Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Ивана Лимаева, который стал победителем в X сезоне Конкурса среди учеников 10-11 классов
ИВАН ЛИМАЕВ
ОЧУ Православная Свято-Петровская школа
(Гг. Москва)
Педагог: Красовицкая Мария Сергеевна
Куда провожал Дерсу?
Заочный этап
— Внимание! — Куросава подождал, пока в чаще истает последний звук суеты. Казалось, он ждал, пока природа вновь даст согласие на людские крики и беготню, которые уже столько раз тревожили её. — Мотор! Начали! — вскрикнул Куросава так резко, что я невольно вздрогнул.
И сразу же со стороны покрытых золотом деревьев, освещённых красноватым солнцем, послышался грохот солдатских сапог, зазвучала бравая песня. Этот оркестр словно пробудил природу от её сна: сливаясь с жухлыми листьями, лежащими на земле, заскакали юркие белки; хотя погода стояла безветренная, но мне показалось, что молодые берёзки начали раскачиваться и, будто они были цепкими пальцами леса, пытались схватить Добронравова и Асакудзо Накаи, чьи камеры в свою очередь выхватывали то золотой пейзаж, то улыбающиеся лица поющих солдат, над русыми кудрями которых возвышались фуражки с серебряными кокардами, то меня, с интересом смотрящего в небесную высь. Наверняка так же смотрел, проходя через эти места, Владимир Клавдиевич Арсеньев, которого я пытался сыграть.
Во всё время съёмок Куросава стоял на одном месте, лишь указывая операторам, куда им идти и как поставить камеру. Из-за этого он становился похож на окружавшие его неподвижные деревья, которые, величественно взмахивая ветвями-кистями в ярко-жёлтой мишуре, словно помогали ему писать картину.
— Стоп! — режиссёр поднял руку, и сразу на поляне воцарилась тишина, будто по взмаху дирижёрской палочки разноголосие съёмочной группы уступило место стройному хору птиц. В паузе актёры тихо переговаривались, Накаи вынимал из кинокамеры отснятый материал, Добронравов проверял аппаратуру, а я направился к обрыву, чтобы увидеть объятый пожаром осени лес. Там был Куросава.
Он сидел на покрытом тёмно-синим мхом камне, который почтительно окружали развесистые папоротники; сидел настолько неподвижно, что сначала я принял его за причудливый монумент, воздвигнутый самой тайгой. Стараясь не помешать, я, ступая по золотым искоркам берёзовых листьев, подошёл к Куросаве, который смотрел вниз, на звенящую по мелким камням реку.
— Гармония…— тихо сказал Куросава, видимо поняв, что он не один. — Первозданная гармония, которую мы предали... И постоянно предаём...
Помолчав немного, он взял в руки сухую ветку и начал что-то выводить на каменистой почве.
— И те немногие, кто понимал и каялся перед ней за это, были русские писатели. Обращаясь к ним и думая об «Идиоте», «Записках из мёртвого дома» и «Тарасе Бульбе», я невольно помещал мыслью действие картины в японский мир со своим мировоззрением. «Дерсу Узала» — мой первый фильм по русской книге, который я снимаю не только с русскими актёрами, но и в самой России. Это должно... помочь мне сделать его более... говорящим о русском мире как для русских, так и для иностранных зрителей. Но для этого нужно понять душу главного героя... Уже не в первый раз спрашиваю себя: кем для Арсеньева был Дерсу Узала?
Я задумался: если режиссёр с мировым именем сказал, что не в полной мере проник во внутренний мир главного героя, значит Дерсу Узала — не просто «русский Маугли», веселящий отряд Арсеньева своим советом старику из «Сказки о золотой рыбке» «бросить злую бабу, делать бы оморочку да кочевать бы на другое место». Может, этот неграмотный охотник для Арсеньева был больше, чем проводник?
Я посмотрел вниз: стадо оленей торопливо бежало к струящейся реке на водопой, бежало так торопливо, будто думало, что скоро эта река исчезнет, не оставив после себя даже следа...
— Думаю, — начал я, — Дерсу Узала был проводником не только по тайге. Отправляя Арсеньева для составления топографической карты Дальнего Востока, губернатор Унтербергер знал, что Владимир Клавдиевич был прекрасным картографом, а уж к началу двадцатого века Сибирь была изучена достаточно хорошо, чтобы не заблудиться в ней... Мне кажется, что Арсеньеву, как и всякому русскому человеку, хотелось не просто выполнить задачу: исследовать области Сихотэ-Алиня, и не просто полюбоваться красотой сибирского края, но и... ощутить то состояние, которое испытывает человек в месте, нетронутом людьми; если хотите — в первозданном мире.
Внимательное молчание Куросавы подбодрило мою нерешительность, и я продолжал.
