-то отчаянного местного жителя, который, не оборачиваясь, погнал ее дальше, к Рисану. Этого оборванца звали Лазарь Миркович, ему было сорок три и он был одним из активных участников черногорского восстания. Чудом сумев уйти из охваченной террором Черногории в губернаторство Далмация, он пробирался сейчас в Пераст, и только Богу известно, почему итальянцы не схватили его еще в Которе.
Но так или иначе, он ступил-таки на родную землю и увидел знакомую с детства колокольню, которая четко вырисовывалась в темнеющем небе. В море неподвижно плыли два острова, и цикады гремели с одуряющей громкостью. Лазарь вспомнил, как в детстве мечтал поймать хотя бы одного гигантского кузнечика, которые населяют склоны окрестных гор, как отец показал ему цикаду, случайно залетевшую к ним в уборную, и как он, малыш, со смесью страха и восхищения разглядывал огромное насекомое, медленно, с отвратительным спокойствием шевелившее ножками…
- Стой, кто идет?..
Этого итальянского окрика Лазарь не ожидал, а потому среагировал неверно – обернувшись, в упор выстрелил в солдат подходившего патруля. Ему бы смолчать, выдать себя за бродягу или подгулявшего местного, глядишь, все и обошлось бы. Но я не стану судить человека, впервые за двадцать лет добравшегося до родных краев и глотнувшего воздух Пераста.
Итальянец болезненно вскрикнул и присел – пуля попала ему в ногу. Но закаленных недавними боями солдат внезапное нападение не испугало, а только обозлило. К тому же они были вооружены «Береттами». Одна короткая очередь – и настала очередь Лазаря вскрикнуть от боли. Но ранили его, судя по всему, легко, иначе он не был бы способен на дальнейшее.
Отстреливаясь, он метнулся к ведущей вниз, в город, лестнице. А потом обезьяной начал прыгать через заборы и невысокие стенки, пробираясь туда, куда стремился. Лазарь вырос в Перасте, и теперь мальчишеская память не подводила его – даже в темноте, через двадцать лет отсутствия он помнил, как можно срезать путь. Стрельба за его спиной быстро стихла – итальянцы поняли, что имеют дело с опытным парнем. И через пару секунд в небо с шипеньем взвилась красная ракета. Это был условный сигнал солдатам взвода Дзампано о том, что в городе появился черногорский повстанец…
…В тот самый вечер Альдо и Мария впервые встретились наедине. Так совпало. И опять-таки не подумайте ничего грешного – это было самое целомудренное свидание, которое только можно вообразить. Да и свидание ли это?.. Темная комната, двое друг напротив друга. Итальянец, рожденный в Дубровнике, и русская, рожденная в Которе. Как странно все. Сумрачный свет, ветхая мебель, пристальные глаза Богородицы на стене…
Они смотрели друг на друга без улыбки, пристально. Альдо молча гладил лицо Марии. Иногда она говорила ему что-то по-русски, а он ей – что-то по-итальянски.
Быть может, этого свидания никогда и не было бы, если бы не отсутствие в тот вечер дома Стоядина Мирковича, засидевшегося в конобе. Конечно, ему было бы неприятно присутствие в его доме итальянского офицера. Но Мария знала, что у одного из приятелей Стоядина день рождения. И паре не мог помешать никто… ну разве что роковая случайность, которые иногда криво вплетаются в ровное течение жизни и торчат в ней идиотскими вопросительными знаками, которые немо написаны потом у людей на лицах во время похорон – ну почему сейчас? И почему именно с ним или с ней?..
И в самом деле. Если бы Лазарь Миркович не был сводным братом Стоядина Мирковича. Или у них были бы плохие отношения. Или за двадцать лет разлуки Лазарь забыл бы путь к родному дому. Или начнись восстание днем позже. Или погибни Лазарь в бою, при переходе границы… Сколько всяких «если», и каждое тащит за собой следующее, как соломинка в скирде. Так или иначе, задыхающийся от быстрого бега, раненый Лазарь, сжимая в ладони девятимиллиметровый «Браунинг», в обойме которого осталось шесть патронов, с размаху ударил ладонью в дверь дома, где находились Альдо и Мария. Двери в Перасте тогда никто не запирал – это же Черногория, все свои, бояться нечего…
Конечно, Лазарь надеялся увидеть брата, а увидел незнакомую девушку и итальянского офицера. Марию он сбил с ног одним ударом, а в появившегося на пороге комнаты Альдо выстрелил в упор. Это было концом – ведь только тишина могла его спасти, а никак не новые выстрелы. А к дому уже бежали с разных сторон тяжело дышащие молчаливые «ливийцы» из взвода Дзампано. Они видели сигнальную ракету, слышали пальбу. И теперь быстро одолевали ведущую наверх лестницу.
