Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Ивана Лимаева, который стал победителем в X сезоне Конкурса среди учеников 10-11 классов
ИВАН ЛИМАЕВ
ОЧУ Православная Свято-Петровская школа
(Гг. Москва)
Педагог: Красовицкая Мария Сергеевна
«Душе моя, душе моя…»
Очный этап
«Дар напрасный, дар случайный!
Жизнь, зачем ты мне дана?»
А.С. Пушкин
Показ спектакля в связи с недавними событиями был перенесен на неопределённый срок. Я сначала взбесился: столько времени вложено, столько усилий! Саша с Женей (даром, что девочки) старались не меньше, чем парни: готовили и расписывали декорации, задники, просто-напросто построили средневековый английский город. Даже мостовую сделали. А про осветителя нашего вообще молчу: Тихон вообще-то в оркестре играет, но сумел всего за три дня освоить аппаратуру. И всё это вдруг сбрасывается со счетов!
Но, успокоившись, я подумал: ну и хорошо. Дали нам время сделать спектакль ещё лучше. Это же не какой-то там детский утренник – дипломный спектакль. А наш институт в оценке строг… ну и, понятное дело, справедлив, чего уж там! А мне как режиссёру их оценка была крайне важна: лавры Станиславского, Любимова и Захарова никому из театральной среды не давали покоя. Так что тут я не исключение.
Словом, на воскресенье я назначил большую репетицию: не генеральную, но похожую на неё. Наконец-то все были в сборе: Тихон освободился от оркестра, Даня прервал, наконец, литературные поиски, а Лёшка с Ильёй уже в четверг закончили петь… забыл, что именно… а, канон! Какой-то очень важный канон они закончили петь и вспомнили, что репетиции и театральный институт тоже существуют… И вышла такая репетиция, о которой никакой Захаров даже не мечтал.
Вот я сейчас с вами сижу, беседую, а всё равно будто слышу, как на сцене стучат выпитые до дна деревянные кружки, как струится дым, пущенный Серёжей над декорациями английского города, а фоном проносится музыка Шнитке. До сих пор помню, как вместе с Ваней мы её подобрали, слушали несколько раз, представляли, как будет выглядеть сцена…
Как будто сейчас, передо мною яркая толпа весёлых гуляк – героев, не побоявшихся бросить вызов смерти и злу! Как будто сейчас передо мной Илья в роли Вальсингама, читающего своей «Гимн чуме». Ксюша, молодчина, раздобыла ему такой парик, что он у нас получился герой гером: растрёпанные кудри, расстёгнутая сверху рубашка, воспалённый взгляд – словом, тот, кто достоин вести народ против зла, тот, кто понимает, что уныние и мысли о смерти во время беды – предательство человечества! И, конечно же, как сейчас, передо мной Алексей в образе священника, того, кто искушает малочисленную кучку героев, не испугавшихся смерти!
Когда я простраивал мизансцену, то поставил его, как искусителя, слева от стола. Чёрная сутана на нём просто вопила, контрастировала с пёстрыми одеждами смельчаков, своим пиром воюющих против зла. По моему тогдашнему замыслу…
Тихо подхожу к сцене, пытаясь не спугнуть созданное:
- Илья! Ты – герой! У тебя вокруг трупы, чума и смерть! Но ты противостоишь этому, ты своим гимном, прости за каламбур, злишь зло! Можешь даже на ступени вскочить: будь над толпой, веди их на чуму!
- Погоди, Вась, - Илья, грохоча сапогами, подходит к рампе. – А ты не задумывался о том, что Вальсингам тут со своей «хвалой чуме», может быть, самый главный губитель… страшнее даже, чем эпидемия?
- Да ты чего, Илья? – искренне недоумеваю. – Почему? У нас же с тобой столько репетиций было, неужели ты не прочувствовал, что я хотел сказать? Ну, и Пушкин ещё… если тут и есть кто-то страшнее, чем чума, так это вот он! – я жестом Ленина указываю на Лёшку, который в своей чёрной сутане только-только появился на сцене. – Он убивает надежду у всех людей, заставляет их поддаться смерти.
- Вася! – услышав мои изречения, Лёшка, шурша бархатом, подходит к краю сцены. – А почему, призывая людей задуматься о своей жизни, он убивает надежду?
