Через лютую боль с чистым сердцем остаться

ДМИТРИЕВА ВАСИЛИСА АЛЕКСАНДРОВНА

Воскресная учебно-воспитательная группа в честь Семи отроков Ефесских
Педагог: Пугина Наталья Валентиновна

Через лютую боль с чистым сердцем остаться

 Заочный этап

С малых лет я любила слушать рассказы, предания моей бабушки, деда, папы, близких родственников о давно ушедших предках нашего рода, но больше всего тронул мое сердце и запечатлелся в душе моей на всю жизнь образ бабы Дуни, моей прапрабабушки.

Она не была ни героем, ни знаменитостью; простая русская женщина-крестьянка, мать и бабушка, родилась в селе Сетово Целинного района Курганской области 25 июня 1901 года, в крестьянской семье Якова Герасимовича и Лукии Ивановны Куликовских.

Она была третьим ребенком, но очень рано лишилась матери, которую очень любила. Сильно плакала и бегала часто на родную могилку. 

На краю деревни жила бабушка Капушка, приметила она Дуняшу и зазвала к себе в избушку. Поговорила с ней ласково, как мама, да не велела каждый день на кладбище бегать, а к ней прибегать, чтоб вместе Богу молиться. Дуняша послушалась, стала каждый день после управы к старушке ходить молиться да Псалтирь читать. 

После смерти матери на Дуню легли заботы об овдовевшем отце и младших братьях и сестрах. Но вскоре её просватали. В те времена не спрашивали, люб-не-люб, лишь бы скорее пристроить к месту. Дуне повезло. Жених по сердцу пришелся, она крепко полюбила красавца Алексея Кузнецова, и она, красивая и умелая, была ему милее всех. Обвенчались, сыграли свадьбу. Началась нелегкая семейная жизнь. 

Жили небогато, но всего в достатке было: избу новую поставили, детей много народилось, но в живых осталось только трое: Александр, Параскева, да младшая Ниночка. Остальные в младенчестве умирали. Уйдут, бывало, вместе с Алексеем на пашню, а вечером вернутся – вместо зыбки в избе гробик стоит. Рядом дед Семен сидит, а бабушка Настасья Псалтирь читает. Наревутся они, да и опять вперед. Баба Дуня часто потом повторяла: «Не дай Бог никому дожить, чтоб своих детей хоронить»...

Но пришла другая беда – коллективизация и раскулачивание. Власти чинили кровавый произвол: расстреливали, избивали, срывали с родных мест коренных жителей, безвинно наказывали и уничтожали людей. Заставляли забыть о чести, совести, порядочности. Новая власть приветствовала ложные доносы, грабежи, насилие и признавала их за добродетель. Те, кто раньше кормились возле зажиточных, толковых, хозяйственных земляков, шли разорять, грабить то, что нажито было чужим трудом. «Всё, что было вашим, станет нашим» - таков был лозунг грабителей, которым дана была полная свобода грабить и убивать, преследовать тех, кто не отрекся от Бога, остался верным нравственным устоям своего рода. 

Папа мой вспоминал рассказы бабушки, дочери бабы Дуни-Ниночки, как в Сетово был такой активист-раскулачиватель Феопонт Бирюков, вор, лентяй, пьяница. В былые времена дед Семен звал его на помощь во время полевых работ, за что ему платил. Да не больно он на работу падкий был. Теперь Феопонту дали власть, лошадь, оружие, и пошел он раскулачивать... Начал с соседей – Кузнецовых — у которых до сего времени кормился.

У них было в хозяйстве девять коров, две лошади, овцы, птица, косилка, грабли… Старый дед Семен слез с печи и громко переспросил: «Кто раскулачивать пришел? Ты, Феопонт, меня раскулачивать пришел?! Я тебе добро, а ты мне в ребро? Не ожидал, никак не ожидал от тебя, братец! Ты же знаешь, что я все вот этими руками заработал», - (а руки у него были богатырские) и схватил его за грудки. 