Дальнейшее поведение Лазаря Мирковича продиктовано, скорее всего, отчаянием и злобой. Схватив истекавшего кровью Альдо и Марию, он взял их в заложники. Бессильно размахивая пистолетом, Лазарь выкрикивал в ночь свои условия: предоставить ему лодку, запас продовольствия и воды, автомат с патронами и беспрепятственную возможность выйти в море. Куда он собирался – в Хорватию, Албанию, Италию, Грецию?.. Но везде тогда были фашисты. Возможно, он просто желал сам решать свою дальнейшую судьбу. Затаившиеся по домам соседи с ужасом вслушивались в эти крики и молились про себя. Знал ли он, что слышавшие его итальянцы не понимали по-сербски? И даже не слушали его криков, потому что у них был приказ: коммунистических террористов уничтожать как собак, на месте, заодно с их пособниками?..
Для Лазаря хватило бы и одной пули. Но на него не пожалели сорока. Сразу несколько автоматных очередей отбросили его к стенке. На «Браунинге», который с трудом вынули из мертвой ладони, не было живого места, он весь был помят пулями.
…Несколько следов той ночи сохранились по сию пору. Вот они.
Антиквар стоял перед ничем не примечательной дверью ничем не примечательного черногорского дома. Здесь, в Перасте, они действительно лепились один к другому на склоне горы, вниз уводила игравшая роль улицы лестница, а рядом стремилась вверх старая колокольня. Зеленые ставни были прикрыты от солнца, по белым стенам дома вился виноград. Антиквар, прищурившись, тронул рукой выбоину на дверном косяке. И еще одну.
- «Беретта». Фашисты стреляли озлобленно – мстили за раненого товарища. Кроме того, просто соскучились по убийствам в этой мирной глуши…
Когда «ливийцы» ворвались в дом, они увидели страшную картину. Иссеченный очередями, заросший бородой оборванец, в нескольких метрах от нее – девушка в луже крови. И тененте Дамиани, тоже весь в крови, который, с трудом приподнявшись на руках, плакал над девушкой. Мария что-то шептала ему из последних сил, и он торопливо кивал, глотая слезы…
Разбирательство дела заняло какое-то время. Стоядин Миркович был арестован как возможный пособник своего брата и несколько месяцев отсидел в Которской тюрьме, прежде чем следствие убедилось, что братья хотя и поддерживали переписку эти двадцать лет, сокровенными планами между собой не делились. Тем не менее Стоядина на всякий случай расстреляли, и в доме его поселились совсем другие люди. Это случилось уже после войны.
Марию похоронили рядом с ее отцом. Похороны прошли скомканно, так как на тот момент итальянцы сильно подозревали, что она была связной Лазаря и вообще имела какое-то отношение к Советской России. Да и местных жителей вся эта история со стрельбой посреди ночи сильно выбила из колеи. Пераст был буквально перевернут вверх дном, обыскивали всех подряд, но никаких следов заговора или причастности кого бы то ни было к ночному визитеру не обнаружилось. Тем не менее примо-тененте Дзампано поспешил доложить наверх, что им был предотвращен готовившийся в городке мятеж против итальянского гарнизона; к счастью, его черногорский руководитель, прибывший издалека, и русская сообщница убиты. Рвение Дзампано было оценено: его перевели в полицию Котора, а в 1942-м – на Восточный фронт, где он попал в плен под Сталинградом. Романист, конечно, убил бы его, но жизнь подумала иначе. В 1955-м он вернулся на родину, разбогател, стал уважаемым человеком. И умер в 2003-м, в возрасте девяносто восьми лет. Вот так.
- А что же Альдо? – спросила моя жена.
Я ожидал не менее пространного монолога в ответ, но антиквар неожиданно предложил спуститься вниз, в порт.
