Екатерина Федорчук - лауреат конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукопись» 2019 года
Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Антон с детства был горд, злопамятен, знал об этом, много раз каялся в сем грехе отцу Николаю и всякий раз выходил из храма с надеждой, что вот теперь-то все пойдет по-другому, но дни шли за днями прежним путем, а милости Божии как будто вообще не задерживались в его сознании. И когда он был лучшим учеником Саратовского реального училища, и когда стал студентом Московского императорского университета, и когда возглавил саратовское отделение комитета по защите исторического наследия, и когда его за особые заслуги перевели на повышение в санкт-петербургское отделение…
«Грехи мои тяжкие» - подумал Антон с неглубокой печалью и раскрыл большую синюю тетрадь – ежедневник: сегодня ему предстояло пройти с инспекцией по трем гимназиям.
Майские рейды членов комиссии по учебным заведениям, приуроченные ко дню Примирения, стали и доброй традицией, и тяжелой обязанностью.
Антон из года в год говорил ребятам одни и те же слова: о патриотизме, об ответственности перед потомками, об уважении к наследию предков. Слова ничего не значили. Его руководство интересовали не слова, а жесты отрицания, гримасы внезапной боли. Среди учащихся выпускных классов были и те, кто, демонстративно отвернувшись, смотрел в окно, кто поднимал руку и задавал неудобные вопросы - обычные подростки, которые просто не знали, куда деть свою юную силу. За них Антон был спокоен. Он опасался за тех, кто слишком старательно делал вид, что все в порядке, Антон по опыту знал, что их слишком широкая улыбка – это всего лишь попытка замаскировать страх. «Господи, разве можно это простить?» - мелькала крамольная мысль и тут же уходила на край сознания…
К счастью, с каждым новым поколением покалеченных детишек становилось все меньше. Значит. общество развивается естественно и идет правильным курсом. В отчетном 1927 году эксцессов среди подростков почти не было, а с теми, кто был задет крамольными воспоминаниями, успешно работали кризисные педагоги. Одним из таких педагогов была Эля… Она не выдержала…
Детям можно было помочь. Объяснить, направить, отмолить, в конце концов. Взрослых можно было только «зафиксировать» и «наблюдать». Такова была официальная доктрина.
Когда Антон пришел работать в комитет, с ним провели подробный инструктаж и объяснили: война окончена. Прошлое осталось в прошлом. Мы живем в настоящем и во имя будущего. Конечно, как и все новички, он первым делом спросил о себе: нельзя ли узнать, что я делал в октябре 1917 года? Его куратор, блеснул круглыми очками и отрицательно качнул головой:
-Наша задача помнить о том, что есть в истории вещи, которые нужно забыть. Во имя блага и процветания Державы.
Тогда Антон задал второй вопрос, который волновал всех новобранцы, и опять получил стандартный ответ:
- А вы хотя бы примерно представляете себе, какое количество граждан Российской Империи так или иначе было замешано в революционном движении? Прямо или косвенно? А сколько родственников? А сколько сочувствующих? Если бы над каждым «красным», - кстати, впредь потрудитесь не употреблять это устаревшее выражение - был действительно установлен контроль, как вы полагаете, во что превратилось бы наше богохранимое отечество?
- В полицейское государство?
- Именно! Вы еще предложите их всех изолировать! Есть, знаете ли, и у нас пока энтузиасты жестких мер… Пол России придется обнести колючей проволокой.
Будь его воля, Антон обнес бы… Ну, или хотя бы проверял тех, кто не был на исповеди более полугода, есть ведь соответствующая статистика по приходам. Он знал, что Синод получал подобные прошения регулярно, но такие инициативы пресекались Патриархом лично. Так и до разглашения тайны исповеди можно докатиться, до доносительства…Спору нет, слово звучит мерзко, но есть ли другой выход? Ходить по классам, глядя в детей как в зеркало, ожидая, что там мелькнет отражение взрослой вины? В теории – да, а на самом деле…
В этот раз все было чисто. Хорошие ребята, открытые лица, умненькие, в меру дерзкие, нормальные подростки. Вон та, на третьей парте в первом ряду отстригла косу и теперь чувствует себе роковой красавицей и героиней. И украдкой бросает взгляды на паренька с соседней парты. Нет, ее явно больше интересует настоящее, чем прошлое.
- Что является гарантом стабильности нашего общества? - глубокомысленно изрек Антон и обвел ребят тяжелым взглядом. Пусть почувствуют важность момента.