– Вы, читая русскую классику, могли заметить, что многие русские писатели, будь то Тургенев или Толстой, создавая зарисовки природы, всегда наблюдали за тем, в согласии ли с первозданностью этой красоты находятся их герои. Достоевский идет дальше: он показывает мир города, поврежденный прогрессом мир, прямо противопоставляя его миру природы. Арсеньев, мне кажется, продолжает эту традицию нашей литературы, хотя в первую очередь для нас он является путешественником, а не писателем... Но, кто знает: может и путешественником-то он стал, потому что увидел, что комфорт городской жизни лишает человека прикосновения к неизведанному – к чуду… На природе, где ничто не было поколеблемо, Арсеньев наверняка ощущал себя, как ребёнок, который ещё не успел согрешить. (Слово «согрешить» выскочило у меня как-то само собой.) — У него ещё всё впереди: он может ничего не тронуть в этом лесу, и от этого в его душе будет та же гармония, что и вокруг, ведь если он не будет знать, как растёт и как устроено внутри то или иное растение, то ему будет только интереснее жить... Вокруг него будет тайна и это будет его радовать...
Случайно поглядев вниз, я увидел торчащий из синеватого мха корешок, похожий на приземистого человечка. И, словно цепляясь за этот корешок, мне на ум пришла наша, советская экранизация «Дерсу Узала» начала шестидесятых годов. Мне вспомнился эпизод, где Дерсу, почтительно падая перед этим невзрачным корешком на колени и произнося неизвестные молитвы, выкапывает его из земли. Это был женьшень, «корень жизни», сила которого является тайной для всех, и поэтому брать его просто так нельзя. Иначе тайна разрушится, сгорит, как множество сибирских лесов, спалённых человеком...
— Юрий! — голос Куросавы вернул меня в семьдесят пятый год, и я продолжил:
— И в этом лесу Дерсу был для Арсеньева неким... не знаю...
— Хранителем этой тайны? — вдруг сказал режиссёр и благоговейно взял в руки женьшень. — Вы, Юрий, сказали, что именно здесь, — он обвёл взглядом пламенеющий внизу осенний лес, — в этом первозданном месте, человек начинает ощущать себя ребёнком, который не хочет использовать то, что радует его глаз. Он просто хочет смотреть на эту красоту, не зная, как она устроена... Мне кажется, Дерсу был... одним из таких детей, который доверил Арсеньеву тайну, без которой, не побоюсь так сказать, вся бы его экспедиция не имела для него никакого смысла. Но ребёнком в этом лесу может почувствовать себя лишь тот человек, который стремится к тайне первозданности. Без этого никакой Дерсу не сможет напомнить, что кроме практической пользы природы существует её необходимость для человеческой души... Взгляните хоть на этот корешок: — он поднял руку, — он невзрачен на вид, он не идёт нам в пищу. Но его форма нам кажется похожей на небольшого человечка, и мы размышляем о том: почему именно эту форму он принял? А эти рябины с их яркой палитрой красок и изяществом узоров? И вообще — все эти океаны нерукотворной красоты... Разве они случайно открылись человеку?
— Но это и не значит, — сказал я — что эта красота предназначена только для его земного благополучия... И для того, чтобы понять, для чего она, Арсеньев и взял с собой Дерсу...
Куросава сомнительно покачал головой, и тут я подумал: неужели только для этого Арсеньев решил взять с собой этого неграмотного гольда, не имеющего крова над головой... Да, Арсеньев писал, что взял его в качестве проводника. Но я уже говорил, что Арсеньев был прекрасным картографом... Неужели только для раскрытия смысла сибирской красоты понадобился Дерсу?.. Нет...
— Кроме того, я думаю, что он мог показать ему более короткие маршруты, да и карты не всегда были правдивыми. Но Арсеньев, как и любой другой русский человек, оказавшийся на новой территории, не мыслил её без людей, которые там живут. Он не был испанским конкистадором, жаждущим лишь новых завоеваний. Он воспринимал Сибирь, как дом, в котором он гость. Даже Дерсу говорит его отряду: «Ваши как дети! В тайга живи — все помирай!» При этом сам Дерсу, по существу — ребёнок, считающий, что «огонь и вода главный люди, поползень — смирный люди». Но именно своей детской душой он невольно… воспитывает и заставляет окружающих его людей относиться к Сибири, как к подарку...
— Кого же? — сказал Куросава, положив подбородок на сцеплённые пальцы. И хотя он это сказал почти про себя, но я тоже невольно задался вопросом: действительно, кого? Разве этот лес, река, купол неба, который никогда не остаётся одним и тем же — разве все они получились сами? Куросава продолжал рассуждать дальше:
— Первозданный край... Я могу что-то путать, но у русских классиков такое место называлось... раем? Значит для Арсеньева Дерсу выступает... Проводником по раю? Я прав, Юрий?..