Мы начали спуск. Лестница оказалась довольно удобной: ее ступени хоть и были старинными, слегка искрошившимися за много веков, но гладкими и без выбоин. Впереди и позади нас спускалось множество иностранных туристов – видно, дорога в центр с шоссе тут была одна. Время от времени они снимали на фотоаппараты, айфоны и планшеты местных котов, обессиленно спавших в теньке там и сям, и виды, открывавшиеся вокруг. А виды были и впрямь роскошные. Море приближалось с каждой минутой, белые домики казались вымершими от жары – редко-редко где перед дверью стоит пластиковый стул из кафе или висит белье, а так никаких признаков жизни. И колокольня, конечно. Вблизи можно было видеть, насколько она стара, сколько всего пронеслось по этим улицам и лестницам, сколько видели эти стены. Колокольня вырастала из какой-то щели плавно, по мере нашего спуска. Я спросил у антиквара, в каком году она возведена.
- В 1691-м.
Странно думать о таких вещах, но вот Петр I еще не победил никого под Полтавой, а она уже была. И Пушкин родился, вырос, писал, погиб – а она была. Парусные линкоры скользили по этому заливу, Наполеон гремел по миру, потом появились первые пароходы – наверняка местные моряки смеялись над ними, звали вонючками. Потом последний умирающий парусник, на который уже не было спроса, и снисходительный смех владельцев пароходов над этим парусником… Закованные в броню мастодонты под австро-венгерским флагом, Первая мировая и такой же флаг на здешней площади. А она была. Югославия, оккупация, снова Югославия и, наконец, Черногория. Сколько же зевак пялилось на тебя за все это время?..
- …самая высокая колокольня во всей Боко-Которской бухте, - донесся до меня бодрый голос по-русски снизу. Мы как раз миновали группу соотечественников, щурившихся на колокольню из-под бейсболок и слушавшую экскурсовода. Наверное, приплыли из Будвы. – Надпись на ней гласит, что она была построена как благодарность за победу над турками. Если кто-то из вас был в Венеции, то, конечно, заметил, что колокольня очень похожа на венецианскую кампанилу собора Святого Марка. Правда, венецианская колокольня примерно вдвое выше. Такой тип архитектуры распространен по всему местному региону, когда-то принадлежавшему…
Что было дальше, мы не узнали – наконец-то спустились на небольшую площадь, вернее, площадочку перед церковью. Кафе столиков на десять, художница, продающая картины с видами городка, палатка с сувенирами, несколько небольших бюстиков каких-то людей – видимо, местных уроженцев. Все это проходило передо мной как в тумане. Я взглянул на жену, и она кивнула. Мы оба по-прежнему были в августе 1941-го.
- А что же Альдо? – повторила жена свой вопрос, заданный еще наверху.
- Альдо был демобилизован после ранений. Надо сказать, что ему очень повезло тогда. Вернее, повезло сразу дважды – в первый раз, когда пуля Лазаря Мирковича попала в пуговицу его кителя и, срикошетив, распорола кожу на груди, вызвав сильное кровотечение. Это была очень кровавая, но, по сути, чепуховая царапина. И второй раз, когда пули «ливийцев» не задели его жизненные органы. Стрельба там была горячей, фашисты не разбирали, куда палят. Но Альдо выжил, хотя и долго лечился после этих ранений.
- Его не подозревали в связи с повстанцем?
- Конечно, подозревали. Офицер итальянской армии в одном доме с черногорским коммунистом и русской – не слишком ли странное совпадение?.. Ведь он даже членом фашистской партии не был. Дело могло закончиться плохо, тем более что двигал его такой рьяный идиот, как Дзампони. Но в итоге Альдо просто сочли непригодным для дальнейшей службы. В том числе и по идеологическим причинам – все-таки тесного общения с русской ему не простили. 25 октября 1941-го его внесли на борт катера, который уходил из Пераста. Сам тогда он идти еще не мог.
- И он никогда больше не побывал здесь?
- Почему? Побывал. Но сначала давайте сплаваем на Госпа од Шкрпела. Лодки вон стоят. – Он указал на несколько катерков, плясавших на волне рядом с берегом.
