Игорь Прососов - дипломант конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукописи» 2020 года
Апрель 1917-го, Беловодск и окрестности
1
Трижды он видел, как полыхали русские православные церкви — и всякий раз их поджигали русские православные люди.
Итак, это был третий раз, и он очень хотел ошибиться — в конце концов, первые два случая остались там, на далеком фронте... Кто-то — неужто за левым плечом? — беззвучно рассмеялся. Так уж и на фронте?
...Неважно!
А важно жадное пламя, что вгрызалось в дерево стен, упавшие стропила, оранжевые отблески огня на закопченных окладах в глубине развалин.
Вот застонала и рухнула колокольня. Столб искр взметнулся в ночное небо — огненный двойник упавшей воздвигся в ночи.
Развеялся.
Тихо шипел дождь на углях. Молчала не по-хорошему толпа, собравшаяся на деревенской площади.
С церковью было кончено.
...Тремя часами ранее он брёл от полустанка, кляня на чем свет стоит дождь, темень, слякоть, раскисшую дорогу, наконец превратившуюся в чистую дрыгву — так называли то полесское болото, где он убивал и умирал последние годы.
А все шальной поезд, чтоб ему пусто было — вместо того, чтобы свернуть на стрелке на Беловодск, покатил по основной ветке дальше, на восток, к Уральским горам.
Впрочем, оно и к лучшему. Время было неспокойное, и компания в пути подобралась та еще. В дурно сколоченных теплушках мирно соседствовали драпавшие с фронта дезертиры, замучившие гармошку, подозрительные личности полубандитского вида — комиссары Временного, следующие с продразверсткой на места, и уж вовсе бандиты форменные, настоящие, никоим образом никого не стеснявшиеся. Еще была кучка запуганного вида интеллигентов и крестьян, на которых никто не обращал внимания.
В целом поезд напоминал Россию в миниатюре — и Антохин никак не мог взять в толк, почему вагон еще не в огне.
Спи в пол-глаза, держись за кобуру с маузером — и молись тихонько, чтоб пронесло: таков был для него последний отрезок затянувшегося пути домой.
...В общем, хорошо, что состав прошел мимо родных мест. Подобных людей видеть рядом с домом не хотелось. Плохо, что пришлось выскакивать в ночь на полустанке, на холод и морось...
Плохо, но ничего страшного.
В конце концов, это не дрыгва, где то и дело рискуешь ухнуть в топь с головой; не дорога меж двух трясин, забитая умирающими от эпидемии беженцами; с неба падает чистая вода, а не немецкие пули с цеппелинов и аэропланов. Ничего похожего на отступление, которое тогда еще не называли Великим, и всё, что было потом.
Да и впереди ждал не окоп, нет, не окоп.
Переставляй ноги, боец! Перекури — и вперед, шаг за шагом. Тебя заждались. Пусть ты возвращаешься не победителем, а побитой собакой, вором в ночи, неважно. Ты давно не был дома.
...Пожар он увидел, переходя через Смородину. Темные доски моста скрипели под сапогами, мягко журчала на камнях вода.
В небо взметнулось зарево.
«В Осинках», – определил он. Версты полторы. После моста ему нужно было свернуть направо, по широкой дороге, что вела в Светлорецкое. Ругнувшись тихо, пошел вперед, по узкой тропе.
До дома он не дошагал трех верст.
...Церковь в Осинках стояла на отшибе. Небольшая площадь, кладбищенская ограда, переходящая в церковную, позади — дорога и обрыв. За церковью — пологий склон, поросший редкими соснами.
Народу на площади собралось — вся деревня. Он протолкнулся через толпу, отмечая про себя детали: остолбеневшие, молчаливые селяне, не спешившие бороться с огнём; какое-то оживление на обочине — трое откачивают угоревшего священника, отца Афанасия — седого, мощного, обильного телом, рядом — ведро.
Антохин не сомневался — силач полез тушить храм и выручать реликвии. Интересно, преуспел ли хотя бы во втором.
– А вот нечего, – буркнул под нос стоящий рядом мальчишка лет семнадцати; когда Антохин уходил на фронт юнец, пожалуй, был еще совсем ребенком. Он ни к кому не обращался, говорил сам с собой.
– Нечего? – эхом отозвался Антохин.
