Глава из новой книги Дмитрия Володихина (написанной совместно с Натальей Иртениной) «Великое стояние на Угре в лицах», лауреата Патриаршей литературной премии 2019 года
Некоторые исторические личности остаются в памяти людей, совершив за всю жизнь одно-единственное великое деяние. Но оно, как сверкающий драгоценный камень, наполняет их судьбы особенным светом в глазах будущих поколений. Так и в жизни князя Ивана Молодого один великий поступок бросает отсветы героизма на весь его недолгий век…
Этот поступок совершен был во время Великого Стояния на Угре осенью 1480 года.
Жизненный путь Ивана Молодого короток. Право высокого рождения открывало перед ним величественную перспективу огромной власти, государственной деятельности, ведения войн и заключения мирных соглашений, учреждения новых законов, созидания державы… Но Бог не дал ему совершить ничего высокого. Ни громких побед на поле брани, ни политических преодолений… Только один раз Иван Молодой испытывался вместе со всей страной, и этот единственный момент большого испытания стал его звездным часом. Один раз от Ивана Молодого зависела судьба всей огромной страны, и он не подвел.
А значит, не напрасно имя этой личности вошло в анналы русской истории.
Итак, 15 февраля 1458 года в семье наследника престола московского князя Ивана Васильевича появился младенец, тоже Иван. Первенец мужеска полу. Назвали его, возможно, в честь отца, но святые покровители у Ивана Васильевича и Ивана Ивановича разные: у первого — св. Иоанн Златоуст, у второго — св. Иоанн Предтеча.
Четыре года спустя дед его, Василий II, скончается, отец взойдет на трон, а сам мальчик обретет статус наследника.
Более того, в жилах Ивана Ивановича сливалась воедино кровь двух великих домов Рюриковичей, то враждующих, то союзничающих. Его мать, Мария Борисовна, приходилась дочерью великому князю тверскому Борису Александровичу. В 1461 году тверской монарх ушел из жизни, и правителем богатой, просвещенной, могучей Твери стал младший брат Марии Борисовны, Михаил. Ему не повезло с браком: супруга не принесла князю сыновей. А это означало, что отпрыск Марии Борисовны очень рано начал рассматриваться как полноценный, абсолютно законный наследник еще и тверского престола.
Мальчик еще играл во дворе в детские игры с оравой сверстников, пробовал забраться на коня, только-только пытался натянуть тугой лук, а большая политика уже сделала из него живой перекресток престолонаследия…
В девятилетнем возрасте он лишился матери, а еще через пять лет его отец вступил во второй брак — с наследницей константинопольских императоров Софьей Палеолог. Та исправно производила на свет одного сына за другим. Однако отрок Иван Иванович оставался, как сказали бы в наши дни, легитимным преемником великого князя московского, и сам факт его существования запирал детям от второго брака путь к престолу. Видимо, на этой почве разгорелся затяжной конфликт между «деспиной»[1] Софьей и старшим сыном государя; монарх колебался, гневался на скверное отношение первенца к мачехе, но все же принял сторону сына.
Иван III неоднократно показывал свое благоволение к Ивану Молодому. Более того, отец подчеркнул законность его прав на престол. Государь объявил старшего сына соправителем, даровал ему титулы, равные собственным: великий князь, самодержец. Кстати, в 1485 году, после того как Тверь открыла ворота московской рати и была включена в состав России, Иван Молодой занял, по праву рождения, тверской престол. Правда, уже не как самостоятельный правитель, а в качестве удельного, то есть вассального князя при сюзерене, правящем в Москве. На несколько лет он уехал туда жить.
Отец всячески показывал, что имеет надежду сделать из Ивана Ивановича достойного правителя. С отроческих лет сын участвовал в делах державных: родитель последовательно вовлекал его в политическую деятельность. В силу обстоятельств текущей политики Иван III неизменно давал отпрыску возможность проявить себя в трудах административных, но никогда — в работе военной.
По страницам историко-публицистических статей, как на бумаге, так и, еще больше, в Интернете, широко разлетелось мнение, согласно которому Иван III, повелев отпрыску сопровождать его в военной кампании, дал посмотреть княжичу, как происходит один из походов на Казань конца 1460-х годов (именно дал посмотреть — сын еще был слишком мал, чтобы управлять чем-либо), а позднее взял его с собой в поход на мятежный Новгород. Так вот, по историческим источникам никакого участия Ивана Ивановича ни в Казанской войне, ни в первом походе на Новгород не наблюдается.