- Соблюдения Конституции! - сказала рыжеватая веснушчатая особа с первой парты. Наверное, отличница…
- А еще?
- Равенство всех сословий перед законом? – предположил молодой человек с последней парты.
- А конкретней?
- Принцип разделения исполнительной и законодательной власти…
- Исполнение заповедей?
Ученики отвечали в рамках учебника истории, но прошлое как такое их не интересовала. Зачем вглядываться в призраки минувшего, если будущее обещает быть таким светлым: сороковые годы, космическая программа, освоение русского севера… Господи, помилуй мя, грешного… Антон вздохнул и пожелал ребятам – вслух - хорошо сдать выпускные экзамены и - про себя - никогда больше не попадаться у него на пути…
***
День национального примирения в 1931 году от Рождества Христова совпал с Пасхой. Многие не в меру ретивые ревнители благочестия протестовали по этому поводу. Антон не понимал, почему… Ну, что плохого, если атеисты тоже смогут хоть в какой-то степени ощутить причастность к тому великому чуду, которое случилось с нами десять лет назад? С тех пор, кстати, он бросил курить. Как-то само собой вышло… Великое русское чудо сопровождалось маленькими чудесами: кто-то бросил курить, к кому-то вернулась жена, а кто-то исцелился от смертельной болезни. Таких было немало, но официальная медицина предпочитала не делать вокруг этого явления лишнего ажиотажа.
А вот погода в тридцать первом подкачала. Дождь лил как из ведра третьи сутки, и казалось, что город погрузился на дно огромного прозрачного аквариума. Болела старая рана в плече. Откуда она, поди узнай… Начнешь узнавать, так и сам не рад будешь… Эля говорила, что катализатором воспоминания может стать все, что угодно: ссора мужа с женой, неприятности на работе.. Дурная погода.. Случайные обрывки эмоционально значимой информации.
- То есть, если я встречу своего старого знакомого из той жизни, я смогу его узнать? – спрашивал влюбленный Антон Элю и любовался рыжим локоном, небрежно спадающим на лоб.
- Если ты затаил на него смертельную обиду, то - да… Вспоминает те, кто не может простить. Даже с Божьей помощью…
Сейчас гимназический курс заканчивали те, кому в начале тех самых событий было три-четыре года. Многие из них потеряли родителей и жили в приемных семьях, не подозревая об этом. Информация о распределении сирот по семьям была, естественно, строго засекречена. Благодаря стараниям кризисных педагогов и психологов, эти ребята – надежда Российской Империи - смело смотрели в будущее.
Но среди тех, кто встретил катастрофу Октября в зрелом возрасте, непрощающих стало слишком много. Близилась годовщина Примирения.. Десять лет - серьезный срок. Головной боли комитету добавляла пишущая братия. С журналистами работали сотрудники цензурного отделения, от которых требовалась особая деликатность: убрать потенциально опасное содержание из текста статьи или новостной передовицы так, чтобы провинившийся не догадался, за что… С писателями дела обстояли еще хуже, потому что любое цензурное вмешательство оборачивалось грандиозным скандалом. Некий господин Булгаков (врач по профессии, добропорядочный гражданин) шокировал общественность романом о том, как в Москву накануне дня Примирения заявился, не к ночи будет помянут, сам нечистый, изучающий материалы по делу о расстреле царской семьи. Комитет буквально встал на уши, потому что информация о Екатеринбургском трагедии получили высший уровень секретности. Проверка на подлинность показала, что весь опус есть плод его бурной фантазии. Тем не менее, текст изъяли из употребления якобы за богохульство. Автор обиделся и написал разухабистый памфлет, в котором досталось и Верховному, и Патриарху, и председателю союза российских писателей господину Брюсову. Дабы успокоить сочинителя, ему вручили государственную премию, и он успокоился.
***
Когда Антон подъехал к месту очередного происшествия, там уже находились представители охранки, бригада врачей и пара журналистов, которые со скучающим видом записывали в потрепанные блокноты вдохновенный рассказ начальника жандармерии. Группа Антона прошла внутрь маленького дворика. Вспомнивший жил на втором этаже. На лестничной клетке толпились перепуганные соседи.
«Спорим, красный?» - услышал Антон приглушенный басок подпоручика Авдеева и подумал, что хорошо бы еще раз провести с молодняком инструктаж по этике поведения комитетовца. Когда Антон был моложе, он тоже позволял себя подобные высказывания.