Меня будто молния пронзила: а ведь он прав! Акира Куросава, гений кинематографа, живущий в Японии, никогда близко не знавший ни одного русского человека, увидел в Дерсу того, кто может на Земле разглядеть, а главное, показать другим в бескрайних лесах Сибири отблески неземного мира... Ничего не понимаю! Но человечество своими открытиями, наукой доказало, что Бога нет! Ему нет места! Но я сам, глядя на края, по которым ходил бесстрашный отряд Арсеньева и рассуждая о его проводнике вместе с гением, пришёл к утверждению его существования!
— Да, Вы правы! — по-юношески взволнованно сказал я, удивив своей ретивостью режиссера. Он поглядел на меня, улыбнулся, и в его глазах я увидел те искорки радости, которые сияли у него во время удачных дублей на съёмочной площадке.
— Что же, — он поднялся со своего каменного трона, – пусть наши открытия войдут в картину... Кинематограф — тоже язык. Может, даже более выразительный, чем живопись или литература. Во всяком случае, этот язык современный человек понимает лучше. И он должен показать душу Дерсу наиболее подробно... открыто... А поэтому, — Куросава заходил по поляне, поднимая волны жухлых опавших листьев, — необходимо показать и жизнь Дерсу в городе, и его гибель. Без этого противопоставления природы и города, душу Дерсу будет невозможно открыть полностью. Подумайте: охотник, спасающий Арсеньева на озере Ханка, говоря, что «надо скоро резать трава» и строить жилище, предупреждающий отряд путешественников о приближении тигра и разговаривающий с ним на «ты», оказался бессилен перед миром, в котором нет места чуду...
— Да, это правда, — согласился я. — Ведь не случайно Дерсу, услышав от Арсеньева «Сказку о золотой рыбке» Пушкина, говорит, что «верно такой баба много есть», а старика называет «бедным». Он почувствовал ту... холодность и бездушие мира, жители которого видят в красивых вещах не красоту, а способ дохода...
Внезапно Куросава замер, как стоящая рядом скала:
— Послушайте: Дерсу покидает тайгу, чтобы потом вернуться туда... Для того, чтобы умереть! — он резко обернулся ко мне: ветер трепал его чёрные волосы, что придавало ему вид поэта-романтика. — Помните, Юрий, эпизод, где Дерсу сам умоляет Арсеньева пустить его «в сопки», потому что в городе «дрова купи, вода тоже купи», а сам он, «как утка». То есть, для Дерсу переезд в город из тайги — это… грех, который он искупил тем, что погиб в ней…
— Но если мы покажем Дерсу таким же «грешным» человеком, как и мы, это несколько… Лишит его той младенческой невинности… — предположил я — И хотя в реальном походе не было этого эпизода, но я бы добавил в картину момент, когда Дерсу видит тигра, угрожающего ему, и просится в город, потому что его послал… «голос тайги»… амба… Иначе говоря, в отличие от книги Арсеньева, переезд в город будет не грехом, а… Заданием Сибири… нет…Послушанием!
— Да! — обрадовался Куросава — Послушанием!.. Но Узала не справился с ним без леса... Как годовалый ребёнок не может быть на центральной улице города один, без матери... А матерью Дерсу была тайга... Первозданный край, — Куросава достал из кармана куртки блокнот, быстро начал что-то записывать. — Край, который становится матерью для всех, кто стремится к нему... И Арсеньев взял Дерсу с собой, чтобы он помог довести его душу... до понимания смысла места... откуда и пришло всё человечество...
— Но это же... — я остановился. Потрясающе! Обыкновенный отчёт о топографической экспедиции, этнографические заметки, мемуары — и вдруг настоящая религиозная притча о пути человека к... своему Создателю! И его проводнике, который гибнет в финале... Но доводит своего подопечного до конца...
Словно прочитав мои мысли, Акира Куросава кивнул головой:
— Да, да, Юрий! Самая настоящая притча!.. И для того, чтобы экранизировать ее, нужно потрудиться очень много! Согласитесь, что показать внутренний мир человека, помогающего спасти не только тело, но и и душу окружающих — очень сложная задача. Но если я смогу достойно перенести этот материал — он поднял свою тёмно-зелёную записную книжку, — на экран...
— Вас признают во всём мире... — сказал я. Сделать из обычного отчёта об экспедиции религиозную притчу о природе и человеке, которую понял бы весь мир — решение этой задачи было бы достойно всех престижных наград мировых кинофестивалей — «Оскар» Вам обеспечен!..
Куросава усмехнулся:
— А сможет ли американский зритель понять младенческую душу Дерсу?.. Сможет ли он увидеть в моей картине не одни лишь эффекты и красивые кадры?.. О! — он поднёс к глазам часы. — Мы заговорились, пора вернуться, – он улыбнулся, — в прогрессивный мир…
На съёмочной площадке бегали люди: гримёры, словно живописцы, взялись за свои кисти, а камеры Добронравова и Накаи с только что вставленными монтажными лентами, начали вбирать в себя бескрайние просторы тайги со сверкающей вдали рекой, над которой мирно покоились на одном своде холодная луна и согревающее солнце.