- Но позволь! Он же заставляет их думать о смерти, а значит, поддаться ей! – ещё один спорщик, и всё это на одной из главных репетиций…
- Но смотри! – в разговор вступает Илья. – Если, заставляя задуматься о смерти, священник убивает надежду, то почему Вальсингам-то её поддерживает? Он же хвалу чуме поёт, которая и забирает всю надежду на жизнь!
- Так! – я вдруг понял, что разговор этот долгий и замечательный, но не сейчас, когда время репетиции уже близится к концу. – Давайте вы пока доиграете так, как прошу я, а после репетиции я с вами всё обговорю.
И всё это время, пока на сцене, залитой красными лессировками, в белом круге пировали герои, я сидел среди красных кресел, раскинувшихся перед сценой бордовой икрой, и думал: отчего? Неужели на репетиции я действительно не показал свой замысел? Да ладно бы я не показал, но ведь у Пушкина чёрным по белому написано: вот герои, борющиеся со злом, им посвящена вся трагедия, а вот священник – искуситель, посланник зла, стремящийся отговорить Вальсингама от его подвига. Так ведь?
Я еле-еле дождался окончания репетиции, когда актёры разошлись по домам, а остались только священник и Вальсингам, то есть, Лёшка и Илья. Я подлетел к ним, как коршун – хотелось во что бы то ни стало доказать, что я прав. Ну, давайте, литературоведы! Я готов!
- Ребят, я, конечно, понимаю, что классика не подразумевает однозначного прочтения, но всё же! Посмотрите! Ведь у Пушкина моя идея тоже имеет место!
- Ты извини, - Лёша снял с головы свою «священническую» шапочку, - Но не всегда идея режиссёра равна идее автора.
- Но ведь она есть у него!
- Где? Где она у него есть? В чём она заключается? – хорошо, что я привык, когда Лёша начинает разговор так. – В том, что, спев «гимн чуме», ты станешь героем в глазах толпы?
- Нет, ты подумай! Весь этот пир и песни на нём – это оружие против зла, образом которого и является чума. А священник…
- …призывает сложить оружие и не оказывать никакого сопротивления! Но заметь, что не он первый: перед этим они видят повозку с мёртвыми телами. «Негр управляет ею», - прочитал Лёша в старом издании «Маленьких трагедий» с золотой маской на обложке. – Ведь это – напоминание о том, что рано или поздно этот пир закончится. Но кому он принесёт пользу? – с книгой в руках и в сутане Лёша поднялся по лестнице в левой стороне сцена. – Людям, которые вообще потеряют чувство опасности и сами кинутся в объятья зла? Больным, которые не сегодня, так завтра умрут от чумы? Их душам, которые вообще не будут готовы…
- К встрече с Богом? – я невольно усмехнулся.
- Да, если хочешь! Если ты не веришь, что он есть, то Пушкин к написанию этой маленькой трагедии ещё как верил. Ведь священник появляется здесь недаром, и недаром он «святою кровью заклинает распятого Христа прервать безбожный пир» - священник (по крайней мере, для тех времён) – это непосредственная связь людей с миром горним. Ты, Вася, просто обрати внимание на его монолог: он просит людей «идти в свои дома». Мне кажется, примечательно, что пируют они не дома, не во дворце, а именно на улице…
- Это вызов злу!
- Нет! Это побег до добра! От дома, где ты помнишь о том, что, кроме тела, у тебя существует душа! – вдруг раздаётся голос Ильи, уже снявшего «романтический» парик Вальсингама. – А разве само её наличие, сам факт того, что ты можешь любить, радоваться, переживать – не доказательство того, что для неё тоже будет своя жизнь, не похожая на земную? Призывая «выпить бокалы, полные чумы», Вальсингам ставит крест на своей вере в существование души и на вере всех присутствующих. – Илья присел на искусно сделанный бутафорский бочонок. – Ты никогда не задумывался, почему именно Вальсингам – лидер этих гуляк?
Я сконфузился. Что тут скажешь? Не задумывался.
- А я тебе скажу! Вальсингам – поэт, и его гимн, где он призывает «отгородиться от чумы», восхвалив её, - шедевр, сочетающий в себе и ужас, и восхищение. И именно это нужно толпе: ей нужен рупор, а более всего ей нужна вера, на которую и будет опираться их… ну, хорошо… борьба против чумы. И поэт – наилучший рупор. При этом сам Вальсингам «рыдал над матерью своей», но теперь он тот, кто презирает чуму и всё, что с ней связано, ведь «юность… веселья просит». Иначе говоря, он забывает и про свою погибшую мать!
