Наталья Иртенина - лауреат конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукописи» 2020 года
Муром, 1937 год
Второй день под гадкой, холодной октябрьской моросью Борька Заборовский и Миша Аристархов ходили по домам неграмотных. Школа поручила им шефство над десятью гражданами, которые при составлении списков избирателей сказались не умеющими читать и писать. Дело было ответственное. Борька хотя и ворчал поначалу, что возня с отсталыми старухами отнимет у него все свободное время, нужное для самообразования и самосовершенствования, в конце концов преисполнился гордости. Участие в ликбезе приравнивало его в собственных глазах к энтузиастам-комсомольцам, которые в первые годы советской власти помогали ее укреплять: разъясняли забитому при царизме народу, что коммунизм — светлое будущее человечества, повышали сознательность населения, обучая грамоте, привлекая к чтению советских газет.
Оказалось, однако, что ликвидация безграмотности много времени не занимает. Накануне они обследовали четыре дома, и во всех четырех заносили в тетрадку отказ неграмотных обучаться. Старики отнекивались под предлогом старости и хворей, работающие объясняли свое нежелание нехваткой времени. А в одном доме, услыхав про комсомольское поручение и грядущие выборы, их и на порог не пустили.
— Чего они так букваря боятся? — не понимал Борька, размахивая портфелем, где лежала книжка для первоклассников.
— Мне кажется, они не хотят голосовать на выборах.
— Не хотят голосовать за легендарного летчика Чкалова? — возмущенно фыркнул Заборовский. — Ну это я даже не знаю, как назвать.
— Чкалов идет в Совет национальностей, — уточнил Миша. — А в Верховный Совет от Мурома выбирается председатель облисполкома Буров. В нем ничего легендарного нет.
— Да знаю я. Все равно это… саботаж, вот! — подыскал слово Борька и по ассоциации перескочил на другое: — Мать утром была понятой на описи имущества у соседей. Там муж и жена жили, он троцкист, еще летом арестовали, работал в театре заведующим реквизитом. А жену только сейчас, не знаю хорошенько за что, ну да понятно же.
— А какие они, троцкисты?
— С рогами и хвостом, — поддразнил Заборовский. — Думаешь, они чем-то отличаются от нас? И вообще, какой из этого Мещерякова троцкист? Он из бывших, комариного звона боялся, закуклился, к новой жизни был неспособен… Ты, Мишка, паспорт получил? — снова перевел он разговор.
— Передо мной бланки кончились. Несколько часов зря отстоял. Завтра опять пойду к шести утра записываться в очередь.
— Записывайся, — кивнул Борька. — Наш серпасто-молоткастый паспорт — это, брат, путевка в большую жизнь. Езжай куда хочешь, делай что хочешь…
— Так уж прям что хочешь? — покосился на него Аристархов.
— Постой, это ты на мою сестру намекаешь? — насупился приятель. — Муська дура, сама виновата, что ее арестовали. Одну правильную вещь сделала — в комсомол вступила, а потом глупить начала. Сама себе жизнь подрубила под корень.
— Да я не про Муську твою. Я про отца своего…
— Ну, брат Мишка, твой отец — поп, а религия — такое вредное дело, что мириться с ней в советской стране никак нельзя.
— Да чем она вредная? Многие ученые были христиане. Коперник, Ньютон, Ломоносов…
— Тем и вредная, — загорячился Борька, — что богомольцам прогресс не нужен! Жили при свечах и тараканах, так и дальше хотят жить при свечах и тараканах. Лбами об пол им и в темноте хорошо стучать. А советская власть им — нате вам лампочку электрическую, моторы, тракторы, самолеты, радиоволны на всю страну, трансполярные перелеты! Где там боженька, от него и мокрого места не остается. А упертые богомольцы в свою сторону тянут — в темноту, к тараканам запечным, им там теплее. Как вот эти, которые от грамоты отказываются. Нет, Мишка, что ни говори, а я в такое тепло не полезу. По мне, так лучше холодный, залитый светом, ослепительно сияющий мир без боженьки!
— Да мне тоже, — вздыхая, согласился Аристархов. — Только радио еще до советской власти изобрели. И лампочку тоже. И самолеты…
— Вот наш адрес, — перебил его Заборовский и вошел в дворовую калитку.
Двор был общий для двух деревянных двухэтажных домов. Борька определил нужный и, взбежав на крыльцо, громко застучал по двери.
— Здравствуйте, бабушка! — выпалил он открывшей старушке в темном платке на голове. — Вы записаны неграмотной, и мы, ученики второй городской школы, пришли учить вас, чтобы вы могли участвовать в выборах.