Прежде всего, нужно изолировать пострадавшего от внимания любопытствующих и, особенно, от родственником. Затем установить степень детализации и токсичности воспоминаний. Разработать план психологической реабилитации… А уж красный или белый? С годами Антон и сам поверил, что это не важно.
- Расскажите, что вы делали в октябре 1917 года?
Ничего особенного он, Скоробогатов Валентин Дмитриевич, не делал. Был он тогда сапожником, хорошим сапожником, не чета нынешним, жил честно и скромно неподалеку от Сенного рынка. Бедно жил. «А потому, что честному человеку трудно в богатеи пробиться!» – глотая валерьянку, объяснял потерпевший. «Красный?», - мелькнуло у Антона. «Да, выпивал! С женой разошелся, потому что она – стерва и зараза, двое детишек, а этот самый отец Михаил меня от Причастия и отлучил! – жаловался оскорбленный «вспоминальщик», - а чем я виноват, что они его посадили?
- Вы донесли на батюшку? – спросил Антон. Иногда прямой неприятный вопрос провоцирует новый поток откровенности, позволяющий определить границы воспоминаний.
- Ну, что сразу… донес! С Петровичем мы выпили… И я сболтнул лишнего, признаю. Потому что власть-то стало народная, а он обратно - за царя! На проповеди сказал, что большевики, мол, убили царя-батюшку. Помянем, мол, невинно убиенного раба Божьего Николая. Ну, мы и помянули тогда с Петровичем. А потом храм-то и закрыли. Меня не тронули. Только батюшку нашего…
Вот такие он и были в основном, не белые, не красные, серобуромалиновые в крапинку. Испуганные, слабые, обиженные, не знающие, что делать с собой в этом новом мире.
- Вы хотите исповедаться? - спросил отец Николай, штатный священник комитета. Он стоял неподвижно за спиной начальника отдела как памятник Великому Инквизитору, но теперь пришло его время.
После исповеди будет принято решение о мерах контроля. Чаще всего ограничивались подпиской о неразглашении. Некоторым приходилось проходить курс лечения в специализированной клинике. Были и такие, кого приходилось изолировать от общества. Были – были, хотя высокое начальство предпочитала делать вид, что мы не используем карательные меры против «пострадавших во время инцидента»… Хорошо им рассуждать о гуманизме наверху, в приемной у Верховного. Красиво получается… А когда на тебя идет мужик с наганом (и где только раздобыл?) и орет, что ты сволота красная или мразь белопагонная, тут уж приходится защищаться. Одного такого Антон застрелил лично при задержании. Давно дело было, инструкций тогда еще не разработали. Потом в порядке исключения Антона допустили в спецхран и дали прочитать личное дело убитого: Карецкий Петр Сергеевич, отставной военный, герой Мировой войны, в «годы забвения» сначала принял сторону Временного правительства, потом осознал свою ошибку и ушел сражаться на Дон, там был тяжело ранен… В момент перехода находился в госпитале в Крыму….
***
- Мы жили тогда в небольшом доме, в Петербурге, знаете, возле того самого острога, где сидел молодой Достоевский. Приехали из Костромы и снимали комнату… Большую, нам нравилось… Только холодно… Непривычно. Васенька, это мой младший, болел часто, а Саша была крепкая. Я устроилась уборщицей в храме Да, получается в том самом, где я сейчас заведую библиотекой… Как странно.. А потом я работала прислугой в одном богатом доме… В ту ночь, когда за нами пришли, я была выходная. Этот господин был там главный. Комнату-то мы снимали, а они начали искать деньги, Господи, ну какие у нас могут быть деньги? Я сейчас вспоминаю, я ведь смерти не боялась… Я за комнату боялась: они полы вскрыли, стекла повыбивали, а я думаю, как расплачиваться буду? Нас четверо было: Глашу и Сашу взяли, а меня оставили с Васей. Потом так и не нашла я ее… Как я могла все это забыть? А вчера как увидела этого… А он делает вид, что не помнит…
- Я вспомнил, как в Бутырке сидел. Нет, как попал туда – не помню… Только помню, вонь страшная… Ночью заснуть не могу, а тут только забылся на пять минут, приходят эти… «С вещами, на выход» - говорят. И фамилии зачитывают… Я вслушиваюсь, думаю, это тех, кого отпустят… Меня среди них нет. А потом вернулись они: одного, стало быть, не досчитались. Стали всех поименно называть. И нашли того – он под койку залез, они его вытащили, конечно, а он кричит: «Не хочу умирать!» Тут я и понял, что нас ждет…