В феврале 1468 года он сопровождал отца до Владимира, где собирались основные силы Московского княжества, но никуда далее Владимира не ходил, боевых действий не видел.[2]
В 1471 году Иван Молодой наблюдал крушение новгородской государственности, как по нотам разыгранное родителем… наблюдал издалека, оставаясь в столице. Ему тринадцать лет. Летопись московская четко сообщает: отправляясь с полками, государь «…на Москве оставил… сына, великого князя Ивана, да брата своего князя Андрея Меньшого». А затем отрок принял участие в торжественной встрече Ивана III, осенью вернувшегося с победой в Москву.[3] Среди прочих сообщений о выигранной войне наследник престола по восторженным рассказам участников похода узнал и о том, каков в деле его будущий соратник по Угре, князь Холмский.
Отправляясь в иные, более поздние походы к Новгороду, Иван III также оставлял сына, что называется, «на хозяйстве» столичном. Это случалось трижды: в 1475, 1477 и 1479 годах (уже без опытного и безусловно верного государю советника, каким являлся Андрей Меньшой). Притом в 1477-м Иван Иванович поучаствовал еще и в деле чисто дипломатическом, вместе с отцом приняв послов Новгородской вечевой республики, доживающей последние дни, цепляющейся за последние вольности. Двумя годами позднее, когда отец, покинув Москву, начал последний, похоронный для новгородской независимости поход, сын принял на московскую службу двух знатных чингизидов крымского происхождения. Доверие монарха к Ивану Молодому очевидно, оно не требует дополнительных доказательств.
12 августа 1479 года родитель поставил его рядом с собой во время торжественного освящения Успенского собора в Кремле. Иван III показывал подданным: чтите сына моего наравне со мной, а когда меня нет, подчиняйтесь его приказам точно так же, как подчинялись бы моим…
К концу 1470-х Иван Иванович являлся не номинальным, не «картонным» соправителем, а подлинным, безо всяких оговорок, соратником отца. Он успел получить огромный политический опыт и… практически нулевой опыт военной деятельности.
Итак, разберемся с назначением государева сына в месяцы «Ахматова прихода». Иван Молодой вышел на Угру с полками, имея титул великого князя и номинально руководя всей полевой армией на угорском рубеже. Он воспринимался тогда как правая рука отца, своего рода «заместитель» государя и человек, облеченный безусловным доверием монарха. Ивану Ивановичу двадцать два года, по обычаям XV столетия он считается взрослым человеком, безо всяких скидок. Иначе говоря, его нельзя считать простым высокородным «украшением» русского воинства, которое в 1480 году преградило путь Ахмату. Но и полноценным командующим Иван Иванович тоже быть не мог.
Вот что важно: реальное управление воинством Москвы осуществлял не он.
«Иван Молодой, — пишет московский историк Н. С. Борисов, — во всем… деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании».[4]
Звучит разумно.
При всем значительном управительском опыте, накопленном до Угры Иваном Молодым, он, судя по свидетельствам источников, никогда не руководил не то что всей московской армией, но даже каким-либо одним ее полком. Отец готовил его к государственной и военной деятельности, однако стратегически важные вопросы всё же решал сам, а тактику отдавал исполнителям — воеводам, дьякам. То есть великий князь Иван Иванович не совершал масштабных, значимых для всей страны действий самостоятельно, а на войне вообще был новичком.
Угра для него — первое великое собственное дело.
Можно ли было в ситуации, когда судьба всей страны висит на волоске, довериться человеку, чьи способности — при всей к нему любви отца — оставались величиной не проясненной, под знаком вопроса? Кто-нибудь, вероятно, и мог бы так поступить. Но Иван III, гроссмейстер большой политики, искал полнейшей надежности повсюду и везде. И он, конечно же, формально поставив командующим сына, истинную власть доверил Холмскому. Этот живой инструмент — надежнее…
Но и роль Ивана Молодого нельзя, как уже говорилось выше, назвать чисто декоративной.