Мы приготовили было евромелочь, на антиквар перебросился парой слов с сидевшим под зонтиком седым мужичком в тельняшке, и через минуту мы уже отчалили от берега. По-видимому, это и была та самая набережная, о которой рассказывал антиквар. Да, Пераст был совсем невелик, собственно, весь городок и состоял из этой длинной набережной, фасадами на которую выходили небольшие двухэтажные палаццо, и домов, которые уступами поднимались в гору, к шоссе, шедшему поверху. Наверняка в 1941-м здесь не было двух плавучих ресторанов, которые приткнулись к берегу. На бетонных площадках загорали люди, все они сидели, уткнувшись носами в свои телефоны и планшеты. В ряд выстроились несколько яхт – насколько я мог видеть, под французским, американским, польским и российским флагами.
Море было гладким, как стол, и моторка шла ровно, без дерганий. Антиквар угнездился на корме, где время от времени перекрикивался о чем-то с владельцем лодки. А мы приближались к острову, который видели с высоты шоссе. Вблизи он оказался таким же маленьким и трогательным. Просто площадочка в море, на котором стоят небольшая церковь и маяк.
Конечно, Интернет мы с женой перед поездкой в Черногорию проработали, но сейчас почему-то все эти туристические подробности – кто именно строил этот храм, когда и зачем – как-то не вспоминались. Сразу две туристические группы, галдя, бегали вокруг церкви, но нас антиквар повел сразу же внутрь.
- Сначала храм стоял нерасписанный, но потом за дело согласился взяться Трифун Кокольич и провел здесь десять лет. Ему было примерно тридцать тогда. Удобно – плавал из города и обратно. Он же местный, родился в Перасте. – Про художника XVII века антиквар говорил так, как будто тот жил на соседней улице. – Но это не главное. Смотрите сюда.
Мы были зачарованы изящной росписью церкви в стиле барокко, но потом перевели взгляд на стены маленького темного храма и остолбенели. Все они были покрыты маленькими, чуть больше ладони, серебряными пластинками с изображениями разных вещей или предметов. Я различил пару ног, руки, очертания корабля, женщину с младенцем на руках.
- Пластинка Альдо – вот. – Антиквар показал корявым пальцем куда-то под потолок.
На серебряной пластинке был изображен большой крест – и только. Мы непонимающе взглянули на антиквара. В храм вошла очередная порция туристов, раздалась приглушенная английская речь экскурсовода, поднялись вверх планшеты, и антиквар махнул рукой на выход – пошли отсюда.
- Да, в тот вечер, когда пули фашистов сразили Марию, она еще успела прошептать на ухо Альдо последние слова, а он успел поклясться ей, что сделает это. И вернулся в Пераст глубокой осенью 1942 года. Вылечившись от ран и окончательно распростившись со всем своим прошлым.
Обычно здесь солнечная погода, и осень в Перасте не слишком отличается от лета. Но именно тогда что-то стряслось в природе – над заливом неделя за неделей висели свинцовые облака, в которых задыхались птицы. Дождь жестоко хлестал старинные камни города, и вода скапливалась в стоящих у причала лодках. Итальянские часовые в натянутых по уши плащах мерзли в своих будках, флаг Великой Италии, жить которой оставалось всего-ничего, висел на флагштоке мокрой линялой тряпкой. Местные сидели в конобе или по домам, и никто не стал свидетелем того, как к берегу подошел небольшой катер, в котором сидел Альдо.
У него не было помощников, и он с трудом справился со швартовкой. А потом с еще большим трудом (не знаю, как он это вообще делал – раны-то никуда не делись, хоть и зажили) выволок на берег то, что обещал Марии в день ее смерти. Надгробие на могилу ее отца и ее самой.
Сколько весил этот большой крест из каррарского мрамора?.. Не знаю. Но знаю также, молился ли Альдо, когда с крестом на спине, согбенный, еле ступая, подошел к началу лестницы, что вела наверх городка, к кладбищу. Но может быть, в тот момент он поднял глаза на старую колокольню, вершина которой терялась в струях дождя, и попросил дать ему силы для того, что он собирался сделать.
Ливень между тем хлестал как одержимый. Лестница превратилась в водопад, бурлящий холодный поток низвергался сверху, с шоссе, и превратил площадку перед храмом – вы ее видели – в озеро. Запертые двери и ставни, ни единой души на улицах. Альдо отбросил со лба прилипшие к нему мокрые волосы и сделал первый шаг.