- Вся ваша великодержавная пропаганда… Да плевать я не нее хотел! Ты, молокосос, еще пешком под стол ходил, когда они заловили нас. Мы, как телки безмозглые, власти поверили: пошли на регистрацию. Тут нас скрутили и в вагон… И в Архангельск.. Из Кубани… Чуешь, да? На убой везли, как скот бессмысленный.. Как я вспомнил-то? Да в трамвай в час пик влез и вспомнил. Врете вы все! Все вы всегда врете! Давайте, везите меня в кутузку, в концлагерь, стреляйте в меня! Противно мне…
- Я был старшим по тюрьме, когда пришли они.. Всю камеру набили девушками, их специально отбирали, самых красивых…. Я сначала пробовал заступаться… А потом испугался, только уши заткнул, чтобы с ума не сойти… Ушел к себе… Но когда они свое дело закончили и начали расстреливать, тут… все равно слышно было. Я того гада, который отрядом командовал, думал, на всю жизнь запомню.. Красивый уж больно был, заметный. Потом забыл как все… А на днях встретил его. Он с семьей гулял по Невскому. Идет и улыбается, дочка у него – прямо ангел, на отца похожа, лет семь ей. Платьице кружевное с оборочками, в одной руки леденец на палочке, в другой – воздушный шарик. А вчера я его подкараулил и убил. А сейчас думаю, что вот, я теперь как он. Душегуб то есть. Судите меня. Чего уж там…
Чтобы слушать эти рассказы, нужны железные нервы… Собственно, это и было единственным критерием, по которому отбирался состав комитета. Флегматичность, заторможенность реакций, инертность эмоций и острота мышления. Еще злость. Антон. выслушал сотни таких историй. Про крестьян, которых пришли раскулачивать большевики, про попов, которых расстреляли за то, что они отказались снять крест, про женщин, которые стали игрушкой на потеху пьяной солдатне, про мужчин, которые видели, как разъяренные бандиты вспарывали животы их детям… Было и другое…Про соседку, которая навела на всю семью порчу, и про девицу, которая «предпочла другого, а я уже хотел к ней посвататься», и про городового, «который брал взятки, а со мной не делился». Повод разбередить старую рану найдется всегда. Антон далеко не сразу научился не делить людей на жертв и палачей, внимая и тем, и другим с бесстрастным видом ангела мести, повторяя про себе только одно: «милостив буди мне, грешному…» Настоящих палачей среди вспомнивших почти нет. Вся революционная сволота остепенилась и хорошо устроилась в новом мире, они добились успехов в науке и искусстве, заняли высокие посты, обзавелись семьями. Правда всплывала только тогда, когда их – бывших палачей, бывших комиссаров, бывших провокаторов, узнавали их жертвы. Те, кто остался в живых.
Были среди вспомнивших и такие, кто принимал решения об уходе. Эля… Эксцесс с Элей произошел на глазах Антона во время одного из рейдов по гимназиям. Поступил сигнал: мальчик, шестнадцать лет, суицидальные мотивы в сочинениях. Группа Антона опоздала всего на несколько минут. Тело нашли в туалете. Эля резко дернула головой, как будто по ней пропустили электрический ток. Потом она очень спокойно и плавно развернулась к набежавшей толпе учащихся со словами успокоения:
- Ребята! (Пауза, глубокий вдох). У Артема была несчастная любовь! Никогда так не делайте! Ребята… - и на последнем слове ее голос упал до хриплого шепота. Ее нашли через неделю после инцидента. «Никогда так не делайте» – сказала Эля и Антон так не делал.
…В этот раз все ограничится устным обещанием. Потерпевший будет жить вмести со всеми, как все, может быть, иногда ляпнет что-нибудь лишнее по пьяни, но кто ему поверит? Официальная статистика говорила о том, что благосостояние граждан Великой России неуклонно растет, жить становится лучше, веселее, что скоро мы вернемся к достижениям 1913 года… Антон знал, что это почти правда, но каждый раз, выписывая новый ордер на обыск, на арест, задавал себе вопрос – не велика ли цена?
- Как долго мы продержимся? – спрашивал он у отца Николая.
- До тех пор, пока умрут все, кому есть, что вспомнить.
- Я не об этом. Как долго мы сможем сохранять нейтралитет? Мы ведь охраняем палачей от их жертв! От законного возмездия!
- «Мне отмщение и Аз воздам»!
- Ну, так что же Он не воздаст!
