Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Ангелины Маркаровой - финалистки IX сезона Конкурса среди учеников 10-11 классов
АНГЕЛИНА МАРКАРОВА
МБОУ
(Тверская обл., г. Осташков)
Педагог: Михайличенко Ирина Геннадьевна
Братушки
Заочный этап
«Мама, мама! Вон, взгляни…».
«Что там?»
– «Ружья, сабли вижу…».
«Русские!..»
– «Да, то они, Встретить их пойдем поближе. Это их послал сам Бог, Чтобы нам помочь, сынок».
Мальчик, позабыв игрушки,
Побежал встречать солдат.
Словно солнцу рад:
«Здравствуйте, братушки!»
Иван Вазов
Массивные настенные часы тихо, но уверенно тикали, отмеряя время еще одного нового дня. В небольшой кастрюле на плите закипало кушанье, и всю кухню обволакивал аппетитный теплый запах. Милица Ивайловна, сидя на низенькой скамеечке, чистила овощи. Это была немолодая смуглолицая женщина с седыми косами, аккуратно уложенными венком вокруг головы. От ее ласковых серых глаз разбегались добрые лучики-морщинки. Закончив, хозяйка разогнула уставшую спину и взглянула на часы. Половина первого. Катюша скоро должна прийти из школы.
Милица Ивайловна снова взялась за работу. Через несколько минут в размеренный мир негромких звуков кухни ворвался звонок в дверь. Хозяйка торопливыми шагами поспешила открывать.
– Привет, бабушка! – улыбнулась, переступая порог, девочка со светлыми косичками и зелеными глазами, в глубине которых затаились веселые искорки.
– Здравствуй, Катенька! – ответила старушка, помогая внучке снять пальто. – Обед уже почти готов, мой руки и проходи к столу.
– Хорошо, бабуля, - сказала девчушка, убегая в ванную.
Катя уже сидела за столом, когда Милице Ивайловне понадобилось взять на балконе банку с соленьями. Она уже собиралась прикрыть балконную дверь и вернуться в кухню, но вдруг остановилась, прислушиваясь. Из детской доносился голос внучки, кажется, напевавшей что-то. Милица Ивайловна начала осторожно приближаться к комнате. Когда она тихонько отворила дверь, ее глазам представилась такая картина: Катя, вынув из кроватки, укачивает на худеньких руках младшего брата Митю, а ее тонкий детский голосок выводит мотив старинной болгарской колыбельной:
Мое мъничко кокиче
С тънко нежно стъбълце,
Що дошло си толкоз рано
Сам само, самичко.
Аз дошло съм тук детенце
Радост да ви известя,
– подхватила бабушка, беря на руки Митю,
– Че таз зима си отива
И пристига пролета.
Милица Ивайловна пела колыбельную о малыше-подснежнике с тонким нежным стебельком, о том, что зима обязательно закончится и придет весна, а на глаза ее наворачивались слезы. Ее тронуло, что Катюша, которая в детстве засыпала под эту песню, запомнила дорогую сердцу бабушки колыбельную. Она напомнила Милице Ивайловне о ее маме и о солнечной стране с короткой зимой, где прошло ее детство.
– Бабушка, – спросила Катя во время обеда, – а моей маме ты тоже пела эту колыбельную?
– Пела, внучушка.
– А ты ее от своей мамы знаешь?
– Да, она мне ее пела еще на Родине. А когда мы сюда приехали, то здесь тоже наши песни петь любили. По праздникам, или когда по дому затоскуем, или если просто кому-то из нас взгрустнется. И знаешь, меня вот эти слова – «Че таз зима си отива и пристигга пролетта» – зима уйдет, и наступит весна – всю жизнь поддерживают, особенно когда трудно.
– Бабушка, а ты часто скучаешь по Болгарии?
– Сначала, Катенька, очень мне было тоскливо. Вспоминаю, что город свой теперь неизвестно когда увижу, что не знаю, что с нашим домом будет, и плакать начинаю. Моя мама меня успокаивала. Говорила, что, даст Бог, больше не будет войны, и мы когда-нибудь съездим, навестим наш город, посмотрим на наш домик. А потом как-то привыкла, обжилась. Самое главное – моя мамочка была со мной, а если мама рядом – можно пережить практически все. И еще я старалась болгарский язык не забывать. Говорила на нем с мамой, с соотечественниками, которых встречала в России. Язык ведь – та часть твоего дома, которую никто и ничто отобрать не сможет. Я и твою маму учила болгарскому языку, когда она подросла. Мне хотелось, чтобы и она помнила о своих корнях. И тебя, Катенька, научу, если захочешь.