Как он преодолел эту лестницу, по которой хлестала вода?.. Впервые он упал уже через пять минут, упал, споткнувшись на выбоине. Потом он начал падать чаще – уже от усталости. Хотя слово «усталость» тут не подходит, тяжеленный мрамор начал придавливать Альдо к земле, ледяной дождь мешался на его коже с горячим потом. Сердце ломало грудную клетку, кровь бешено стучалась в виски. Потом она вышла наружу – у Альдо открылась одна из с трудом залеченных ран, и теперь по его телу одновременно струились вода, пот и кровь…
На сто девяносто восьмой ступеньке он пал на колени; крест, казалось, окончательно пригвоздил его к месту. Если не считать рева дождя, молчание было кругом. За струями с небес нельзя было разглядеть колокольню, а она была совсем рядом, рукой подать. Так прошло полчаса. Альдо обессиленно плакал, и к воде, поту и крови прибавились его слезы.
Остаток пути он преодолел в беспамятстве, как зверь. Полз, одолевая ступень за ступенью и проклиная тех, кто вздумал построить город на таком склоне; брел, когда позволяли силы, но снова падал и полз, царапая ногтями мокрый холодный камень. Иногда он захлебывался дождевой водой, хлеставшей навстречу, два раза чуть было не потерял равновесие под тяжестью креста и не опрокинулся на спину. Сознание покинуло Альдо на триста пятьдесят шестой ступеньке. Счастье, что он упал лицом в сторону от дождевого потока, иначе мог бы погибнуть от воды, попавшей в легкие.
Но он не погиб. Когда он очнулся, было темно, часы его стояли, и сколько времени он лежал в беспамятстве, было непонятно. Дождь уже не хлестал, но сочился с серого неба, и его струйки вяло касались лица Альдо. С трудом приподнявшись на четвереньках, он уперся взглядом в надпись на деревянной калитке и понял, что находится рядом с маленьким городским кладбищем. Он дошел, донес свой крест. Остальное было неважно.
В такую погоду на кладбище, конечно, никого не было, а у ограды нашлась лопата. Установка креста заняла у Альдо еще час и отняла тоже немало сил, но в сравнении с восхождением это были уже пустяки.
…Моторка давно причалила (денег с нас не взяли), и мы уже давно стояли у подножия той самой лестницы, с которой было так легко и просто спускаться, на которой спали коты и бродили туристы, и страшно было ступить на выжженные солнцем камни, по которым когда-то давно хлестала дождевая вода…
- Ну, пойдемте, - улыбнулся антиквар и сделал первый шаг.
Через минуту мы взмокли как мыши, через пять минут попросили сделать паузу и присели на ступеньки. Спускавшиеся вниз с шоссе туристы смотрели на нас недоуменно. В такую жару – и наверх?.. Не обращая внимания на насмешливые взгляды незнакомых людей, мы заставили себя встать и потащились дальше…
Подъем занял семнадцать минут. Оказавшись наверху, мы бессильно присели на очень кстати случившийся каменный бордюр. На антиквара, казалось, утомительный путь ничуть не подействовал – на мне и жене майки можно было выжимать, а у него даже лицо не блестело от пота.
- Это то самое кладбище. – Мы обернулись и тут же встали, потому что поняли: мы сидим на низкой каменной ограде погоста. Жена начала искать что-то глазами, и я понял – что. Но антиквар покачал головой: - Нет, не ищи… Здесь же было землетрясение.
- Землетрясение?
- В 1979-м. От Пераста тогда не осталось вообще ничего. Всерьез думали – восстанавливать его или нет… И решили восстановить. Крест тогда был разрушен, просто была куча обломков мрамора.
- И где они теперь?
- Везде. – Он обвел руками пространство. – Дорога, дома, облицовка стен… Когда восстанавливали, каждый камень был на счету.
Я обернулся к морю. Слепящий аквамарин по-прежнему держал на себе два острова, пенные усы тянулись за туристическим катером.
- А что было с Альдо потом? И как серебряная табличка оказалась в храме?
- Установив крест, Альдо спустился вниз и поплыл на остров, к настоятелю храма. Разбудил его и оставил деньги на табличку. Крупную сумму по военным временам, там не только на табличку хватило, а на поддержание храма в течение нескольких месяцев. И уплыл. Настоятель уговаривал его остаться и переждать непогоду – дождь к тому времени снова усилился, превратился в сплошную стену. Но напрасно. Альдо спустился в лодку (шел он, как говорил настоятель, шатаясь от усталости, да и открывшаяся рана, думаю, причиняла ему сильную боль) и растаял в проливной тьме…
Вот это романтическое «растаял в проливной тьме» заставило меня и жену одновременно хмыкнуть. Антиквар сердито взглянул на нас.