- А ты что же хочешь, чтобы все они горели в аду? Бог совершил чудо: превратил чудовищ в людей, дал всем нам шанс на нормальную жизнь. Кто ты такой, чтобы ограничивать Его милосердие?
- Они живут припеваючи!
- Неправда! Знаешь, сколько их прошло у меня через исповедь, знаешь, как горько они каялись за «мировой пожар в крови»?
- Ну и сколько, отче? Один-два от силы!
Такие разговоры вспыхивали между Антон и отцом Николаем постоянно и заканчивались ничем. Прав был отец Николай, прав… Все забыть, перечеркнуть, начать заново… Подставить вторую щеку. Верую, ибо нелепо…
- В отпуск тебе пора, Антон Степаныч. Это я тебе как твой духовный отец говорю!
***
Антон любил Петербург, но уставал смертельно от всегдашнего питерского холодка, особенно неприятного в октябре. А дома и солома едома. Здесь, в Саратове, глядя на готический шпиль консерватории, на величественные купола Александра-Невского Собора1, на подданных Российской Империи, которые честно делали свое дело, не подозревая о том аде, который стоял за их спиной, Антон мог убедить себя, что он борется не ради величия Державы, и не ради поощрения от начальства, даже не ради торжества справедливости. Ради вот этих простых людей!
К Пасхе все ограды и заборы в Саратове были отмыты и покрашены, плитка заново уложена. Город сиял чистотой как перед приездом большого начальства из Петербурга. Не умолкая, звонили колокола. Правда, не сильно ладным был тот звон, потому что такое уж правило на Светлой Седмице – в колокол может ударить каждый желающий.
– Ты посмотри на этих двоих, - сердилась Катерина Степановна, старшая сестра Антона, - они мать в гроб вгонят.!
- Мам, ну чего ты… - тянул ее сын Арсений, а дочь Нина, не отрывая головы от книги, мерно кивала в такт своим мыслям, даже не обращая внимания на царившее вокруг нее «смущение».
- Полюбуйся на них! – не слушая оправданий своего отпрыска, кричала Катя, - одна собралась в монастырь, а другой, похоже, стал заговорщиком!
- Мама, ты все напутала, - тихо сказала Нина, - я собираюсь не в монастырь, а на богословский факультет Саратовского университета, а Арсений собирается не в заговорщики, а в компартию…
- Куда? - растеряно переспросил Антон.
- Ну, в КПРИ – коммунистическую партию Российской Империи.
- Так ведь она, - Антон уже хотел сказать «запрещена», но вспомнил, что нельзя запретить то, чего нет… Той страшной партии большевиков, которая едва не утопила Россию в крови, просто не существовало для этих людей…
- Ты что же у нас теперь, атеист? – спросил он с раздражением.
- Христос Воскресе, дядь Антоша! Чего сразу - «атеист»? Председатель наш, между прочим, в Бога верует, а что в храм не ходит, так это из принципиальных соображений! - тараторил Арсений. - У нас ведь что? Свобода и политические права! А скоро и монархию возродим… Самодержавие! Значит, нужен противовес в виде партии, защищающей права трудового народа.
- От кого защищающей, Арсюша, кто тебе эту чушь вбил в голову?
- Ой, да не от кого, так говорят просто. Мы за простой народ, но мы и не против царя. Я, конечно, не в восторге от политики Верховного, но после того, как он легализовал все партии, я его, прямо, зауважал. Я буду даже рад, если именно его и изберут царем.
- Царей не избирают!
- А Михаила Романова?
- А поступать ты куда будешь?
- В медицинский. Буду лечить простой народ.
- В народники, стал быть, подался?
-Чего? Дядь Антон, ты совсем от жизни отстал, пока в своем архиве сидел…
- Ладно вам, заговорщики, - крикнула Катя с кухни, - идите руки мыть.
На новом месте Антон долго не мог уснуть. Пытался вспомнить, как они тут жили раньше. Вспоминал Катю - тонкую девчушку-хохотушку, а потом - дородную даму, мать семейства. Ее муж Савелий погиб на фронте Мировой войны. Второй раз она замуж не вышла. Нина и Арсений – погодки. Как они пережили те страшные годы с 1917 по 1920? Что с ними было? А что было со мной? Этот вопрос задает себе каждый комитетовец и получает стандартный ответ: ничего… Ничего с нами не было. Как грехи, которые реально «сгорают» в момент исповеди, так и те страшные годы, когда человек превратился в беса и бес правил миром, сгорели в огне адского пламени. Нам нечего помнить… Ничего забывать. Нечего прощать… Антон и не помнил почти ничего из того, что было с ним до 1917 года…
- Это потому что ты плебей, черная кость, кухаркин сын, как ты смеешь мне тыкать! – сказал ему круглый господин в пенсне.