— Ой! — удивилась бабуся. — Да неужто прям учить? Батюшки-светы! Проходите, соколики, обсушитесь от дождика, а то, гляжу, намокли вы.
Старушка была ласковая и уютная, как домашняя печка, в которой подрумяниваются пироги. Пока провожала их из передней в комнаты, ворковала про чай с вареньем и выкликала из недр поместительного дома кого-то еще:
— Натальюшка, а к нам гости, ребята-школьники. Пришли нас с тобой, неученых, учить.
Половину проходной комнаты, через которую вела подростков старуха, занимало деревянное сооружение. На квадратной раме с ногами-подпорками была растянута холстина.
— Вы, бабушка, художница, что ли? — опешил Борька.
— Да это, милок, мы одеяла стегаем. В стегальной артели работаем.
Во второй комнате — с круглым столом под скатертью, стульями и узким диванчиком — хозяйка предложила им посидеть, пока не поспеет чай, и упорхнула на кухню. Вместо нее появилась другая, похожая, только ростом повыше, в глухом сером платье и таком же темном платке. Села на стул, сложила руки на коленях и светлыми глазами принялась изучать мальчишек.
— Вы сестры, бабушки? — улыбнулся Борька.
— Сестры, — кивнула она. — Чему же вы, отроки, учить нас будете?
Заборовский толкнул Мишку локтем. Старомодное слово «отроки» насмешило его. Вдруг он заметил в дальнем углу комнаты полку с книгами и подскочил от удивления.
— Это ваши? — Он подошел к книгам и бесцеремонно взял одну, толстую, в сильно потертом кожаном переплете.
— Нет, что ты, милый, это нам на сохранение дали. Книги ценные, старинные, вот и бережем. А сами мы неразумные, премудрость эта книжная выше нашего ума.
— Так мы вас сейчас живо научим! — обрадовался Борька. — Невелика премудрость.
Он раскрыл наугад книгу и остолбенел. Буквы были вроде бы русские, но только отчасти, да и то невиданных очертаний. Между ними пересыпаны будто иноземные, однако не латинские, а вовсе неведомые. И над словами значки разные — точки, запятые, загогулины.
— Чего это?!
Подошедший Мишка заглянул ему через плечо и сходу прочел:
— Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся… Это же Псалтырь! — прошептал он на ухо приятелю.
Борька со стуком захлопнул книгу и испуганно впихнул на место. Боком попятился к двери, обходя стол.
— Так мы пойдем, ладно? По этим книгам мы вас не научим, бабушки.
В комнату вернулась первая старушка, неся обширный поднос с пузатым чайником в голубой горошек, чашками, тарелкой сушеных крендельков и вазочкой варенья.
— Куда же вы, соколики? — заквохтала она. — А чай с сушками и вареньем? С кружовенным!
Так вкусно, аппетитно она выговорила это слово «кружовенным», что у Борьки потекли слюнки.
— Ну разве только на чай останемся, — соблазнился он. — Люблю с вареньем, страсть!
Старушки разгрузили поднос. Пока чай заваривался в чайнике, гости, усевшись за стол, разглядывали комнату.
— Вы религиозницы, бабушки? — взял быка за рога Заборовский.
— Верующие мы, а как же, — в унисон закивали те.
Икон на стенах не было, только цветная литография в рамке. На ней седой старик кормил из рук косолапого зверя.
— Чудной старикан, — усмехнулся Борька. — Его же медведь сейчас самого съест. Или это цирковой дрессировщик на пенсии? — Он принялся учить старух, но не грамоте, а основополагающей советской идее: — Бога, бабушки, не существует. Нету его и никогда не было. Наука это давно доказала. Если бы вы были грамотные, тоже знали бы про это. Религия — пережиток эпохи угнетения человека человеком. В Советском Союзе угнетение отменено, поэтому и Бог не нужен, потому что нет класса эксплуататоров.
Заборовский не утерпел, сам налил чаю себе и приятелю. Мальчишки захрумкали сушками, а Борька обильно черпал ложкой варенье. На его сентенции старухи взволнованно восклицали:
— И Богородицы нет?
— Нет!
— И святых апостолов нету?
— Нету. А кто это?
— Ученики Христа, — тихо проговорил Миша, пихнув Борьку в бок.
— Не было никакого Христа! — несло Заборовского. — Это вымышленный персонаж.
— И Пилата не было? — изумлялись старухи.
— А кто это?
— Который Христа судил, — конфузливо пробубнил Михаил, отложив недогрызенную сушку.
— И святых угодников нет, Николушки, Серафимушки? — тужили бабки.
— Да что вы, бабушки, такие непонятливые. Говорят же вам — никого нет! Это все люди понавыдумывали.
