Мы продолжаем знакомить вас с творчеством лауреатов и номинантов Патриаршей литературной премии имени святых Кирилла и Мефодия. Сегодня мы публикуем рассказ Александра Ткаченко.
Кубик, который сошел с ума
Рассказ
По городу мой новый друг Ромка всегда ходил с топором. Это был не туристический топорик, а настоящий деревенский топор с широким лезвием, тяжелый и страшный. Ромка никогда с ним не расставался. В рюкзачок, с которым он ходил на занятия, топор целиком не влезал, замотанная синей изолентой рукоять слегка высовывалась наружу. Мы подружились еще на абитуре, когда поступали в колледж. Потом стали жить в одной комнате. Я несколько раз пытался выяснить, для чего ему такое грозное оружие. Но Ромка, обычно словоохотливый и открытый, вдруг умолкал, или тут же переводил разговор на что-нибудь другое.
Прошел год. На каникулах мы решили съездить в Оптину Пустынь. Вернее сказать, это Ромка меня позвал. Сам он уже пару раз был в Оптиной, много о ней рассказывал, восхищался, ну и мне тоже стало интересно — что же там такого особенного. В ту пору это был едва ли не первый монастырь, который советское государство вернуло Церкви.
Как опытный паломник, Ромка сразу же по прибытии отправился устраивать нас в монастырскую гостиницу. Тогда она располагалась на территории скита в здании церкви святого Льва Катанского. Быт в гостинице был солдатский: большое помещение сплошь заставлено несколькими десятками кроватей с узкими проходами между ними. Дежурный записал нас в толстую тетрадь и указал наши места. Устав с дороги, мы решили сначала отдохнуть.
День был уже в разгаре, поэтому, в гостинице кроме нас было всего два человека — дежурный и крупный мужчина, читавший книгу на кровати. Но отдохнуть у нас не получилось. Едва мы плюхнулись на растянутые сетки, как дежурный, проявляя какое-то странное рвение, вышел из своего закутка и закричал:
— А вы почему тут валяетесь? Все давно уже на послушании. Приехали в монастырь, значит — или работайте, или вон — в храм идите, молитесь. А тут кровати пролеживать нечего.
Ошарашенные этим духовно-административным напором, мы вскочили, и уже было собрались выйти, как вдруг история получила неожиданный поворот. Довольный нашей исполнительностью дежурный обратился к лежавшему на кровати мужчине:
— Ну а ты чего? Особого приглашения ждешь? А ну вставай быстро!
Мужчина закрыл книгу, не спеша убрал ее под подушку, сложил поудобнее руки за головой. И сказал:
— Подойди сюда.
— Ч-что? — растеряно спросил дежурный.
— Ты слышал. Я жду.
Сказано это было негромко, но таким тоном, что дежурный торопливо подошел и встал в проходе напротив. Мужчина не меняя позы смотрел на него. Ничего не делал, не говорил. Просто лежал и смотрел. Только сейчас я увидел, какой он большой. Маленькие глаза из под выпуклых надбровных дуг буравили дежурного тяжелым взглядом.
— Что ты сейчас мне сказал? Повтори.
Даже мне стало страшно от того, как это было сказано. А уж дежурный и вовсе сник. Теперь он напоминал нерадивого денщика, провинившегося перед своим офицером:
— Так что… я ж и говорю… в церкву надо ходить. В церкву…Положено так…
— Хорошо. Я тебя понял. Можешь идти.
Дежурный, бормоча: — Да-да, все дела-то у меня, все дела… — выскочил из помещения и куда-то умчался, цокая по лестнице коваными сапогами. Мужчина достал из-под подушки книгу и снова углубился в чтение.
Оптина пустынь
Мы вышли на улицу. Я хотел было обсудить с Ромкой только что увиденную сцену, но он вдруг замкнулся, побледнел. Я не сразу понял, как сильно он напуган. Мы побродили по территории монастыря, почитали надписи на старинных надгробьях, и отправились в трапезную, где в это время обычно кормили паломников.
За общим столом мы снова увидели большого мужчину из гостиницы. Он сидел прямо напротив нас. На вид ему было лет тридцать. Все его тело как будто состояло из квадратов: плечи, нижняя челюсть, стриженая голова, огромные кулаки на белой скатерти — все было квадратной формы, как у какого-нибудь героя комиксов. Квадратный человек посмотрел на нас своими маленькими глазами, улыбнулся, и спросил:
— А что такое — чечевица? Это каша такая, да?