- Пошевеливайся, давай – услышал Антон голос, который со стороны признал своим, - когда победит советская власть, все будут равны, и все будут учиться и работать…
- И к звездам полетят, - заметил кто-то третий у него за спиной. – Кончай его, чего с контрой цацкаешься?
Антон почувствовал тяжесть затвора в своих руках и проснулся.
Рядом с ним сидела Катя, в темноте она казалось совсем молоденькой
-Я тебя разбудила, прости…
- Редкая дрянь приснилась… Катя, расскажи, как вы тут живете?
- Хорошо живем, Тошка, не переживай… Пенсия у меня большая, льготы как семье утратившей кормильца – серьезные. Сейчас немного меньше платить стали, правда. Арсений в этом году заканчивает реальное училище, дурит немного, но ты не обращай внимания. Мужского воспитания ему не хватает. Нина меня беспокоит. Какая-то она другая стала. Скрытная. Теологией увлеклась. Сравнительное богословие…
- Чего с чем сравнивает?
- Да в том-то и дело, что не пойму я! Поговорил бы ты с ней.
- Она, это… не из суфражисток?
- Да нет, вроде! Не замечала я. Девчонки совсем стыд потеряли, - сурово сказала Катя, откликаясь на какие-то свои мысли. - Стригутся, как девки непотребные, юбки укоротили, скоро голыми коленками сверкать начнут!
- Мы говорим с тобой как ворчливые старики, - усмехнулся Антон.
- А я и есть старуха… Мне уже сорок лет. Я многого не понимаю в этом новом мире. Вроде все хорошо, а, Тошка? Только почему-то боязно. Не за себя. За детей. А пойдем с тобой… в крестовый поход?
- Куда?
- Ты что, не помнишь? Ну да, ты же маленький был… Ты, я, мама, папа… Мы стоим у входа в храм, батюшка наш, отец Серафим, читает Евангелие и благодать такая… настоящая. Потом мы с пением входим внутрь, а ты так громко спрашиваешь: а что, крестовый поход уже кончился?
Ничего из того, что рассказывала Катя, Антон не помнил. В церковь он начал ходить по распоряжению руководства: раз в месяц – исповедь и Причастие. Через полгода «полевых» работ Антон вполне оценил мудрость должностной инструкции.
«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…». Должникам. А сколько их? Неужели, и правда, пол России? Злодеев. Предателей. Вероотступников. Грешников. «От них же первый есмь аз».
***
Первое десятилетие Примирения Российская Империя встретила созывом Учредительного Собрания, которое наконец-то санкционировало отстранение от власти Верховного правителя. Поговаривали, что Верховный специально затягивает процесс возведения на престол законного монарха, чтобы подольше постоять у руля власти. Левая оппозиция сокрушалась, что Россия так и не пришла к демократическим формам правления, правая – призывала упасть на колени и возблагодарить Бога за то, что Русская Смута закончилась раз и навсегда! Мол, теперь, когда по старинному обычаю один из претендентов на российский престол князь Роман Петрович Романов будет венчаться на Царство, все проблемы решатся сами собой... Если бы так! Верховный при всех его недостатках давал комитету полную свободу действия. А новый правитель? Да не просто правитель - самодержец? Кто знает, как с ним обернется дело?
Антон стоял у самого помоста, возведенного возле Успенского Собора специально в честь коронации, и напряженно вглядывался в толпу.
Офицеры, чиновники, врачи, учителя, в первом ряду — дети, наверняка победители какого-нибудь конкурса, кадеты, медсестры, ветераны Мировой войны... Здесь собрались представители всех сословий. Событие такого масштаба и такого эмоционального накала не могло не вызвать резонанса среди людей, стоящих на грани, поэтому куратор петербургского отделения комитета, проводя инструктаж личного состава, говорил о предстоящем событии как о военной операции.
Вот первые ряды заметили процессию, и толпа непроизвольно подалась вперед... Антон напрягся. Кто-то тонко запел «Боже, Царя храни!» Напев подхватило несколько голосов, все больше и больше. Воодушевление толпы было столь велико, что Антон тоже почувствовал легкую эйфорию. Он бросил взгляд на будущего Государя: холодное тонкое интеллигентное лицо. С усиками.... «А народ-то ждет другого» - подумал Антон, - «не просто царя, а того самого - Николая, которого вместе с семьей зверски убили в подвале Ипатьевского дома». Но коронация - это всего лишь коронация, а не воскрешение.
