Дорогие читатели, мы продолжаем знакомить вас с творчеством лауреатов Патриаршей литературной премии имени святых Кирилла и Мефодия. Сегодня мы публикуем рассказ Дмитрия Володихина.
Терновый шлем
Рассказ
Осень выдалась холодной.
Дорогу развезло, с неба сеялся на землю ледяной дождь. По вечерней поре лес стоял темною громадой, ни птичьего крика, ни ветерка. Телеги тонули в лужах, выросших до размера озер.
Деревни словно вымерли — огоньков не видно, дым очажный ниоткуда не идет, не мычат коровы, не ржут лошади. Разбежались хозяева по смутной поре? Должно быть, так… Нет им защиты, а разбойный люд повсюду и везде. Вот и ушли крестьяне в леса, живут в землянках, прячутся от чужих глаз, от жадных рук.
Сто двадцать верст от богатого града русского — Нижнего Новгорода — до глухого села Нижний Ландех. Долго тянулся обоз, долго, устали люди, промокли, иные уже разболелись. Вон сидит в телеге Феодосий, настоятель большого Печерского монастыря, и надрывно кашляет. Худо ему.
Надобно добраться до села и довершить земское дело. Так люди просили, так Нижнему надобно и всей Руси.
Предводитель небольшого обоза ехал на низкорослой, но крепкой ногайской лошаденке. Тревожные думы не покидали его.
Москва ныне в плену. Взяли ее поляки с литовцами, спалили, ограбили. И нету сил отбить ее у врага. Стоит под ее стенами малая русская рать, голодает, кровь льет, а отбить столицу покамест не у нее не выходит. Слабовата. Да и много там воровского казачья: не Москву спасать оно пришло, а грабить срединную область России. Благо, богата она…
Иная нужна сила — больше и чище. Чтобы люди шли в бой ради Христа и отечества своего, веру и землю оборонять, а не за прибыток.
Вроде, согласились лучшие мужи нижегородские с таким рассуждением, начала собираться такая рать. Серебра на нее поднакопили, хлеба свезли отовсюду. Смоленских дворян с боевыми холопами — шестьсот человек — приютили ради такого дела. А лада меж ополченцами нет! Одни себя величают, мол, высокий род, никого старшим над собою не признаю! Иные пустились в безделье, бражничают. Третьи же на поляков идти боятся, говорят: «Мы ратным хитростям не обучены, куда нам на панов с дубьем да кольями! Всех порубят…» Настоящий воевода нужен. Храбрый. Искусный. А главное — честный! Такой, чтобы всякий ополченец доподлинно знал: этот душой не покривит, своих врагу на расправу не отдаст.
Но где такого взять? Все ныне кривы. Прямых нет! Воеводы сколько раз убегали с битвы? Великие бояре, лучшие рода русские, — и те открыли ворота Кремля жадным полякам. Государя Василия Ивановича добровольно отдали в полон злой латыне! Чего дать от простого народа, когда столпы царства — изменники?!
Один прямым остался, один за всё Московское государство ответчик непоколебимый — патриарх Гермоген. Он ни православию не изменил, ни земле, ни царю. Из неволи, неприятелем за сторожи посаженный, передал патриарх грамотку в Нижний: «Стойте за веру неподвижно!» Еще писал: «Унимайте грабеж, сохраняйте братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».
И всего один боец отыскался, дравшийся без страха и за совесть с латыной, каковая засела в столице. Кровью своей улицы московские полил. Ныне раны лечит, едва жив, но для дела земского — лучший, излюбленный голова. Ему поклонились гордые нижегородцы. Ни перед кем ныне шапку не ломают, спины не гнут, но перед ним гордость свою оставили. Доблестный человек! Большой богатырь.
Ан нет, не вышло. Всех прогнал: «Прочь подите! Не верю я вам. На Руси одна измена, ничего прочного не осталось!»
Ни с чем ушло посольство нижегородское.
И вот едет ныне обозец малый. А воевода нижегородский с епископом да торговые люди, да люди простые посадские, да стрельцы, да дети боярские послали с обозцем его, сказав так: «Ты всему нашему делу начало. Ты речист и затейливому слову умелец. Если ты не склонишь его на нашу сторону, кто ж еще склонить его сможет?» Послали с обозцем настоятеля Печерского и насыпали в телеги крупы, да зерна, да солонины. Поклонись, мол, гостинцем большому воеводе, без гостинца какое дело делается? Авось, хороший гостинец его к нам подвигнет.
Но разве уместно гостинцами душевную прямоту покупать?