– Бог, Он всё видит, – многозначительно отозвался паренек. – Не местный, что ли?
– В каком-то смысле, – ответил Антохин и сам себя выругал. Старший унтер, на фронте он привык общаться с вольноперами и младшими офицерами, нахватался по-городскому... здесь — не там, здесь — не поймут. Прибавил начальственного в голос: – Говори толком.
– Не слышал про Ваську Кривого, значит, – кивнул мальчишка сам себе. – Он года два назад пошалил. Рыбаков ограбил. И порезал слегка. Говорил — екс-про-пре-я-ци-я. От богатых к бедным. А потом совесть замучила. Деньги раздал, на исповедь сходил, к святыням собрался... А на третий день за ним из города приехали. Тогда и вскрылось. Всё видит!..
Ваську Антохин помнил — сумрачный мужик, за таким глаз да глаз. Да вот не уследили, выходит.
– Да ну твоего Ваську, – вступил мужик в одной рубахе. – Понятное дело, это... – глянул на Антохина настороженно. – Это ты кто такой, прохожий?
Не узнали, – понял Антохин. Немудрено. В Осинках он был редкий гость. А уж сейчас, в шинели с сорванными погонами, заросший бородкой, он и вовсе выглядел чужаком.
– Мимо иду, – сказал он. Взметнулся столб огня, пала колокольня. Путник перекрестился. Двое местных остались неподвижны.
– Вот и иди... мимо, прохожий, – посоветовал мужик. – Не дело тут было, и всё.
Антохин кивнул, будто соглашаясь. Но мимо не пошел, а двинулся потихоньку в обход церкви. Миновал толпу, двинулся по темному двору, подсвечивая временами сделанной из патрона австрийской зажигалкой.
У северо-восточного угла нашел, что искал. Три открытых флакона валялись под кустом. Взял один, понюхал. Резкий запах ударил в ноздри.
Сомнение перетекло в уверенность. Тревога — в грусть.
...Чайник на керосинке фырчал. Бухтел. Жаловался на неурочный час. В воздухе — аромат крепкой махры.
– Дезертир, значит, – полный, почти толстый усач в мундире смотрит прямо в лицо. Будто узнать не может.
Антохин молча достал нож, распорол подкладку шинели. Протянул бумагу из тайника усатому. Пока тот разбирал в полутьме написанное — затянулся папироской и зажмурился.
Точно так же он молчал, когда двадцатью минутами ранее отыскал толстяка на площади, тронул его за плечо и махнул рукой в сторону деревенских изб, меж которых виднелся маленький, почти что дачный домик, который занимал его знакомец.
Тот сначала улыбнулся, узнавая — а потом помрачнел.
– ...Не дезертир, – кивнул усач, просмотрев бумагу.
– Но попадаться на глаза солдатским комитетам мне не рекомендуется, Сергей Павлович. У нас с ними взаимная непереносимость, – улыбнулся уголками рта ночной гость. – Спасибо за табачок. Сутки не курил.
– Хорош... Сан Федорыч, не валяй дурака. Что ты от меня хочешь? Не думаю, что ты настолько соскучился по старому приятелю, что бросился ко мне первым.
– Помимо махры? – Александр Федорович вдруг вскочил, вытянулся во фрунт, гаркнул: – Господин урядник, разрешите обратиться?!
– Сядь, ради Бога. И не паясничай, у тебя все равно нет чувства юмора, господин старший стражник, – вздохнул Сергей Павлович.
– Разговоры ты слышал не хуже меня. И вот что я нашел за церковью, – Антохин передал флакон уряднику.
Тот понюхал, кивнул — и поставил обратно на стол.
– Тебя интересует, почему не ведется расследование? – улыбнулся Сергей Павлович. Так улыбаются, всходя на эшафот. – Где уездная полицейская стража, в которой мы с тобой имели честь состоять? Так вот, она там же, где мой и твой чины. Рас-фор-ми-ро-ва-на! Не слышал?
– Зря я начал. Теперь ты паясничаешь. Ты же в этой... как её... милиции!
– Ага, – легко согласился Сергей Павлович. – Ты варенье к чаю какое будешь? Малиновое или земляничное? Рекомендую земляничное.