— А земелька-то есть? — спросила та из старух, что повыше.
— Есть, — моргнул непонимающе Борька.
— И дождики ее поливают?
— Поливают.
— И хлебушек родится? И всякий иной плод для прокормления?
— Ну.
— И люди детишек рожают?
— Это вы куда, бабушка, гнете? — нахмурился Борька.
— Рожают, — за него ответил Аристархов.
— Ну слава Тебе, Боже! — сказала старуха. — Пока еще не отменила советская власть милости Божьи. А как совсем отменит, тогда война по всей земле пойдет, мира не станет.
— Да что вы, бабушки, — возмутился Заборовский. — Я вам про Фому, а вы мне про Ерему!
— Фома, соколик, в Христа веровал, а про Ерему мы не знаем, кто таков.
— А кто Фома? — сбился с толку Борька.
— Апостол, — вполголоса подсказал смущенный всем разговором Мишка.
— Товарищ-то твой пообразованнее, — заулыбались старухи. — Молчун только.
— Да нет, мы в одном классе учимся, — недовольно сказал Заборовский. — У него отец попом был.
Миша тотчас наступил ему на ногу.
— Погиб батюшка-то? — стали жалеть сироту церковницы. — Или сам преставился?
Борька не дал приятелю ответить.
— Так что мы, бабушки, бога вашего не боимся. Он нам ничего сделать не может. Нету его потому что. Так, Мишка?
— Так, — глядя в сторону, выдавил Аристархов. — Ну ладно, хватит болтать, идем, — потянул он из-за стола Заборовского.
Тут за спинами у них раздался другой голос:
— А что это за глупыши-агитаторы у нас в гостях?
Третья квартирантка в доме, неслышно вошедшая с улицы, одетая в пальто и все тот же темный платок, оказалась женщиной помоложе, с суровыми чертами лица.
— Мы не глупыши! — подскочил со стула Борька. — Мы от комсомольской ячейки школы. Грамоте обучаем, темноту просвещаем.
— Ясно, — усмехнулась женщина. Она прошла в комнату и сбросила на диван пальто. — А на какого это Комсу вы молитесь, комсомольцы?
Борька был в замешательстве.
— Не там темноту ищете. Наталья, ты им про свои университетские курсы рассказала? А ты, Катерина, поведала пылким юношам, как помогала мужу с опытами в лаборатории, пока он от голода в гражданскую войну не погиб, а потом учила в школе таких же оболтусов?
— Ну что ты, Еленушка, ребята славные, — заступились за них старушки. — Им начальство велело, они не по своей воле.
— Глупые телята из племени Сталина, — продолжала та усмехаться. Она окинула взглядом Мишу. — А ты, кажется, сынок отца Алексея Аристархова?
— Нет. — Парень отвел глаза. — Вы ошиблись.
Вдруг проснулись настенные часы. Вслед за медным ударом с шорохом выдвинулась кукушка и повестила три часа дня. Гости пятились к выходу. Одна из старух бросилась провожать, насовала им в карманы сушек.
— Еще приходите, соколики, варенья в этом году много наварили, и от прошлого года осталось. А на Еленушку не сердитесь, она у нас строгая. Раньше, когда красные с белыми воевали, она в ЧК работала…
На улице они едва опомнились, когда скорым ходом проделали шагов двести или триста.
— Слышал? Чекистка! — Заборовский был огорошен.
— Это монахини, — возразил Аристархов.
— Какие еще монахини? — опешил Борька.
— Дивеевские, наверное. Тот старичок на картинке — Серафим Саровский, святой покровитель дивеевских.
— Ну все, крышка нам! — волновался Заборовский. — Эта чекистка нас заложит, что мы не грамоте старух учили, а чаи с монашками распивали.
— Так она тоже монашка.
— Ну и что! Чекисты бывшими не бывают. Ох и влипли мы, Мишка! — Борька решительно выбросил в глубокую лужу церковные сушки.
— Ничего не влипли. — Аристархов, напротив, успокоился и взялся грызть угощение. — Пиши в отчет: учиться грамоте отказались под предлогом слабоумия.
Пока Борька переживал, он задумался:
— Интересно, как она из чекисток монашкой сделалась?
— Да как! Заслали ее разлагать церковниц, а она сама от них разложилась. Подальше от этих старух и попов держаться надо, вот что! Ты, Мишка, правильно сделал, что ушел от своих…
Дождь все накрапывал и усиливался. Успевшие обсохнуть в доме у монахинь, ликбезовцы подошли к следующему адресу из списка совсем мокрые, как вылизанные кошкой котята.