- Ну а как иначе? Ночь, ливень в море…
- Не в этом дело, - как можно более мягко произнес я. – Понимаете, не будь в этой истории лестницы с крестом…
- …и в нее можно было бы поверить. А так – прямолинейная символика: крестный путь, Голгофа, раскаявшийся разбойник, в смысле фашист, верно?
Я пожал плечами. Наверное, да.
- Да ведь вся штука в том, что Альдо не был разбойником. И о крестном пути он не думал тогда. Просто все так совпало: смерть отца Марии, ее желание, кладбище на самой горе, порт внизу… И никакой символики. Поверьте, в ту ночь Альдо было не до нее.
- Он утонул?
- Нет. С какой стати?
- Ну… он ведь чувствовал себя плохо, а в заливе шторм, дождь…
Теперь хмыкнул уже антиквар.
- А ведь вы уже слышали историю Дзампони. И ничему не научились… Да, по логике жанра Альдо, разумеется, должен был погибнуть в ту ночь. Как – неважно. Но реальность ведь хороша тем, что плюет на все наши каноны. Нет, он благополучно вернулся в Херцег-Нови, а оттуда в Италию.
Он был прав, чертов старик. Жена оглянулась на меня с переднего сиденья (мы неслись назад в Котор), и, видимо, в моих глазах стояло точно такое же разочарование, потому что мельком взглянувший на нас антиквар весело рассмеялся.
- Обидно, да?.. Так здорово все подстроено, и… на тебе. Никакого мифа в духе «Они бросились в море навстречу друг другу, и… словом, сейчас эти две рыбки являются символами нашего курорта».
- Что хоть дальше было? – спросил я ворчливо.
Вместо ответа старик надавил на клаксон, понукая плетущуюся впереди на сорока километрах «Заставу-Юго». Гудят здесь часто, это мы уже поняли, а старых машин, в отличие от высокомерной космополитки-Будвы, в которском регионе по-прежнему много. «Юго» испуганно шарахнулась вправо, и теперь мы снова петляли по-над заливом. Мелькнула надпись «Доброта» - не реклама добродетели, а название пригорода Котора.
- Дальше?.. Да ничего примечательного. Брак, собственный ресторан, домик в маленьком городишке в Тоскане… забыл название, там еще «Сумерки» снимали, ну, помните сцену шабаша, где Белла бежит через фонтан, а ее хахаль-вампир выходит из-под башни и снимает рубашку? Белла еще вовремя успела тогда?..
- Да/Нет, - потрясенно ответили мы с женой.
- Вот там он и жил. Снялся, кстати, в массовке, но найти его среди этих бесчисленных красных плащей вряд ли получится. А умер в июле 2010-го, помните, тогда было аномально жаркое лето по всей Европе?.. Ну вот, сердце не выдержало, годы, да и последствия ран его мучили. Всё просто… У него двое детей, шестеро внуков. Земные люди, даже более чем. В прошлом году его внук приезжал в Черногорию. Просто так, покупаться с шалавой своей. О том, что происходило в Перасте, никто не знает.
Дорога меж тем ощутимо пошла под уклон, замелькали высаженные в ряд пальмы, потом справа совсем близко блеснуло море, бока яхт, огромный мальтийский лайнер, стоявший на якоре еще когда мы уезжали отсюда. Котор. Меня понемногу охватывало чувство досады: какого черта мы позволили вытащить себя в эту сомнительную поездку?.. Ведь ясно же, что все это бред, что антиквар физически не может знать все эти подробности. И кроме того, было еще что-то, что меня мучило всю дорогу, с чего все, собственно говоря, началось… Ах да – фотография!
- Послушайте, а какое отношение имеет все это к фотографии, которую вы показали мне в магазине?..
Ответ на свой вопрос я услышал лишь минут через пять. За это время мы успели выйти из машины рядом с крепостной стеной, войти в Котор через главные ворота, быстро миновать несколько улиц и наконец угнездиться за столиком итальянского ресторана напротив Морского музея. Здесь было главное достоинство которского полудня – тень. Огромный вентилятор под полотняным потолком разбрызгивал мелкую водяную пыль. Мы заказали по «Никшичке» и, признаться, первую кружку я выпил не отрываясь, одним большим глотком.