В числе прочих блюд на столе стояли кастрюли с вареной чечевицей. Ее в наших краях не выращивали, я и сам впервые попробовал чечевицу только здесь. Но он спросил это так, как обычно спрашивают о незнакомом блюде маленькие дети — наивно, доверчиво, с надеждой, что взрослые сейчас все объяснят. Я растерялся от такого несоответствия внешности и речи, уже раскрыл было рот, чтобы ответить. Как вдруг Ромка выдернул меня из-за стола и потащил в коридор. Он снова был бледен и тяжело дышал.
— Да что с тобой такое? — мне уже и самому стало не по себе от этих странных всплесков страха у друга.
— Знаешь кто это? Это Кубик.
— Впервые слышу. А ты его откуда знаешь?
Ромка помолчал, раздумывая — говорить или не говорить.
— Помнишь, ты спрашивал, зачем мне топор?
— Ну.
— Вот тебе и «ну». Вон он, сидит… — Ромка мотнул головой в сторону трапезной, где странный Кубик продолжал свое знакомство с чечевицей.
Оказалось, два года назад Ромка учился в нашем местном университете. Однажды он привез в общежитие две бутылки самогона (это были времена Горбачевского сухого закона). Сосед по этажу попросил продать их, мол, день рождения у него. Ромка согласился. На следующий день к нему пришли трое мордоворотов в кожаных куртках и спортивных штанах с лампасами:
— Ты здесь бухлом торгуешь, да? Будешь теперь ходить под нами. Для начала станешь в месяц отстегивать… — и назвали какую-то астрономическую сумму.
Ромка попытался объяснить, что это ошибка, что он не торгует самогоном. Бандюки внимательно выслушали его. Потом сказали, к какому сроку нужно готовить деньги и ушли. С этого момента жизнь Ромки превратилась в сплошной кошмар. Кончилось все тем, что он бросил универ и уехал из города. Спустя год вернулся, поступил вместе со мной в колледж. И начал везде носить с собой топор.
Старшим среди наехавших на него рэкетиров был Кубик.
— Ты не путаешь, это точно он? — мы по-прежнему стояли в коридоре возле трапезной и не знали, как быть дальше.
— Он. Но… какой-то он неправильный сейчас. Как в дурном сне.
— В смысле?
— Не знаю. Ты же сам сейчас видел.
— Ну да…
— И потом, меня он совсем не узнает. А общались мы тогда очень плотно. Не понимаю…
Тут как раз паломники закончили обедать и потянулись из трапезной. Вышел и Кубик. Увидел нас и подошел, радостно улыбаясь, словно старым знакомым:
— О, ребята! А вы почему не стали чечевицу есть? Вку-усная!
После обеда мы с Ромкой собирались пойти на Пафнутьевский колодец к купели. Неправильный Кубик увязался за нами. Этот громила действительно вел себя как пятилетний мальчик. Рассматривал сосны, спрашивал про белок и куниц, рассказывал, на какой красивой машине его привезли сюда друзья. За такими неспешными разговорами мы пришли к купели. Вода в колодце была ледяная, но Ромка сказал, что нам обязательно нужно окунуться с головой. Мы разделись. Кубик залез в воду вместе с нами и спросил:
— А что теперь делать? Просто нырять?
— Нет, — ответил Ромка, — сначала нужно спеть молитву «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Запомнили слова?
Мы с Кубиком утвердительно кивнули.
— Ну, тогда — поехали!
И мы, стоя по шею в ледяной воде, запели нестройным хором Трисвятое. Я посмотрел на Кубика. Его квадратное лицо выражало высшую степень сосредоточенности, медвежьи глазки как будто смотрели в какие-то неведомые мне дали. Сейчас я понимаю, что из нас троих по-настоящему тогда молился только он один.
Потом, уже вернувшись в город, я пару раз видел его возле книжных лотков. Кубик очень радовался встрече, спрашивал, как у меня дела. Я говорил, что нормально дела, учусь. Он одобрительно кивал.
— А меня вот попросили друзья. Поохранять. Чтоб не безобразничали тут всякие…
После я спрашивал у знакомых местных гопников — знают ли они что-нибудь про нашего странного Оптинского знакомца.
— Кубик? А, так у него ж крыша поехала! Обдолбался какой-то шнягой, три месяца на дурке под капельницей лежал. Теперь как пацан маленький. И в Бога стал верить. Молится, в церковь ходит, свечки ставит. Я ж говорю — крыша съехала. Хотя, если рассердится, под кулак к нему лучше не попадать.
Топор Ромка больше с собой не носил. Какой была дальнейшая судьба Кубика, я не знаю. Даже имя его забыл за эти двадцать пять лет, увы. Но когда вспоминаю ту, самую первую свою поездку в Оптину Пустынь, в памяти сразу же всплывает его мокрое сосредоточенное лицо, квадратные ладони, схватившиеся за край колодезного сруба, и неожиданно-тонкий голос, неумело выводящий: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный помилуй нас».