– Я очень хочу, бабуля! Та колыбельная, которую мы пели, такая красивая! А почему ты раньше мне не предлагала?
– Передавить боялась. Если бы я только по своему желанию начала тебя учить – вдруг бы это отбило у тебя охоту, показалось бы тяжелым и нудным, наскучило? Человек, я думаю, должен сам к своим корням потянуться, ощутить их в себе, даже если произойдет это не сразу. Ему лучше только немного помогать.
– Бабушка, – спросила Катя после недолгого молчания, – ты вот сказала – на Родине. Значит, хотя ты столько лет прожила здесь и так хорошо говоришь по-русски, твоя Родина – все-таки Болгария?
Бабушка ответила не сразу.
– Я так сказала, внученька, но я скорее имела в виду то место, где родилась, – ответила она. – Я считаю, что у меня две Родины: Россия и Болгария. Одна подарила мне моих маму и папу, воспоминания детства, дорогие мне песни и обычаи, а другая – спасла жизнь моей семье, приняла нас под свое крыло, приютила, обогрела, защитила. И не только нас: в те годы множество болгар обрели здесь свой второй дом. А наша страна сумела сбросить османское иго именно благодаря мужеству и самоотверженности русских воинов, готовых сражаться за нас и пожертвовать совей жизнью ради нашего освобождения.
Обед закончился. Митя спал в колыбельке, Катя готовила уроки. А Милица Ивайловна, убирая со стола, мысленно возвращалась к событиям пятидесятилетней давности, вспомнить о которых ее заставили и разговор с внучкой, и колыбельная, мотив которой теперь не шел у нее из головы.
Кажется, этот знойный летний день тянулся нескончаемо. Как, впрочем, и предыдущий. Лошадиные копыта и колеса повозки взбивали дорожную пыль. Солнце палило упорно и нещадно.
Мила слегка приподнялась со дна повозки, опершись спиной и локтями о тюк с одеждой, и осмотрелась. По обе стороны от дороги до самого горизонта расстилались пшеничные поля. Мила вспомнила, что когда она пересаживалась сюда около часа тому назад, они проезжали какой-то небольшой городок, где царила паника: местные жители спешно укладывали вещи и отправлялись в дорогу. Похоже, дом остался далеко позади.
Они ехали уже почти сутки. Опасаясь зверств турок, которые могли еще больше усилиться после наступления русского войска на севере, Мила с мамой Александрой решили уходить. Повозкой больше правила мама, но когда ее силы иссякали, вожжи брала в руки Мила, а Александра в это время ложилась отдохнуть в задней части повозки. Сейчас, услышав шорох, она обернулась:
– Проснулась, доченька?
– Да я и не спала, мамочка, – уж очень солнце палит, и пить хочется.
– Возьми фляжку, попей, станет полегче.
Милица покопалась в глубине мешка, нащупала рукой большую деревянную флягу, принадлежавшую еще дедушке, открутила крышку и сделала несколько глотков.
– Давай я заменю тебя, мамочка. Ты устала.
Александра пересела на место Милы, а девочка крепко сжала вожжи тоненькими руками, и повозка снова двинулась в путь, на север.
Усталые глаза девочки смотрели на дорогу, немного мешали выбившиеся из-под платка темные волосы, ее руки временами машинально дергали вожжи, а мысли улетали все дальше и дальше. Мила с грустью думала о том, как же неправы те, кто считает середину чем-то гармоничным, устойчивым, подходящим (есть ведь даже выражение такое – золотая середина). Они с мамой сейчас как раз посередине: родной город остался позади, и пути туда пока нет, а что ждет их впереди, неизвестно. Милица чувствовала себя усталой и разбитой от жары, от бессонной ночи, а эти горькие мысли еще больше утомили ее. Девочка очнулась только тогда, когда ей показалось, что звуков вокруг стало как-то больше. Посмотрев по сторонам, она увидела, что они подъезжают к какой-то деревеньке.