- Да, фотография… - снисходительно произнес антиквар, глядя на меня испытующе. – Пятнадцать евро.
- Я не о цене спрашивал, а о…
- …том солдате, который изображен. Понимаю. 37-й landwehrinfanterieregiment, годы 1907-14 примерно. Полк стоял в Гравосе, сейчас это Груж, портовый район Дубровника. А мастерская Чезаре Дамиани была одной из лучших в Рагузе.
- Отец Альдо?..
- Да. И этот солдатик еще долго сомневался тогда, стоит ли идти сниматься туда: у Дамиани брали дороже, чем в других фотоателье, а у отпускника каждый геллер был на счету. Кроме того, как все тогдашние австрийцы, он питал врожденное недоверие к итальянцам.
Так что сначала он долго стоял перед витриной, изучая выставленные там в качестве образцов фотографии, и напускал на себя хмурый вид: иначе хозяин может заподозрить в тебе идиота и облапошить. Но Чезаре не собирался никого обдуривать. Он потому и славился в Рагузе, что был честен и, хотя брал больше других, работал качественно. Смотри, больше ста лет прошло, а глядеть на фотографию приятно. Это работа мастера. И обычнейшему рядовому императорско-королевской армии он придал тогда достоинство и величие, которыми тот в своей пошлой и суетной жизни и близко не обладал. При этом ничуть не приукрасив его, не польстив.
Итак, отец настраивает камеру. Солдат смотрит, как ему велено, влево, заложив руки за спину. А темнокудрый малыш Альдо, затаив дыхание, наблюдает за солдатом. Какой он статный, красивый, какие бравые у него усы, как идет ему светло-голубой мундир, высокое кепи и пояс с двуглавым орлом! А тесак на поясе!.. Загляденье. И в этот миг Альдо понимает, что сам обязательно станет военным. Зачем, почему – он еще не решил. Но станет таким же сильным и справедливым, как этот незнакомый солдат, зашедший сегодня в папину мастерскую. Ведь наверняка этот солдат сильный и справедливый. И он, Альдо, сделает что-нибудь очень хорошее, очень большое, благодаря чему его душа обязательно попадет на небо…
- Вы хотите сказать, что именно благодаря этому снимку случайного человека Альдо и стал офицером?..
- Благодаря не снимку, а солдату со снимка. Альдо действительно со временем стал офицером, попал в Пераст и сыграл свою роль в жизни и гибели Марии. Он сам потом забыл этот день, забыл солдата и этот первый толчок, который направил его мечты в этом направлении. Я иногда думаю: а что если бы этот солдат тогда не зашел к Дамиани?.. Ну снялся бы в другой, соседней мастерской… Что было бы с Альдо? С Марией? Со Стоядином и Лазарем Мирковичами?..
Он замолк и погрузил усы в кружку с остатками «Никшички». Я повертел в руках фотографию солдата.
- А с ним что стало? – тихо спросила жена. – Как его звали?
Но на это антиквар только рассмеялся:
- Ну ты и даешь!.. Я же не Господь Бог и не могу знать всех людей. А придумывать – это как-то не в моих правилах.
Вечером мы с женой стояли на стене будванской цитадели и смотрели на море. Рядом вспыхивали блицы фотокамер, смеялись люди, но мы были накрыты своей собственной тишиной, как колоколом. Иногда в отдалении по черному небу ползли крошечные светлячки – один налево, другой, повыше, направо. Это значило, что где-то в невообразимой вышине по горным дорогам идут куда-то невидимые машины. Остров Святого Николая, где мы загорали вчера, полностью слился с морем и исчез во тьме. Справа, над Италией, молча полыхала гроза. Зарница, пауза, и снова зарница.
- И все равно я ему почему-то не верю, - словно продолжая начатый разговор, сказала жена. – Ну откуда он может все это знать?
Я пожал плечами и вынул из сумки аккуратно завернутую в бумажный пакетик фотографию солдата. Повертел в руках ее, потом пакетик. Только сейчас я обратил внимание на то, что внизу изящным шрифтом было вытиснено название магазина и фамилия владельца.
Миркович.
Град Котор, Црна Гора, Милутин Миркович.