Борьба претендентов за российский престол была нешуточной, а порой и некрасивой. В юридических тонкостях запутались лучшие специалисты-правоведы, но самым сложным было придумать убедительную версию мирной кончины Государя и его семьи. К счастью, этим занимался не отдел Антона. История про внезапное заболевание холерой, которую они якобы подхватили в лазарете, где великие княжны выхаживали раненых на полях Мировой, с точки зрения Антона, не тянула даже на статус «ниже среднего». Но нельзя же было вообще ничего не объяснить народу и ждать, что коллективная память залечить прореху в представлении о реальности так же, как память одного человека. Впрочем, народ чувствовал фальшь и сочинял разнообразные мистические истории об исчезновении царской семьи, общий смысл которых сводился к тому, что не умер царь, а исчез их нашего мира по нашим грехам.
- А куда же он исчез?
- Удалился он в святой Китеж-град, что на озере Светлояр, и там с супружницею своею и чадами молит Бога о нас, грешных... По его молитвам мы и выстояли в Гражданскую…
Антон осторожно скосил глаза, чтобы не спугнуть говорящего, но в этот момент толпа опять подалась вперед и людские ряды перемешались, так что он потерял объект из виду. Судя по голосу, это была старушка Божий-одуванчик. Разбираться будем потом.
Торжественная Литургия в Успенском все длилась и длилась, погода постепенно портилась, накрапывал мелкий дождик (привет из Светлояра) и, когда законный Государь наконец-то вышел из храма, чтобы обратится к своему вновь обретенному народу с речью, дождь уже лил как из ведра, и вся площадь перед помостом покрылась разноцветными пятнами зонтов. Императора прикрывал своим зонтом бывший Верховный, а стойку микрофона – куратор московского отделения комитета. Антон от всего сердца пожелал, чтобы выступление императора было как можно короче и день торжества, которого все ждали с такой надеждой... чтобы этот день закончился хорошо.
Обращение самодержца к народу было согласованно с комитетом и потому состояло только из официальных выражений:
- Волею Божией, Мы, Роман I, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврическаго…
Слова ничего не значили, а лицо нового правителя Империи оставалось бесстрастным, как маска: «…трагические страницы истории», «… не должно повториться», «консолидация»… Пусть так, лучше скука казенных речей, чем риск массового эксцесса воспоминаний.
Черное небо над Москвой прорезала кривая молния и осветила Собор, Императора и его сопровождение трагически-театральным светом. От неожиданности Государь резко запрокинул голову и Антону показалось, что в императора Романа попала молния. Тут же вспомнилось: Эля, гимназический коридор и ее голос: «ребята»…
«Братцы…», - сказал новоиспеченный Государь и потеряно замолчал, глядя в людское море. Он быстро взял себя в руки, но и секундной заминки было достаточно, чтобы опытный взгляд комитетовца увидел признаки эксцесса. Правитель помнил, но это еще не катастрофа, ведь как здравомыслящий человек и патриот он не может не понимать, что…
- Мои дорогие верноподданные, - крикнул самодержец, - я все помню! И вы вспомните! Я сделаю так, чтобы вы вспомнили ужас гражданской войны, невинно убиенного царя Николая и … других. Все виновные предстанут…
На этом месте кто-то догадался отключить микрофон, но Антон прочем продолжение первой речи монарха по губам.
***
Говорят, что прорыву воспоминаний предшествует дежавю. Когда-то в другой жизни Антон так же шел по длинному коридору, и гулкое эхо, отражаясь от древних стен, вторило жаркой крови, бившей в виски: «Все виновные предстанут пред судом»! Разве не этого ты хотел? «Мы на горе всем буржуем мировой пожар раздуем... » Почему я сейчас вспоминаю эти строки? О чем ещея могу вспомнить?
Согласно приказу Верховного правителя Российской Империи Александра Васильевича Колчака в случае чрезвычайной ситуации вся полнота власти на время проведения спецоперации переходит к руководителю Санкт-Петербургского комитета по охране исторического наследия Александру Федоровичу Керенскому. Чрезвычайная ситуация – бунт нового правителя Империи - стала реальностью.
- Ваше величество, - обратился к монарху временный правитель, - я вынужден спросить, насколько полны ваши воспоминания?
