Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Владислава Соколенко, отмеченную дипломом "За следование традициям русской словесности" VII сезона Конкурса
ВЛАДИСЛАВ СОКОЛЕНКО
Семейное обучение
Педагог: Соколенко Александра Михайловна
Заочный этап
Исповедь
- Дедушка, дедушка, а расскажи нам о своей молодости! Пожалуйста!
- Да, дед, пожалуйста, поговори с нами! - Внуки-подростки окружили умирающего деда. Век его был труден, горек и долог, наполнен скорбями и печалями. Не всегда путь его был праведным а дела добрыми, но кто может лучше поведать о раскаянии, чем тот, кто сам всю жизнь несёт груз вины? Внуки знали, что в молодости дед, по его собственному выражению, "большой грех на себя принял, непростительный".
Мы не можем выбирать себе родных, независимо от того, насколько прям их путь. Сказано в Писании - «Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына». На потомках нет вины деда за прегрешения молодости - но они могут испытывать сострадание, любовь и сочувствие к умирающему.
Такое странное чувство: понимать, что близкие уходят, и остро чувствовать своё бессилие... И нет на свете такой силы, которая может остановить этот процесс. Так устроен мир, это разумно и правильно... Но всегда сердца оставшихся переполняются печалью и скорбью. Как много нужно успеть спросить и сказать! Как много всегда остаётся недосказанным!
Внуки спешили узнать таинственную историю, о которой дед всегда говорил нехотя и вскользь - мол, малы ишшо для этаких страстей-то... И не из праздного любопытства (хотя любопытно им, разумеется, как всяким подросткам было), нет - чувствовалось, что деда гложет прошлое, незабытое и невысказанное. Возможно, облегчи он душу и получи родственную поддержку, ему было бы спокойнее уходить? Без груза недосказанности, что камнем лежал всю жизнь на его исстрадавшейся душе. С осознанием, что душа его открыта, готова к походу по дороге вечности...
-Что ж... Мабуть, и впрямь пришло время выпустить из подвала эту историю. Почитай, скоро два века, как она мне душу гложеть! И всё никак не разберу: навродь я в истории энтой - главный злодей и супостат. И то, что остался я безнаказанным, гложет мне душу, унучки, до самых печёнок пробирает! Совесть моя - мой палач, похуже каторги! Иной человек сотворит злодейство, осудят его, как полагается, всё чин по чину, а он потом на воле окажется - и заново, значится, злодействует почём зря: и грабит, и убивает, сызнова, значит, в неволю попадает - так вся жизнь и проходит. И не грызёт его, получается, совесть, что горе он людям живым причиняет... - Дед замолк, чтобы перевести сбившееся дыхание: видно было, что речь даётся ему не без труда.
- Деда, а история-то... начал было младший внук, но тут же осекся, заметив предупредительный взгляд старшего брата.
- Так вот... то, что виноват я кругом, спору нет, я с себя вины не снимаю. А ежели с другой стороны глянуть - так получается, что против воли моей меня толкнули на душегубство, на дело чёрное. Я тогда ишшо молодой был совсем, почитай, как вы сейчас. Жил я тогда в Петербурге. Красивый, говорят, город, большой, с мостами, да с дворцами...
- Дедуль, а ты видел дворцы? И замки? А фонтаны? Там столько архитектуры потрясающей!.. - Снова горячо перебил дедов монолог младший внук.
- Да нет, я, почитай, особо ничего не видел, кроме своего темного угла в дворницкой, да работы. Работы-то я никогда не боялся, на то она и жизнь дана трудовая: чтобы дело своё делать честно, да пользу приносить, в том и судьба праведная состоит, как я думаю. Раз только и довелось мне в город выбраться, да и то не к добру оказалось, а к худу... Жил в нашем дома студент один: молодой, горячий, да бедный - как и полагается в юношестве, когда кровь кипит, а ума да состояния нажить ещё не успел. Видимо, бедность его и довела до худого дела. Вбегает как-то: бледный, глаза горят, весь дрожит словно в лихорадке, меня - хвать, да помчались, решительно так. По правде сказать, я тогда не особо город посмотрел, помню только подворотни да переулки, да холодно было... - Старик закашлялся и захрипел, словно петербуржский холод двухвековой давности и сейчас не давал ему согреться.
- Так вот. Пришли мы к старушонке какой-то , якобы по делам ломбардным, уж точно не упомню. И вдруг он её, старушонку-то, обухом - прям в темечко! Раз, да другой, да третий! Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, старуха на пол завалилась, да и померла разом. А студент-то мой чего-то мечется, суетится: ищет среди бабкиного имущества, чем поживиться можно.
- И ты, дед, всё видел и никак не помешал?! - Изумился старший внук.
- Помешаешь тут, как же... я словно обмер, да застыл весь от ужаса. А тут шорох в коридоре, студент туда кинулся - а там сестра бабкина пришла, блаженная. Над телом стоит - тоже, видать, от ужаса сомлела. Он и её порешил, лезвием прям в лицо, со всей силушкой молодецкой. Ей, бедняге, и одного удара хватило...
Младший внук не на шутку перепугался, но старался не подавать виду, чтобы не спугнуть деда, отважившегося открыть своё измученное сердце перед детьми.
- Он, бедолага, и сам видать перепужался, руки трясутся, по квартирке мечется, суетится... давай с рук своих кровь отмывать, меня прям в ведро с водой кунать да мыть, а вода студёная, кровь плохо отмывается, я закоченел весь... Потом по городу обратно опрометью, мокрыми, да по морозцу... меня, значится, под лавку, как и было, а сам к себе побёг... Вот и попробуй рассудить, кто убивец? Он али я? Родион-то хоть на каторге своё отбыл, всё покаяние в грехах... А я - что с топора взять? Никто и знать не знал, что на мне кровушка невинная... Так и проскрипел сколько лет с клеймом на душе... не жизнь вышла, а сплошное мучение... хорошо, хоть перед смертью облегчил душеньку-то...
Старый топор облегченно вздохнул и его зазубренное, насквозь проржавевшее лезвие рассыпалось на части.