Вот и село. Благо, отсюда не разбежались крестьяне — огни, дыма, запах человеческого жилья.
У ворот встал обозец. Из-за высокого частокола послышался недовольный голос:
— Чего надо? Кто в такую мокредь приволокся?
— Мы ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с поклоном от Нижнего Новгорода. По великому земскому делу.
— Себя-то назови, делец земский, невежа!
— Козьма, Минин сын, выборный земский староста. А со мной подарки от всей Нижегородской земли князю Дмитрию Михайловичу. Хлеб, да крупа, да солонина…
Из-за частокола долго не отвечали. Видно, послали человека к воеводе, пусть-де он решит, надобны ли незваные гости по вечерней поре.
Затем до слуха приезжих донеслось:
— Гнать велел князь тебя и всех прочих. Ни к чему хлеб ему ваш и прочее, своим проживет.
Тогда с телеги, кряхтя, слез Феодосий. Прокашлялся от души и звонким, к церковному пению привычным голосом сообщил:
— Се яз, печерской братии начальник. Сам владыка послал меня с увещеванием к воеводе. Пусти, не гневи Бога.
За преградой часовые спорили и ругались, потом воцарилась тишина. Явно, опять послали к хозяину вотчины с вопросом: лепо ли гнать такого человека?
Дождь усилился. Холод пробирал до костей. Одежда вымокла, кони устали...
Наконец, воротины со скрипом растворились.
— Заезжайте. Примет князь.
Дмитрий Михайлович, даром что не ждал и не хотел таких гостей, а поступил как русский человек. Велел коней напоить и накормить, а приезжим выдать сухую одежду да снарядить трапезу.
Глянул Козьма на «большого богатыря», и сердце в крике зашлось. Худ, бледен, рука на перевязи, ходит неверною походкой. Был богатырь, да на треть того богатыря осталось. Весною Москва восстала против латыны и дралась на Страстной неделе с литовцами, поляками и наемными немцами. В сшибке наши одолели. Да взялась латына жечь город, много славных его защитников в огне погибло, иные же отступили. Видно, крепко досталось князю, когда бился он, среди пламени, с захватчиками.
Помолясь, сели за трапезу.
Князь молвил:
— Хлеба вашего не возьму. И служба ваша мне ни к чему. За честь благодарен. Но сами видите: болен я. Не подняться.
Решил, значит, отказать, не бесчестя земских послов. Хворью отговориться. Отчего ж так? Чем плох господин Нижний Новгород знатному человеку московскому? Али черны здешние люди, не в версту князю? Да ведь тут и познатнее его на воеводстве бывали. Недавно сам боярин Шереметев нижегородцев на неприятеля водил, не побрезговал! А Шереметевы Пожарских-то познаменитее будут. Что — Шереметевы! В старину, бывало, князья из местного рода всей Русью правили! А этот, видишь ли, высокомерничает.
Козьма чувствовал, что закипает. Мысленно сотворя молитву, он успокоился и заговорил:
— Нету ныне Московского государства. Один кусок поляки оторвали, другой — шведы, третий под воровским казачьем стонет. Остались только грады вольные. Нижний, да Казань, да еще несколько — те, что на полночь от нас, ближе к Студеному морю. Народ у нас ярма чужого не любит и веры менять не хочет. Но что мы такое? Островки малые, последние островки царства. Иное в окияне Смуты потонуло. Ведомо нижегородцам, если не отберем Москву, если Россию не восстановим, то и наш город затопит. Может, последний раз дает нам Бог с силою собраться. Может, не будет больше этой силы. Люди последнее отдают, готовы смертную чашу пить. Молю тебя, княже, веди нас, а мы тебе будем во всем покорны. Иначе все погибнем. И мы, и ты с нами, грешными.
Пожарский смотрел на него остро, яростно. В глазах его собралась жгучая воля, коей Бог наделил потомков могучего Рюрика, с малой дружиной правившего половиной Руси. Нет, хворь ему не помеха. И на коня вскочит, как здоровый, и саблю поднимет, будто не изранен, и людей за собой поведет, словно не устал от боев да походов.
Гневно заговорил Дмитрий Михайлович:
— Значит, Бог так судил! Изворовалось царство! Изгрешился русский народ! В грязи сидим, в телесной и душевной нечистоте, яко звери! Грызем друг друга, изменяем друг другу, гласа чести более не слышим! По грехам страдать нам выпало. Надо смириться.
Тогда ответил ему Козьма:
— Может, и так. А только смириться — мало. Надо исправиться. Вернуть время, когда погибель наша еще не наступила.