Кто же он на поле брани? Прежде всего, глаза и уши отца, а также главный проводник его воли — даже в большей степени, чем Холмский. Иван Иванович — часть Московского дома Рюриковичей, и для него уместно в любой ситуации, включая самую героическую, присматривать за воеводами, замечать следы измены, робости, нерешительности, лености. Если они есть, подбадривать войска и военачальников от имени государя, обещать им подкрепление в скором времени и «жалование великое» в случае победы. Когда понадобиться — напоминать о плачевных последствиях поражения — не только для всей Руси, но и для каждого воеводы персонально, коли заподозрят в нем нерадивость. Обсуждать тактические планы, вдумываться в них, проверять собственным умом доводы полководцев (и прежде всего Холмского), обосновывающих те или иные свои действия. Иван Иванович на Угре не координатор, но он уж точно контролер.
Однако перечисленными функциями роль Ивана Молодого в сражении за угорские броды не исчерпывается. Он, как и Холмский, оказался в фокусе внимания всего воинства, на него смотрели со вниманием и надеждой. А от него требовалось вести себя достойно, то есть проявлять достаточно храбрости и одновременно благоразумия, быть энергичным, но не суетливым, чтобы армия, вышедшая под стягами Москвы в поле, прониклась к вождю уважением, напиталась от него верой в успех.
Наконец, последнее. Сам факт присутствия в полках дорогого монарху человека, родной крови, драгоценного наследника престола много значил для русских ратников. Раз соправитель и сын государев с ними, следовательно, Москва не оставит их своей поддержкой, а сам великий князь московский уверен в победе. Иначе как бы он отдал сына Ахмату на растерзание?!
Итак, пребывание Ивана Молодого в зоне ведения боевых действий поднимало дух воинам Руси. Он — живое знамя.
Вся практическая и нравственная деятельность Ивана Ивановича на Угре совершенно не заметна. Источники сохраняют молчание на сей счет.
Лишь один эпизод врезался в память современников, заставил взяться за перо летописцев… Зато какой!
Летопись сообщает: Иван III, отъехав из расположения главных сил на Москву, наследника своего Ивана Ивановича «…оставил у Оки, а у него оставил князя Даниила Холмского, а приказал ему: как придет на Москву и пришлет к нему (Холмскому. — Д. В.), ино бы с сыном часу того приехал к нему…»; из Москвы же, когда полки русские перешли на Угру, послал грамоту, призывая сына немедленно покинуть войска и прибыть в столицу; но тот «…мужество показал, брань прияв от отца, а не ехал от берега, а хрестьянства не выдал»; видя непослушание сына, великий князь «…посылаше к князю к Даниилу, веля его сильно поимав [Ивана Ивановича], привести к себе; князь же Данило сего не сотворил». Воевода обратился к наследнику престола, увещевая его поехать к отцу, но насилия, вопреки прямому и ясному распоряжению Ивана III, применять не стал; а Иван Иванович ответствовал, что легче ему «зде умрети, нежели к отцу ехати».[5]
Государь, верный своему образу действий, хотел надежности. Он искал способ обойтись без лишнего риска, не подставлять голову наследника престола под ордынские сабли. Настроения войск он не чувствовал и, как бывает порой с самыми умными людьми, ставил ни во что коллективную эмоцию воинского братства. Его сын находился ближе к передовой, он понимал больше в настроениях людей, которым смерть заглядывала в самые очи. Не без страха перед родителем, наверное, он отказал, не уехал, оставшись в гуще боевых действий. Даниил Дмитриевич и его силком не повез, и сам не отвлекся от дел более важных, чтобы направиться к монарху с отчетом…
Так оба — храбрец Иван Молодой и еще более мужественный человек, князь Холмский, остались в войсках, на своем истинном месте.
Вот он — звездный час в судьбе великого князя Ивана Ивановича!
Для сына государева акт ослушания мог обернуться как угодно, однако перед лицом смертельного врага молодой мужчина не желал позориться на глазах у всего войска, приняв государственный интерес за высшее благо и покинув поле битвы с ордынцами. Его, допустим, в случае победы отец мог и простить (хотя мог бы и опалу наложить на какой угодно срок, возможно, до скончания века), но в случае поражения всё в жизни сей потеряло бы смысл, а то и сама жизнь была бы отъята. Другое дело — Холмский: надежнейший из воевод Ивана III вдруг являл непокорство в деле самом важном и притом мучительно неудобном для государя… Отчего ему простили бы? Хоть и привилегированному, а все же слуге, именно слуге? Слуга ослушался… Ему и после победы могут дерзость его припомнить… Вот где отвага понадобилась ничуть не меньшая, нежели для противостояния свирепой Орде.