- Но ведь ты не станешь отрицать, что чума – это образ всего зла во всём мире? – слабо возразил я.
- А кто виноват в том, что зло вообще есть? – спросил Лёша, медленно спускаясь вниз своей кафедры. – Разве не люди – причина этого зла? Разве не для них послан этот мор, напоминающий о том, что тело имеет конечную, а душа – вечную жизнь? Священник, приходя к гулякам, называет их «безумцами», которые «ругаются над тишиной», созданной смертью. Но потом он обращается к одному лишь Вальсингаму: «Иди за мной. Иди!» - потому что видит, что, вернув Вальсингама, он вернёт их всех. Он, «отпевая покойников», не хочет и их сделать такими же, пойми, Вася! Он просит их обратиться к своей душе, которая уже тяжело согрешила, не заметив Божье наказание… Но Вальсингам говорит, что «его держит здесь отчаянье, сознание порочности». А разве герой, противостоящий злу, может противостоять ему из-за своей порочности? Подумай, Вась!
(Вот ведь! Вроде и православные, а с логикой всё на пятёрку).
- И разве если бы эти гуляки были героями, борющимися против зла, то почему тогда это произведение – «трагедия»? – с правого фланга меня снова атаковал Илья. – Да потому, что финал – окончательное отступление Вальсингама от веры в будущую жизнь! Он говорит священнику: «Ступай, старик! Но проклят будь, кто за тобой пойдёт!» - вот в чём трагедия: погибнут не только тела гуляющих, но и души, и если даже священник как посланник Бога ничего не смог сделать, то на что можно надеяться в мире, где люди не хотят возвратиться «в дома», к своей душе?
- Но в финале, - сказал Лёша, - всё-таки говорится, что «председатель остаётся в глубоком раздумье». Значит, не всё потеряно.
- Они же победили! Не поддались «искусителю»-священнику!
- Но «пир продолжается»! Он никак не прервал его! Об этом трагедия и заставляет задуматься: ни бедствия, посланные Богом, ни сам Бог не обратят тебя к Нему, если ты сам не захочешь этого! От того-то человек и величайшее создание на Земле, что у него есть величайший дар от Бога – право выбора. А уж какой этот выбор, решать тебе.
Я облокотился на край сцены, рассеянно листая томик с трагедиями.
- Хмм.. а ведь правда. Всё сходится. Одного не пойму: как я это абсолютно другое осмысление трагедии теперь на сцену перенесу? Это настоящая проповедь. Страшная проповедь…
- Ничего! – Лёша положил мне свою тёплую руку на плечо. – Время ещё, слава Богу, есть! Зато теперь ты заставишь зрителя задуматься «А что потом?». А если не пустота? Знаешь, что Пушкин когда-то сказал? «Нельзя превратить поэзию в любострастный и соблазнительный нектар». Вальсингам смог это сделать, и скольких он увёл за собой…
- Не будем же следовать его примеру! – улыбнулся Илья, уже одетый в своё замшевое «дореволюционное» пальто. – Пошли, Лёша! Пока, Вась! – крикнул он мне с порога, но потом остановился и сказал:
- А знаешь, там, на улице, буря страшная. Уже вторая.
Я шёл по улице. Передо мной вдаль уходили рекламные щиты, но на них не было ярких объявлений о «параде хитов» или «чёрной пятнице». Со всех них капали тихие огненные слёзы, освещавшие мрак вокруг них. В клубах, свет из которых, несмотря на яркость, казался страшно холодным, яростно бил рок, толпа извивалась и визжала, а один из них что-то пел в змею-микрофон про «мёртвого анархиста». А вдали в дубовой роще смиренно притаился маленький деревянный храм. В кленовых листах, певших тихую заупокойную песню над моей головой, я вдруг услышал тропарь, звучавший в этом храме в тихий и светлый четверг. Стало страшно, резко, и в то же время как-то приятно страшно. Казалось, что если стало страшно, то это хорошо – правильно… необходимо.
А тропарь всё проповедовал, как священник у Пушкина, всё бил, как огромный колокол, всё плакал, провожая кареты скорой помощи, ехавшие к сгоревшему и обстрелянному изнутри символу человеческого благополучия.
«Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши! Конец приближается!»
23.03.2024
