Книге Михаила Яковлева «Димитрий и Евдокия. Слово любви» присуждено первое место в номинации "Лучшее художественное произведение" Открытого конкурса изданий "Просвещение через книгу" 2007 года
Более шестисот лет от современной России, несущейся в этом космическом веке, до той, нерасторжимой с нею Руси, до времени правды о великом князе Дмитрии, прозванном Донским, и его супруге, великой княгине Евдокии. И по сей день свет их супружества хранится в народном сердце, в памяти великих рек Волги, Оки и Дона; светится в переливах лесов и нив на всё ещё невыразимой Русской равнине.
В духовном небе России стоят они в лике святых, соединённые с нами – живущими ныне на той же земле – единой верой, едиными молитвами, именами, а кроме того чувством единой судьбы, понятным каждому русскому…
С чего начать мне историю их любви?
Добро есть
С того ли лета, совершавшегося под небом 1363 года от Рождества Христова…
Снаряжали из Москвы малолетнего князя Дмитрия во Владимир за ярлыком на великое княжение Владимирское от Мамая, темника Золотой Орды, захватившего власть в Улусе на всём Поволжье от Каспия до Кавказа. Выезжали из Великих ворот дубового Кремника, вместе с главным наставником князя митрополитом Алексием, а чуть сзади сопровождающим их московским тысяцким Василием Вельяминовым, родным братом матери Дмитрия, княгини–вдовы Александры.
Прошлым же летом отправлялись по другой дороге: воротами Никольской стрельницы с ярлыком от хана ордынского Амурата, правившего к востоку от Волги. Шли тогда торжественной ратью – первым военным походом Дмитрия на Владимир: был он на коне, как и братья его Иван и Владимир, под опёкой воевод и оруженосцев. В том походе он впервые показал себя военачальником, когда в виду неприятеля подали ему копьё, по руке его, и метнул его пред коня, под Переславлем, посылая московских ратников на дружины Суздальского князя. В Успенском соборе Владимира стоял он – одиннадцатилетний – молчаливый и важный, препоясанный отцовским мечом, взрослея на глазах с каждым словом молитвы, произносимой над ним Русским митрополитом. Так же спокойно стоял он со святителем и на Красном крыльце внимательно наблюдая, как подходят с поклоном по очереди, целуя крест служить ему верой и правдой, и отдают поклон его братья, его бояре, его тысяцкий, его холопы…
Нынче уже не волнуется, говоря своё слово на княжьем совете, но слушает и спрашивает на равных, зная, что с ним не играют «в великого князя» и власть его не игрушечная. Решили потупить, как в прошлый раз: принять Мамаев ярлык, посла одарить и отправить с честью, а в Москву не звать. Так и сделали. Не успели вернуться, как узнали, что хан Амурат отдал великий ярлык на Владимирское княжение Суздальскому князю Дмитрию Константиновичу–Фоме в отместку за то, что Москва признала ярлык от Мамая, врага Амуратова. Снова седлали коней, снова, как год назад шли, ратью на стольный Владимир выбивать оттуда Дмитрия Константиновича, и снова тот затворился в Суздале. Но на этот раз дела так не оставили – взяли его град в осаду, разоряя окрестные волости, и вынудили князя сдаться на милость Москвы.
Евдокия, любимая дочь князя Дмитрия Константиновича, всё время страшась за отца своего, невольно внимала слухам, то о ханской резне в Орде, то о набегах волжских булгар, то о кровавой луне на небе, а в последние дни всё больше о юном Московском князе Дмитрии, её ровеснике, властном и своенравном не по годам, как наговаривала ей старшая сестра её Марья. Теперь в его воле и отец, и она с сестрою и братьями, и весь Суздаль. Он скоро войдёт сюда с боярами, – отец, ища благоприятного исхода, позвал их в гости. И вот слышны шаги и чей–то юный голос…
Он вошёл… она увидела его… И всё случилось.
Всё случилось сразу и навсегда. Лица их бросило в краску, словно в одно мгновение узнали они друг в друге всё, что с ними будет, и всё, что свяжет их до гроба. Они остались ненадолго вдвоём перед божницей, после того как был достигнут договор на московских условиях: князю Дмитрию Константиновичу ехать из Суздаля в Нижний Новгород (хоть Суздаль и оставлен за ним), под руку старшего брата Андрея…
Им было неполных тринадцать лет, много ли это или мало, Бог весть. Дмитрий и Евдокия, рядом как «Д» и «Е», пятая и шестая буквы алфавита: «добро» «есть». Оба стояли посреди комнаты, сгорая, пропадая, проваливаясь сквозь землю… И это заметили.