Василиса Александровна Дмитриева

А Феопонт был, конечно, не один, все набросились на старика, да еще и кислотой какой-то плеснули в лицо, от которой дед Семен ослеп. Забрали всё хозяйство, всё зерно из амбара выгребли, как под крылышко замели, из избы тоже все вещи повытаскали. А Феопонт схватил последнюю подушку, выскочил на улицу, заскочил па лошадь и поскакал... Да, видно, когда выбегал, зацепился где-то подушкой-то, наволочка порвалась и полетел пух во все стороны. Скачет по деревне, а перо за ним летит... Так его и прозвали Феопонт-воробей.

...Евдокия плакала и молилась Царице небесной, чтоб хоть избу не забрали, да не сослали в чужедальнюю сторону. Слава Богу, не сослали. Пустая изба, пустой двор, но свой угол. «Не каждому так повезло», - говорила она и добавляла: «Нет перины, нет кровати, но мягки у нас полати». Хорошо, когда раскулачивали, Алексея дома не было, а то он сильно горячий был; если бы дома оказался, точно бы всех сослали вместе с детьми и дедушкой. Поневоле пришлось им вступать в колхоз. 

Алексей и в колхозе стал также работать, как дома. Рьян до работы был. Многие за это его недолюбливали. Только светать начнет, он уж всех поднимает: «Вставайте косить, пока не жарко», - а сам уж целую делянку выкосит. Но нашлись «доброжелатели», подставили его. Шел он как-то вечером с работы, зазвала его к себе одинокая женщина Настя Кондакова и говорит: «Алексей, пособи ты мне, овечка ногу нарушила, надо заколоть да оснимать». Заколол он овечку, руки вымыть не успел, пришли – забрали... Овечка-то была колхозная. А баба – специально подговоренная. Увезли Алексея. Посадили в тюрьму, повесили ярлык «враг народа». А за Евдокией слежку установили, чуть что не так, стращали её: «Пойдешь по мужевой дорожке». Она молчала да молилась за них: «Прости их, Господи, не ведают, что творят»...

Всю жизнь молилась, жила тише воды, ниже травы осиротевшая Евдокия, безответна была. Голосу её мало кто слыхал. Днем работала в колхозе, а ночью управлялась со своим немудреным хозяйством: готовила, шила, стирала... Ведь на руках у неё осталось трое детей, да старый слепой свекор. Сын Александр, с детства приученный к труду, тоже вступил в колхоз. Ему поручили объезжать лошадей молодых. Одна лошадь так разнесла его, да сбросила, что он сломал кости таза. Лечили дома, чем могли, а вскоре грянула война, уж было не до лечения. Кости загнили, и он много лет пролежал на лавке. Даже самое малейшее движение приносило ему страшную боль. В самом начале войны получили единственное письмо от Алексея, которое Евдокия хранила всю жизнь: «Жив, здоров. Везут на передовую. Простите за всё»... 

Пережили войну, а после – новое испытание: умер страдалец-сынок, выболел, выстрадал, одни косточки остались. Дочери обзавелись семьями и разъехались. Осталась Евдокия одна. Хотя она одна никогда не была, всегда старалась кому-нибудь помочь. Русской женщине всегда была присуща высокая жертвенность. Помочь ближнему – потребность её души. После войны, ой,  сколько нищих ходило по просторам нашей страны: от города к городу, от деревни к деревне, от двора ко двору, и каждому Евдокия хоть сухарик да положит в торбу. «Надо приветить человека, хоть хлеба кусочек, хоть сухарик, нет хлеба – квасу налей, нет квасу – хоть воды простой, да слово добро ему скажи, и человек с радостью уйдет от тебя», - говорила она всегда, и часто повторяла: «Жизнь дана на добрые дела». Отзывчивость на чужое горе, готовность понять и пожалеть любого человека - драгоценная черта нашей русской души. И как к солнышку тянулись деревенские старушки к Евдокии: кого в бане вымоет, голову вычешет, обстирает, кому обновку сошьет. Испечет что – обязательно всех одиноких стариков и старушек обойдет, попотчует горячими постряпушками, да и на моленье женщины тоже собирались к ней. Каждое утро и вечер творила Евдокия молитву за всю родню, за всех деревенских живых и усопших. А скольких досмотрела и похоронила эта труженица!