Ослушников можно и нужно понять: увести из войска, готового смертную чашу пить с врагом, душу его — государева отпрыска, надежду рода московских правителей, значило пренебречь духом воинов, заронить в умы скверные мысли.
Исчезло бы живое знамя. А это горчее и досаднее для войска, нежели падение дюжины хоругвей.
Слава Богу, до такой беды и такого соблазна дело не дошло!
Иван Молодой поступил совершенно правильно.
Он — на месте, во главе войск, он не колеблется, он прям и тверд. Глядя на него, и полки не колеблются, стоят на своих местах твердо. Никто не шепчет в уши товарищам: «Нас предали! Мы тут умираем, а Москва нам цену в полушку определила… Плевать они там на нас хотели… Раз так, зачем же нам головы свои на кон ставить?! Зачем жизни свои закладывать?!»
Это ведь тонкая, невидимая материя — ощущение братства воинов, которым завтра, а может быть, прямо сейчас надо идти на смертный бой. Перед лицом смерти все равны. Ни знатный род, ни богатство, ни права на престолонаследие от гибели не спасут. Татарская стрела столь же легко вонзается в шею высокородного Рюриковича, сколь и в шею простого воина… А если аристократические привилегии дают подобную возможность — выломиться из общего ряда смертников и спастись, — значит, надо такой возможностью пренебречь. Иначе братство разрушится.
Иван Молодой своим правом на жизнь пренебрег. Сдал свой «счастливый билет». Остался честным и храбрым воином среди честных и храбрых воинов. Достоин славы!
Отец его, наверное, бесконечно сердился на непокорного сына, рушащего продуманные планы. Однако Иван III не напрасно вошел в русскую историю с прозвищем Великий. Он мог понять даже смертельное непослушание, если итог сего мятежного поступка показывал: неправ сам государь, а дерзец прав, и от его правоты державе вышла прибыль, а не оскудение.
Ни Иван Молодой, ни князь Холмский впоследствии не понесли наказания.
Трудно восстановить ход мыслей обеспокоенного отца, но, быть может, вспомнил великий князь слова Вассиана, ростовского архиепископа: «К чему боишься смерти? Человек не бессмертен. Дай мне воинов, и я, старик, сам выйду против татар». Многие не испугались ордынского нашествия, многие пошли биться с врагом без страха. Да и сам Иван III в бою погибнуть не боялся.
Но о смерти сына страшно даже подумать!
Не пришла ли великому князю на ум история из его собственной юности? Когда ему было всего лишь двенадцать лет, отец, Василий II, послал его с войском в дальний поход. Сам родитель не мог пойти с воинами, потому что враги ослепили его. Вот и пришлось отправляться сыну. С ним, неопытным мальчиком, войско чувствовало себя увереннее и сражалось храбрее. «Раз сын государев с нами, значит, надо биться крепко!» — говорили седобородые ратники. Тогда они вернулись из похода победителями.
Но разве сейчас не то же самое? Пока он, отец, собирает силы в Москве, сыну пришлось заменить его на Угре. Таков долг всей их семьи: она тащит на себе воз государственной работы. И когда родитель в одиночку не справляется, рядом с ним впрягается сын… Все встали за Русь, вот и сын его постоит со всеми вместе. Добудет себе чести, а отцу — доброй славы. Ничего, справится. Он сам когда-то справился, стало быть, и сын сможет.
Такое это было время — суровое, трудное. Новорожденная Россия еще только поднималась из руин старой Руси. Если Россия требовала, мальчики командовали армиями. А если приходил час битвы со смертельно опасным врагом, мальчики шли в бой с оружием в руках. Некоторые погибали, но другие вырывали у врага победу. А потом возвращались домой с первыми шрамами.
Такое это было время! Жизнь страны висела на волоске.
Да и обычай взросления в средневековой Руси отличался от нынешнего. Сейчас парня, только что окончившего школу или пребывающего на студенческой скамье, считают всего лишь юнцом, едва-едва начинающим серьезную взрослую жизнь. И для замужества девушка в семнадцать лет «еще слишком неопытна».