– Мама, – негромко позвала Мила, – какую-то деревню проезжаем.
Александра подняла голову, осмотрелась, попросила дочку остановить повозку. Сев рядом с ней, она взялась за вожжи.
– Остановимся здесь ненадолго, передохнем, – сказала она.
Деревня оказалась тихой и уютной. Мама с дочкой расположились возле колодца. Они утолили жажду, перекусили и теперь отдыхали, рассматривая облака и гадая, на что они похожи, любовались аккуратными выбеленными домиками с покрытыми соломой крышами. Местные женщины приходили за водой к колодцу, ребятишки затеяли какую-то игру и сновали туда и сюда по всей деревне.
Беда пришла внезапно. На дороге показался небольшой отряд, быстро приближавшийся к деревне. Мила заметила, как стоявшая рядом с ними девушка побледнела.
– Башибузуки, – с ужасом выдохнула она.
Матери спешно загоняли детей домой, прятались, запирали двери, прикрывали ставни. Милица и Александра успели выхватить из повозки пару мешков с одеждой и едой. Одна из женщин согласилась спрятать маму и дочку у себя в доме. Все затаились в глубине комнаты.
Милице вспомнилось, как в их город тоже приходили башибузуки, как врывались в дома, вырывали детей из рук матерей и навеки разлучали их, вонзали кинжалы и сабли в сердца тех, кто пытался сопротивляться. Их дом они тогда, слава Богу, обошли стороной. Мила отчаянно пыталась забыть все это и не могла. В ушах до сих пор стоял детский плач и отчаянные, полные боли, душераздирающие крики матерей. И сейчас такие же крики были слышны из соседних домов.
Женщины и дети застыли в безмолвном ужасе. Мила крепко сжала мамину руку. «Господи, защити!» - произнесла она мысленно. Неожиданно во дворе раздались выстрелы. Сквозь них была слышна странная речь – вроде болгарская, а вроде и незнакомая. Вскоре стрельба прекратилась.
– Выходите! Не бойтесь! – крикнул кто-то.
– Излезте! Не се страхувайте! – вторил ему другой голос по-болгарски.
Всех охватила нерешительность. Хозяйка неуверенно подошла к окну и чуть приоткрыла ставни. Перед домом стояли солдаты в форме русской армии, рядом с ними – болгарские ополченцы. На земле лежал башибузук. Еще нескольких, связанных, стоящих на коленях, с заломленными назад руками, с силой удерживали воины.
– Слава Богу, русские! – сказала женщина, крестясь, с улыбкой облегчения на лице.
Жители выбежали на улицу. Они со слезами на глазах смотрели на своих спасителей. Матери, плача, целовали своих чад, спасенных из рук турок.
– Много здравия, много счастья! – без конца повторяли они.
Откуда-то появился стол, уставленный кушаньями. Болгары потчевали воинов всем, что имели, и снова и снова благодарили их.
Александра нерешительно подошла к одному из русских.
– Извините, – произнесла она по-болгарски.
Офицер, к которому она обратилась, окликнул одного из болгарских ополченцев.
– Мы с дочкой ушли из Эски-Загры, боялись расправы турок, – сказала она. – Мой муж погиб во время Апрельского восстания. Говорят, башибузуки сейчас особенно жестоки к семьям восставших, вот мы и испугались. Скажите, нет ли поблизости какого-нибудь освобожденного города, где мы можем переждать?
Болгарин перевел офицеру слова женщины. Тот, выслушав, произнес:
– Мы организовали пристанище для беженцев в соседнем городке, это рядом. Калинников, – повернулся он к одному из солдат, – проводи их.
Через час мама и Мила, не веря своему счастью, лежали на кровати в углу большой светлой комнаты. Их уже накормили и дали возможность помыться, а лошадь определили в конюшню. «Слава Богу, – подумала девочка, засыпая, – мы уже не одни».
* * *
– Дядя Сеня, а расскажите, как вы сюда, в Болгарию, приехали?
– На железной дороге нас привезли в Румынию, а дальше мы шли до Дуная.
– А как через Дунай переправлялись?