- Достаточно полны, чтобы понять, что у руля России стоят ее палачи! – бросил ему в лицо император Роман.
- Вы ошибаетесь, Российская Империя до сегодняшнего дня находилась в руках лучших ее сыновей и настоящих патриотов. И они по зрелым размышлениям положили все свои силы, чтобы русское чудо никогда не закончилось.
- А я приложу все силы, чтобы положить этому конец, потому что вы живете вы лжи! А так жить нельзя!
- Но ведь вы же знали … и были согласны с нашей политикой?
- Я ошибался.
Антон знал, что сейчас сознание монарха переживает сильнейшее потрясение, пытаясь увязать две картины миры: Россия – сгорающая в пожаре гражданской войны, и Россия – процветающая благополучная держава. Возможно, если дать ему время, он вернется к конструктивному диалогу? Но времени не было. Выступление юного монарха на Красной площади представляло собой своеобразный информационный вирус, который, возможно, уже снял блокаду с сознания сотен людей. Удастся ли им погасить этот пожар?
- Знать и помнить – это совсем не одно и тоже, – продолжал самодержец. - Я сам помню немного: голод, болезни удары штыков. Все самое страшное прошло мимо меня. Но вы, господа, должны понимать лучше меня, что если мы забудем прошлое, то оно повториться!
- Что вы намерены сделать? - спросил Керенский .
- Поднять все архивы. Виновных наказать по закону. Пострадавшим выплатить компенсацию.
- Но есть ли в России невиновные? – с сомнением протянул глава комитета.
- Если вы окажите мне содействие, - продолжил император, - я обещаю всем присутствующим здесь амнистию.
Он очень хорошо держался, этот высокомерный мальчик. Но он был один. И он сказал лишнее слово: «если».
- В таком случае, исходя из интересов Родины и думая о жизни и процветании российских граждан, я вынужден отдать приказ о вашей… – начал временный правитель России, но закончить он не успел…
Юный монарх выстрелил первым. Лидеров комитета - Керенского и Дзержинского он уложил наповал.
- Не стрелять! - крикнул Антон, но было поздно. Началась беспорядочная пальба.
Он выругался от чувства абсолютного бессилия и вдруг услышал свой голос: стой! Стой гнида белогвардейская! Стой, стрелять буду!
И в этот момент темные предвестники воспоминаний уступили место ясному знанию... Он вспомнил подвал Ипатьевского дома, тошнотворной запах крови, крики женщин, глаза цесаревича... Тогда он стрелял наугад, никуда не целясь... И рука цареубийцы, сжимавшая пистолет, снова нажала на курок...
***
Говорят, что воспоминания приходят внезапно, как ливень. Говорят, что сознание долго раскачивается», прежде, чем принять правду. Но и в том, и другом случае вспомнивший уже никогда не сможет вернуться в состояние блаженного неведения.
В первые минуты человек погружается в прежний опыт, забывая себя в настоящем. А потом возвращался обратно. Антон погрузился в себя прошлого и вернулся… Но рядом не было никого, кто мог бы принят его исповедь или выслушать чистосердечное признание. Никого, кроме поверженного Государя. Все остальные разбежались или были мертвы. Антон попытался вспомнить, успел ли Верховный отменить смертную казнь? Проект такой был, но вот когда он вступает в силу?
Антон Степанович Синицын, комитетовец, монархист и патриот с удивлением вглядывался в самого себя – народника и большевика, вихрастого паренька, который десять лет назад стал палачом, почти случайно. О чем он думал тогда? Было ли ему страшно? Стыдно? Больно? «Я ведь хотел справедливости, чтобы от каждого по способности. Хотел ведь умереть за простой народ», - сказал он вслух и услышал слово: «умереть».
И если бы он оставался тем самым пареньком, то он бы умер сейчас, сам, сбежав от ответственности за прошлое и настоящее. Вместо этого Антон подошел к окну и увидел зарю над странной, которая приходила в себя после наркоза. Сколько их сейчас, в Москве и Петербурге, в Саратове и Казани в ужасе отшатнулись от своего прошлого? А сколько из них – «от них же первый есть аз» - способны на покаяние? Наградной пистолет, который Антон все это время не выпускал из рук, приглашал к легкому выходу. «Не делай этого» - сказала Эля.
Большевик и цареубийца, подполковник комитета по охране исторического наследия Российской Империи упал на колени перед своей жертвой и прошептал: прости нас, Государь...
1В действительности разрушен большевиками. Сейчас на его месте находится стадион
Источник