В эпоху удельной Руси и Московского царства мальчик становился мужчиной в четырнадцать-пятнадцать лет: брал в руки оружие, уходил на ратную службу, мог жениться. Это уже не мальчик, это уже воин и служилец великого государя. Отрок-пахарь вставал за плуг. Отрок-князь принимал на свои плечи бремя правления. А девочка могла выйти замуж и в более раннем возрасте, притом никто не счел бы это ошибкой или «политическим браком», в котором истинного супружества первые годы нет. Брак как брак: люди, стоит повториться, взрослели намного раньше, чем позволяет им наша современность…
Но храбрость и самоотверженное служение своему народу одним только взрослением не даются, тут нужен характер, тут нужна воля. У Ивана Молодого воли оказалось достаточно.
А значит, его вклад в победу на Угре неоспорим.
***
После Угры Ивану Молодому предстояло еще десятилетие яркой, насыщенной жизни.
Через три года после Великого Стояния он женится на Елене, дочери «Стефана, воеводы Волошского»,[6] которая родит ему сына Дмитрия. Елену Волошанку небезосновательно связывают с распространением на Руси ересей и чернокнижия. Но супруг ее никогда ни в чем подобном не обвинялся, он остается незапятнанным.
Еще двумя годами позднее он пойдет с отцом на Тверь и после завоевания города получит тверскую землю под управление. Тверской монетный двор чеканил медную монету с его именем (серебряная выходила от имени Ивана III). Чаще всего на медных пулах Ивана Ивановича изображался воин с мечом в одной руке и ножнами в другой — война Твери с Москвой навсегда окончена, пора и меч вложить в ножны; иногда — восьмилучевая Вифлеемская звезда; а порой… черт, отрубающий себе хвост, в который вцепился какой-то крайне неприятный для черта зверь.[7]
Незадолго до кончины Иван Молодой вернется в Москву.
В 1490 году прервет Господь земной срок Ивана Ивановича. Он скончается то ли от подагры («камчуга в ногах»), то ли от неправильного лечения, за которое венецианский врач Леон подвергнется казни. Историки станут искать в гибели монаршего соправителя признаки тайного убийства на почве борьбы между двумя амбициозными дамами, Еленой Волошанкой и Софьей Палеолог. Однако источники не дают возможности пролить свет на это темное дело: то ли «залечил» его медик до смерти по велению Софьи, то ли от великого ума венецианец допустил врачебную ошибку, то ли смерть пришла естественным путем…
И не столь уж это важно. Иное важно.
Придворные интриги, даже со смертельным исходом, — всего лишь жалкое шевеление будней, дурные страсти, суета. Ничего выше и красивее отваги, проявленной на Угре, не произойдет в судьбе Ивана Молодого до гробовой доски.
Вот это — осень 1480-го, слова «лучше мне здесь умереть, чем к отцу ехать», улыбка мужественного человека, обращенная к беспощадному врагу, — главное в его жизни. Единственная фраза, сделавшая из Ивана Молодого истинного героя. Но фраза, сказанная вовремя, фраза спасительная.
Наверное, некоторым людям на роду написано: родиться, жить, любить, сражаться, умереть… ради нескольких слов, словно бы отчеканенных из чистого золота.
Глава и иллюстрация предоставлен автором
[1] Софья Палеолог — дочь Фомы Палеолога, «деспота», то есть правителя Морейского, младшего брата последнего константинопольского императора Константина Палеолога.
[2] Московский летописный свод // Полное собрание русских летописей. Т. XXV. М.; Л., 1949. С. 280.
[3] Московский летописный свод // Полное собрание русских летописей. Т. XXV. М.; Л., 1949. С. 288—292.
[4] Борисов Н. С.
Иван III. М., 2000. С. 427, 430.
[5] Софийская вторая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. VI. СПб., 1853. С. 230—231. Историк внешней политики России К. В. Базилевич отверг достоверность всей этой истории, но не привел сколько-нибудь серьезных аргументов: по его мнению, гонцы бы не успели слетать из Москвы на Угру и обратно в короткий срок, однако исследователь даже не пытался подсчитать, сколько километров делает в день государев гонец. — Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV века. М., 2001. С. 129—131.
[6] Стефан III Великий, могущественный молдавский господарь.
[7] То ли хвост прищемлен ловушкой. Как видно, имелось в виду, что вражда Москвы и Твери рождала бесовский соблазн гордыни, а присоединение Твери к России соблазн этот уничтожило и, таким образом, прищемило черту хвост.