– На понтонных парках – это, знаешь, такие деревянные лодки, на ящики похожие, длинными досками друг с другом соединены. Мы перед этим форсированием почти два месяца готовились: минные заграждения ставили, маскировку соблюдали, применяли дезинформацию. А потом внезапно и перебросили войска через реку, сделали туркам сюрприз. Они и заметили нас не сразу – ненастная была ночь, - и сделать ничего не успели. Спасибо местным лодочникам, что помогли нам переправиться. Они ведь тот берег хорошо знают.
Мила и Александра уже почти три недели жили в этом доме, куда их отвели в тот день, когда русские спасли их от башибузуков. Мама вместе с другими женщинами готовила кушанья для обитателей дома, убиралась в комнатах, Милица помогала ей. Дом охранял небольшой гарнизон из четырех-пяти человек, командовал которым поручик Семен Степанович Муромцев. Слушать рассказы дяди Сени, как он просил называть его всех юных обитателей дома, о военных походах, о местах, которые он повидал, о России, где он родился и вырос, всегда было очень интересно. Вот и сейчас они сидели на крыльце дома, дядя Сеня говорил, а Мила чинила их с мамой одежду и внимательно слушала, иногда задавая вопросы. Она уже неплохо приспособилась понимать русскую речь, хотя сама еще, конечно, часто допускала ошибки. Да и дядя Сеня время от времени вставлял в свою речь болгарские слова.
На дорожке перед домом послышались шаги – возвращался из города один из солдат. Его глаза, казалось, потускнели, лицо стало бледным и даже немного посерело.
– Астахов, – обратился к нему Муромцев, – в чем дело?
– Я был в городе, ваше благородие ,– ответил тот, – говорил там с нашими, послушал новости. Говорят, на Кавказе сняли осаду Баязета. Но положение все равно неважное: мы теперь в оборону ушли. А у меня там брат младший воюет. Родители наши не хотели его на войну отпускать, но убедить не смогли – уж очень он рвался. Хочу, говорил, славян-братушек спасти, иго турецкое с них сбросить. Надеялись мать с отцом, что я за ним присмотрю, так нас по разным армиям определили. Вестей я от него давно уж не получал. И у меня сердце теперь за него болит: что он там, жив ли? Если даже он ту крепость не оборонял, все равно туго нам там приходится. Старики наши ведь не переживут, если с Федей что случится.
Муромцев растеряно молчал, силясь припомнить какие-нибудь ободряющие слова, но было как-то неудобно произносить их.
– Да поможет вам Бог – только и сказал он солдату.
Милица, слушая этот разговор, почувствовала какую-то давящую на сердце тяжесть, бессилие перед этим горем. И это ощущение никуда не уходило до конца дня.
– Мамочка, – спросила девочка вечером, ложась спать, – а зачем русские воюют здесь? Они ведь не свою страну защищают, турки все равно далеко и не напали бы на них. Тогда почему они здесь? Неужели они просто пришли сюда, чтобы защитить нас?
– Русские, доченька, не просто защищают – они спасают нас. И мы, и сербы, и черногорцы просто погибли бы, были бы стерты турками с лица земли, если бы они не вмешались, – ответила, подумав, мама. – А почему они это делают … Мы ведь, славяне, – все дети одной семьи, братья, получается. А братья обычно приходят друг другу на помощь в трудную минуту, правда? Я уверена, если бы России потребовалась поддержка, мы бы не задумываясь выступили на ее стороне. И наш папа всегда считал так же. Будем с тобой, доченька, молиться за наших заступников, – закончила Александра.
Мама и дочка вытирали вымытую посуду, когда со стороны окна, выходящего на улицу, послышались голоса. Милица осторожно подошла поближе, стараясь понять, что происходит, Александра тоже прислушивалась.
Двое солдат из числа охранявших их дом крепко держали под руки худого изможденного человека, одетого в турецкую военную униформу. Нога его была перебита, лоб пересекал запекшийся кровавый шрам.
– Ваше благородие – говорил один из русских – обнаружили солдата османской армии в шести километрах от города, когда делали вылазку по вашему указанию. Что прикажете с ним делать?
– Отведете его в дом, в маленькую комнату, в конце коридора на первом этаже. Один из наших пусть находится все время с ним, другой дежурит под дверью – на всякий случай, – ответил Муромцев – потом ступайте в штаб нашей армии, доложите начальству, найдите врача, попросите его прийти, оказать помощь. Когда пленный немного выправится, можно будет приступить к допросу.