Здесь возжёгся огонёк их будущего супружества, не дожидаясь ни лучшего возраста, ни времени, ни причин. Но в тот же день толкнулось жарким током сердце не только у них двоих… Все были странно оживлены, что–то делалось в воздухе, в этом княжеском доме Дмитрия Константиновича, где любовь нашла себе ещё одну пару: сестру Евдокии Марью и сына московского тысяцкого, Николая.
Дмитрий возвращался в Москву, скакал вдоль Клязьмы, купался в ней, прыгая с крутых обрывов, возбуждённый и резкий, и всюду с ним был её голос…
Евдокия прижималась к груди отца, и ни о чём не расспрашивала, как раньше, не секретничала, не ссорилась с Марьей, то весела, то бледная, как тень, то обернётся вдруг, горя его глазами…
Тем же летом бывало черно на солнце, птицы падали замертво в едкой мгле, с Поволжья уже тянуло мертвящим дыханием мора, неведомая болезнь косила всех, не разбирая ни князя, ни смерда, до самой осени. Так заканчился этот год.
Нетрудно представить росточек их любви, которому суждено пробиться среди жестоких и смертных дел человеческих, среди грозных знамений неба, но именно он угасит вражду между двумя великокняжескими домами, что положит начало русскому сплочению в виду надвигавшейся Битвы, той, где будет решаться судьба России.
В Москве внимательная мать выведала всё у брата своего Василия и у бояр о Евдокии, – перемены в сыне не скрылись от неё, видела: уж не дитя, не мальчик Дмитрий… молилась часто по ночам о нём.
Он всё носился по Москве с дружками, с неразлучным братом Владимиром: заладятся с седла рубить, то пешие гремят мечами, а в доме появлялся редко, не сиделось… Святитель Алексий настроен был к нему отцовски благодушно… Шли дни, шептались по углам родные тётки, все всё как будто понимали, и всё текло размеренным порядком…
На следующий год моровая язва подобралась к Переславлю, к Рязани, к Можайску, поражая всюду людей по одной лишь ей ведомому выбору. Вошла она и в Москву, унеся в могилу младшего брата Ивана, а потом и мать Дмитрия, княгиню Александру. Великий князь остался круглым сиротой. Ушла вдруг самая близкая, самая родная душа, укрыв напоследок материнской неуходящей своей молитвой, той, что всюду пребудет с ним. Хоронили её в Рождественские морозы, в старом Благовещенском храме. Но прежде чем пронзила боль утраты произошло событие, – пришло известие из Нижнего от Дмитрия–Фомы: не будет ли благоволения Москвы на возвращение его в свой Суздаль? В Москве задумались. К тому же, вестник доверительно передавал, что свою просьбу за отца послала с ним и Евдокия… Не долго думая, порешили объявить на эту просьбу милостивое дозволение от лица великого князя Московского Дмитрия. Тем самым изглаживались давние обиды, две русских стороны пришли к согласию – за весь тот год едва ли не единственное светлое воспоминание.
Вслед за тем настало горящее зноем лето 1365 года. Сушь и пыль, и шорох по дорогам, да скрип ступеней, скрип половиц в домах, скрип на мостках над полувысохшей Москвой–рекой… Всё ждало беды. И беда случилась. На посаде тихо загорелась малая церковка Всех святых. Ветер, до времени равнодушный, сорвался, как пёс с цепи, дохнул жадным пламенем на дворы и жилища, и пыхнули крыши. И задул, загудел пожаром… Уж не ветер, а целая буря охватила город, взметнулась до неба в сотни огненных труб, с шумом, треском и воем дрожа в раскалённом до удушья воздухе… Люд московский, бросая всё, перебирался в брод на Заречье, но через головы уже метало горящие головни, заполыхало и там. Сидели по руслам рек в илистых мелководьях, не отрывая глаз от торжествующей громады огня… В два часа всё выгорело без остатка. Дотоле, по словам летописца, не бывало на Москве таких пожаров.
Четырнадцатилетнему князю Дмитрию с братом, со всей уцелевшей роднёй и ближней дружиной пришлось искать достойного житья на Коломне. Боярские семьи подались в сёла, на свои усадьбы; посадские искали места по деревням.
Обложка - pravsarov.su