Антохин кивнул. Сергей Павлович встал, вернулся к столу с баночкой, бутылкой и двумя стопками.
Разлил, поднял рюмку — и опрокинул не чокаясь, будто по покойнику. Дождался, когда гость последует примеру.
– Милиция — это я. И еще пять человек наших в уезде. Еще — четверо студентов и десять «рабочих», – слово это урядник произнес с нескрываемым презрением, – в городе. Из студентов может что-то выйти через пару лет. «Рабочие» годны только на митинги ходить и лавки громить. И это нам еще повезло, кое-где, говорят, фартовые в отряды милиции подались.
– А остальные?
– Нам не платят ни гроша. «Любят» нас тоже все. Так любят, что на первом суку вздёрнуть готовы. Не каждый полезет на штыки из любви к искусству, знаешь ли. Да и народ... ссучился народ-то последнее время. Озверел. Видел, как они на церковь смотрели? Будто не они там молились, не их это...
– Они не ссучились. Просто они не понимают, что происходит. Да и я не понимаю.
– Один черт, Сан Федорыч, один черт. Они ж волками смотрят. И как я со следствием туда полезу? Растерзают, натурально. Сожрут.
– Сожрут, – кивнул Антохин.
...Невпопад вспомнилась другая церковь. Полевая. Не здание даже — так, барак из досок и парусины, что соорудили они к прошлому Рождеству.
Строй.
Не нюхавший пороха мальчишка-поручик, только что из тыла, идёт вдоль солдатской линии. Пижонский стек постукивает по сапогу.
Второй взвод размещен нерационально, выстукивает стек. Следует немедля изменить дислокацию, вторит кожа сапога. Церковь и государство разделены, религиозные предрассудки губительны; это уже дуэт, свиная кожа и сыромять.
Следовательно: разместить второй взвод в бывшей полевой церкви; в алтаре отрыть ровик для естественных нужд, — это уже не свиная кожа.
Это свиная харя.
...Нельзя! Ненавидеть — нельзя. Где ненависть — там выстрелы в спину и прочая муть. Они все русские, все православные. Сейчас парню всё объяснят.
Антохин оглядывается — и видит лица: спокойные, равнодушные, безразличные, всякие.
Одинокий голос: «Да что ж вы творите, православные?».
Чей?
Нет, правда? Его собственный?
Потом брат-унтер Меншиков скажет ему: тебе что, больше всех надо, придурок?
Больше всех, кивнет Антохин.
«Тебя же на исповеди с тех пор, как обязаловку отменили, не видели!» – не поймет унтер Меншиков.
«Ну и что? – ответит старший унтер Антохин. – С папироской в рай не берут, и вообще у меня свои резоны. Это не значит, что я не верю».
«И они верят, – кивнет Меншиков. – Только не в попов и доски церквей. Да и сейчас забот других хватает. Время историческое. Кому по чужим головам наверх влезть, кому свою на плечах сохранить».
«Стрельни его в атаке, раз так приперло», – подведет итог товарищ.
«Не могу», – покачает головой Антохин.
Он действительно не мог.
...Поручика стрельнут без него. Приедет лектор-большевик, хитрая сволочь. Подкинет солдатскому комитету гниловатую идейку — право на отправление религиозных надобностей нарушается командованием в хвост и в гриву.
Как именно?
Вы ещё спрашиваете?
Пасха на носу, а где куличи и яйца для солдат, а?
Напрасно офицеры и штабные будут искать в разоренных войной полесских болотах муку и несушек. Не справятся.
Разгулявшийся комитет воспримет это как замечательный повод отыграться на командирах, и даже успеет поставить к стенке некоторых — например, злосчастного поручика, сторонника прогрессивных идей.
Кое-кто из солдат и унтеров — по пальцам пересчитать — упрется, не желая участвовать в воцарившемся бедламе.
Слово за слово. Удар за удар. Око за око, зуб за зуб — и вот уже звучат выстрелы и горит бывшая церковь.
...Его высокоблагородие попадётся с пониманием. Достаточным, чтобы осознавать — вставшим на сторону офицеров жизни в разваливающихся войсках не будет.
Подорожная мало что значит в стране, где воцарилось безвластие, а кое-где она может и вовсе подвести под расстрел.
Но может оказаться и полезной.
В конце концов, он так давно не был дома...