– Мама, – с удивлением в голосе произнесла Милица, – он же враг! Почему они так хорошо обращаются с ним?
– Сейчас, Мила, он просто несчастный раненый, больной, – ответила мама. – По-человечески, по совести, такому человеку надо помочь. А законы войны не должны в таких случаях возвышаться над законами совести.
Мила молчала, думая над мамиными словами. Она понимала, но в ее голове все еще с трудом укладывалось, как можно так обращаться с врагом. Может, этот турецкий воин убил десятки ни в чем не повинных женщин, детей и стариков. А вдруг именно его ударом был сражен на поле битвы их папа?
Тем же вечером Милица решилась задать не дававший ей покоя вопрос Семену Степановичу, который возвращался из штаба.
– Дядя Сеня, можно у вас спросить?
– Спрашивай, – кивнул офицер.
– Я видела сегодня, как сюда привели пленного турка. И сначала не могла понять, почему вы так хорошо обращаетесь с ним – ведь он враг. Мама сказала мне, что сейчас он не враг, а просто больной. И что законы совести выше законов войны. Но ведь турки убивали и мирных жителей – мы этих погромов очень боялись. Почему все так по-разному? – спросила девочка слегка дрожащим от волнения голосом.
Собеседник немного подумал, а затем произнес:
– Иногда, Мила, правда трудно бывает разграничить эти законы и понять, какому из них следовать. Но убить тяжелораненого человека, который уже не может ничего сделать, пусть и твоего врага, я считаю, недопустимо. Он ведь не в состоянии воевать – значит, военные законы тут уже не действуют, и мы возвращаемся к простым, человеческим. Да и если с другой стороны посмотреть – такой человек может нам что-то ценное об армии противника рассказать – начальство требует, чтобы мы старались пленных живыми брать. А что до башибузуков и турок – у них, видно, у их народов, свои правила. Для русского воина так поступать неприемлемо.
– Спасибо, дядя Сеня. Я поняла, – задумчиво ответила Милица.
– Няма за какво, – улыбнулся поручик.
Мила потом еще долго мысленно возвращалась к этому разговору, обдумывая слова мамы и дяди Сени. И в очередной раз поражалась не только храбрости, но и великодушию русских бойцов.
* * *
Мила сидела на краю крытой повозки, свесив ноги, и внимательно смотрела на убегающую от нее дорогу, стараясь запомнить каждое деревце, каждую ямку, каждый камешек. Она еще никогда не была на севере, и теперь знакомилась с этими местами. И сразу – прощалась.
Оставаться в Болгарии им с мамой, как членам семьи участника Апрельского восстания, было рискованно. Несколько дней назад Александру вызвали в штаб русской армии для серьезного разговора.
– Госпожа Стоянова, – говорил ей высокий, строгий на вид широкоплечий офицер, – война затягивается. На нескольких участках фронта наши войска перешли к обороне. Расправы турок над родственниками восставших на неосвобожденных территориях участились, есть вероятность, что они могут добраться и сюда. У вас ведь дочка, зачем подвергать ее опасности? Вам лучше уехать из страны, хотя бы на время. Мы, со своей стороны, готовы помочь вам перебраться в Россию.
Александра возвращалась из штаба в глубокой задумчивости. Неужели им придется покинуть Родину? До сих пор они хотя и жили вдали от родного дома, но все же среди своих, да и в освобожденном городке; была надежда, что и до их города доберутся русские. Как-то их примут на чужбине? И примут ли? Эти вопросы мучили женщину. Будь она одинока, может, и не уехала бы никуда. Но тот офицер был прав: Мила должна расти в безопасности. А уж она, Александра, постарается сделать так, чтобы их жизнь в другой стране была счастливой и спокойной. И чтобы ее дочка не оторвалась от своих корней, не забыла.
Последние несколько дней моросил дождь, но сейчас, когда они не спеша ехали к Дунаю, осеннее небо улыбалось им. Не широко и радостно, как бывает солнечным летом или искрящейся зимой, а тихо и нежно, может быть, даже сквозь слезы. Так обычно провожают близкого человека в дальнюю дорогу.