Как начала она порхать с молодости, так и осталась легкой на подъем. Летом, ещё туман поутру не растает, а её беленький платочек уже мелькает в лесу между сосенок. Люди ещё только в лес собираются, а она уже с полной корзиной грибов от озера Долгого идет. До 75 лет держала корову и вручную косила для неё сено, колола дрова, носила воду, огород обихаживала. Никогда не сидела она без дела. Кротость, доброта, спокойствие чистой совести светились в её глазах до последних дней. Лицо с чуть спрятанной в уголках губ улыбкой было, как не от мира сего. Никто никогда не слыхал от неё слов осуждения или жалобы, ропота на выпавшую недолю... В каждом человека она видела образ Божий и поэтому относилась к людям с большим уважением. Даже к мужьям своих внучек она обращалась по имени - отчеству: «Анатолий Иваныч и Александр Андреич, я как умру, так вы мне могилку сами выкопайте, пожалуйста».

Часто за советом к ней приходили односельчанки. Бывало, молодая соседка придет, плачет: «Уйду от мужа, сил моих больше нет». Евдокия ей слезы запоном вытрет, ласково-ласково проговорит: «Да ты чё же мила-то моя надумала! Ведь дети у вас, а вспомни, как вы дружили, ты ведь сама говорила, что жить без него не можешь, так любила… А теперь любовь - то куда подевалась?». Потихоньку-помаленьку уговорит бабу, та заулыбается и пойдет к мужу. 

Все, кто приходили к ней за житейским советом, всегда уходили успокоенными и утешенными. За всю жизнь баба Дуня не бывала в больнице. «Дак некогда мне хворать - то было», - говорила она. В 83 года начали слепнуть глаза. Привезли её в районную больницу, а у неё даже карточки нет. Врач удивляется:

-              Ты что, бабушка, никогда ничем не болела?

-              Как, поди, милой, не болела, болела.

-              А чем болела?

-              Ну, простудой болела.

-              А чем лечилась?

-              Тройным одеколоном...

Прожила она 87 лет. Перед смертью, как сама Бога просила, похворала: «Надо полежать, пострадать маленько за грехи-то свои. Не дай Бог внезапно умереть, без покаяния. То собачья смерть...»

Умерла она также тихо, как и жила, на рассвете, 25 мая 1988 года. Проводить бабу Дуню пришла вся деревня. У гроба старушки пели духовный стих, из рода в род  дошел он и до нас: 

«Лежит, лежит труженица на белой постеле. Её ножки связаны шелком - пояском. К ей подходила Дева святая. Она её сбрызнула святою водой. Подымись, подымись, труженица на ножки свои. Увзглянь, увзглянь, труженица, да на белый свет. Не могу я встать на ножки свои, не могу я взглянуть да на белый свет. Мои ножки связаны шелком-пояском, глазушки закрыты белой кисяёй. Труженица отробилась и идет домой».

Да, ушла она домой, к Богу, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Она ушла. Но память о ней живет в нашей семье из рода в род. Пройдет время, и когда я стану взрослой, то постараюсь вложить в души своих детей этот драгоценный и родной мне образ, потому что, как корни дерева питаются соком земли, так мы питаем свои души благодаря памяти о наших давно ушедших родных. Они – наши духовные корни, наша опора на нелегких дорогах жизни.

Мне очень хочется быть достойной жизни и памяти дорогой нашей бабы Дуни, впитать богатство и силу её души в свою жизнь. В жизнь моей будущей семьи, чтобы дерево нашего рода росло, крепло, и чтобы невидимая связь с нашими предками не разрывалась бы вечно. Недаром и младшая моя сестренка носит имя Евдокия.