Закричал на него князь:
— Да нет больше сил! Пойдем опять, оружие поднимем, да свои же, свои в спину шильцем ткнут! Помнишь, как воевода Ляпунов русских на поляков поднял? А помнишь, как ему русские же голову снесли? Вот так-то. Последнее, говоришь, люди отдают? Одни отдали, другие присвоят! Видел уже! Сгнило всё!
И услышал в ответ:
— Я, княже, никого не предавал. Не воровал. Жил по чести. Богу не дерзил. И другим не дам земское дело разорять. Никому.
Твердо сказал Козьма. Пускай Пожарский — князь, а он — всего лишь торговый человек, да и то не из богатейших, а все же правды не переступал, и тем крепок.
Смотрел на него князь… не сказать как. Пронзительно. И злился, и отчаяние его мучило, и какая-то надежда в глазах его была. Он будто уверил себя: «Всё, пропасть, не спасемся». Но все же сомневался: «А вдруг есть надежда? Зацепимся, потянем да Бог поможет… Еще раз поверить?» Ох, трудно! Такого навидался князь в своей Москве, не приведи Господь! Но тут не Москва. Тут больших бояр нет. Тут у людей другое на душе.
Смотрел и молчал.
Колебался.
Растерян князь. Не высокомерен, не брезглив, а просто растерян. Много крови пролилось без толку. Проливать ли ее вновь?
Тогда в их разговор вмешался Феодосий:
— Дмитрий Михайлович, прошу тебя, дай мне слово сказать наедине.
Тот кивнул.
Козьма с поклоном вышел за дверь. Не обиделся. Умен Феодосий, знать, не просто так хочет с князем поговорить без свидетеля.
Да только дверь закрылась неплотно. Всё слышно через нее.
— Благословение тебе от владыки Нижегородского, князь.
— Мой ему поклон.
— Вот что я скажу тебе, раб Божий Димитрий: не обижай нижегородцев! Пришел к тебе их выборный староста, крепкий, как адамант. Когда сбирали казну на ополчение, он у своей жены кольца-мониста взял и в общую груду бросил. С тех пор ни копеечки никому мимо дела расходовать не дает. Как пес цепной на земских деньгах. Сей не продаст.
— А прочие?
— С прочими вы как-нибудь управитесь, начальные же люди, а не последние! Ведаю, труд большой. Ведаю, головы свои положить можете. Он тебе терновый шлем ныне предложил, как Христу терновый венец на главу надевали. Христос носил, и ты не откажись.
Пожарский вздохнул с печалью.
— Не себя жалею отче. Что себя жалеть? Я мясо рубленое, стреляное. Мне от Бога назначено лоб под чужие сабли подставлять… Людей своих не желаю напрасно к смертной чаше вести. Да и чужих людей, также страшусь в поле положить без дела, за пустое. Опять всё рассыплется из-за скверны людской.
— Не за пустое, князь. Вера падает. Храмы стоят без пения. Патриарх заточен. Латына торжествует. Да и видишь же ты — не все скверны, чистота не сгинула в людях, есть еще чистые! Ради Бога князь. Впрягайся, больше некому воз везти.
За дверью послышался шум. Что за шум? Не понять… Неужто сам большой воевода перед настоятелем печерским, пусть и древней обители начальником, а все же не московской, на колени становится? Царский доверенный человек, при дворе государевом служивший?! А ведь так и выходит, не иначе!
— Ладно, — едва слышно произносит князь, — видно, пришло время опять под стяг вставать. Ну, что дал Бог, тому и быть. Благослови, отче.
Вышел Дмитрий Михайлович из трапезной. Повернулся к Козьме.
— Какого ты роду будешь?
— Отец мой в Мясном ряду был торговец, и я таков же.
Тогда — в первый раз — улыбнулся князь-Рюрикович и сказал:
— Прости меня, земский староста. Прости меня, торговый человек. Прости меня. Я неправ, а ты прав. Теперь вместе за одно дело постоим. Будешь ты один земской казной ведать, тебе я верю. Давай-ка обнимемся.
Они обнялись да вернулись за трапезу…
И будут у них еще годы общего дела, и годы крепкой дружбы двух русских православных людей, честных и храбрых. И будут битвы, раны, потери. И будет Кремль, открывший им ворота. И будут польские паны, бросающие оружие к копытам их коней…
Но в самом начале, у истоков, лежал дождливый день, да моление печерского настоятеля, да терновый шлем, предложенный нижегородцем москвичу и принятый израненным воеводой.