Слезы стояли и в глазах у Милицы. Она осознавала опасность их положения и необходимость отъезда, но в тот момент у нее была только одна мысль, неотступная: может быть, она видит родное ей болгарское небо последний раз в жизни, даже если проживет еще сто лет. Девочка не выдержала и тихонько заплакала.
Александра обняла дочку, положила ее голову себе на колени и стала тихонько гладить темные волосы рукой, напевая колыбельную. Едва ли не впервые за этот день девочка улыбнулась. Да, как поется в песне, зима обязательно закончится, а на смену ей придет весна. По-другому и не бывает. Все повторяется, пусть и с опозданием. Главное, что они с мамой есть друг у друга. И, даст Бог, вместе они переживут все.
* * *
Разноцветные деревья величаво застыли, пригреваемые лучами на удивление яркого осеннего солнца. Все вокруг как будто впитало в себя самые яркие краски. Если бы природа могла стать музыкой, то в этот воскресный день она, наверное, была бы спокойной, торжественной, но не вычурной и пафосной симфонией, таящей в себе большую радость.
Милица Ивайловна и держащаяся за ее руку Катя неторопливо шли по скверу, прислушиваясь к звукам и запахам осенней Москвы. Они присели передохнуть на одну из скамеек.
– Бабушка, – сказала Катя, – а как по-болгарски «осень»?
– Есен, – ответила Милица Ивайловна.
– А «площадь»?
– Площад.
– А как сказать «Красная площадь»?
– Червеният площад. И в русском языке такое старое слово есть – червленый, то есть «красный».
Ни Милица Ивайловна, ни ее внучка пока не знали, что Катя станет известным ученым-славистом. Она будет ездить в Болгарию в составе экспедиций, общаться с местными жителями, записывать услышанные от них песни и сказки, учить других болгарскому языку. Благодаря ей множество людей узнают о болгарской культуре, смогут прикоснуться к ней через язык, а те, кто был вынужден оставить Родину и уехать на чужбину, найдут для себя утешение, читая собранные Катей народные сказки. Все, что она будет делать на этом поприще, она посвятит своей бабушке. Ее историю она расскажет своим детям, а они – своим. Память о Милице Ивайловне и ее болгарских корнях будет бережно хранима ее потомками.
– Бабуля, – спросила Катя, – а почему вы так и не вернулись в Болгарию?
– Сначала, Катюша, надо было подождать, пока закончится война, пока все наладится. Там ведь долго еще было неспокойно – территорию делили, правителей определяли. Да ведь мы и не знали, цел ли наш дом, живы ли родственники, есть ли нам куда возвращаться. А в России мы уже пустили свои корни, мама работала, я училась. По родному городу мы, конечно, тосковали, но к нам здесь очень хорошо отнеслись, как к своим. Русские, Катенька, умеют не только защищать других, но и радушно их принимать у себя на Родине, – сказала бабушка.
Милица Ивайловна и Катя продолжили путь. Они вышли на площадь, в середине которой стояла часовня. Милица Ивайловна остановилась. Она помнила эту часовню другой, украшенной позолотой и покрытой яркой краской. Сейчас она закрыта, краска потускнела, а позолота сошла. Но все так же смотрят с барельефа умирающий гренадер, срывающий цепи с женщины, олицетворяющей Болгарию; благословляющий уходящего на войну сына отец-старик; янычар, вырывающий ребенка из рук болгарки; русский воин, берущий в плен турецкого солдата. Увековечены на стенах часовни посвящение – «Гренадеры своим товарищам, павшим в славном бою под Плевной 28-го ноября 1877 г.» - и евангельские слова: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя».
Милица Ивайловна никогда не могла пройти мимо этого памятника, не остановившись. И сейчас, перечитав знакомые наизусть слова, она мысленно произнесла: «Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, пожертвовавших жизнью за наш народ. Спасибо Тебе, Боже, что послал нам таких заступников. И дай, Господи, сил и мужества всем русским воинам!» А в это время далеко-далеко, в южной стране, где течет Дунай и плещутся волны Черного моря, на литургии раздавались слова: «Блаженнопочившаго освободителя нашего императора Александра Николаевича и всех воинов, павших на поле брани за веру и освобождение Отечества нашего, да помянет Господь Бог во царствии Своем!».
