Отрывок рассказа Валерия Хайрюзова, лауреата Патриаршей литературной премии 2023 года
Самое первое, что я помню о маме, это ее подол и тепло рук, когда она гладила меня по голове перед сном. А перед этим мама обычно читала молитву, слушая ее шепот, я ждал, когда она ляжет, чтобы свернувшись калачиком прижаться спиной к ее мягкому животу и провалиться, отплыть в неосязаемую пустоту ночи. А утром, потрескивая и пощелкивая горящими дровами, меня будила печь. Из кухни доносило запахом хлеба и тепла и уюта, мама уже что-то готовила нам на завтрак.
Сегодня меня удивляет, как это она везде и во всем успевала: одеть, обуть, накормить большую семью, проверить уроки, сбегать в магазин, задать корм скотине.
Бывало, пойдет доить корову, а я уже тут как тут, стою за ее спиной с кружкой, смотрю, как тугие струйки молока вылетают у нее из-под руки и бьют в днище подойника. Закончив дойку, она подолом юбки подтирала мне нос, брала кружку и зачерпывала парного молока.
— Пей и не болей, — приговаривала она.
По ее словам болел я часто, годовалого она отнесла меня в только что открывшуюся после войны церковь Михаила Архангела: если и умру, то крещеным.
Мы жили недалеко от города в предместье Жилкино, которое своим появлением было обязано Вознесенскому монастырю. Располагался он на холме, а через него проходил Московский тракт, который был окружен со всех сторон болотами, и дома, что лепились к нему, называли Барабою. Земли вокруг нее были приписаны к Вознесенскому монастырю, их и землями назвать было трудно, все что намел, натащил за миллионы лет Иркут осело вокруг монастырского поселка, а сам Иркут, устав от вековых трудов, выбрал себе дорогу покороче, вдоль Кайской горы, прямиком пошел в обнимку к Ангаре.
А от нее чуть в стороне, в самой что ни на есть болотистой части, пристроились так называемые Релки — эти ровные, приподнятые над болотом поляны годились разве что для покосов. Вот на них-то и довелось мне увидеть и почувствовать и тепло восходящего солнца, и холод долгих сибирских ночей. Летом во время дождей на Релку можно было добраться только на своих двоих, да и зимой разве что на лыжах, все переметало снегом. Когда я в шесть лет запалил соседский сарай, и от него начали полыхать стена и крыша нашего дома, то все примчавшиеся пожарные машины застряли в первом же болоте. Хорошо еще, что рядом за другим болотом стояла зенитная батарея, которую в начале Корейской войны установили для защиты заводского аэродрома, и поднятые по тревоге солдаты, таская из колодцев воду, кое-как справились с пожаром.
Сразу же за последним домом вокруг Релок начинались старицы, кочкарник, тальник и боярышник, тут же рядом — осока да камыш — настоящий рай для водоплавающей птицы. Неподалеку за лесочком, километрах в двух от нашей улочки, находилась летняя резиденция генерал-губернатора Восточной Сибири, куда он выезжал для охоты на водоплавающую дичь. А после революции в нем расположили детский дом, куда нам было строжайше запрещено ходить. По слухам ребята там жили рисковые, окружающий мир был для них почти под запретом и они жили своей обособленной волчьей стаей. Это уже много позже, в десятом классе, когда нас сольют в один класс, я познакомлюсь с Петей Кудрявцевым, Володей Пекшевым и Валерой Козловым, которые ездили к нам в Жилкино из детдома, и обнаружу, что они сделаны из того же теста, что и мы — ребята из предместья.
Релка, хоть и значилась предместьем Иркутска, но жила своим деревенским укладом: коровы, козы, куры, утки и поросята были самыми обыденным пейзажем дворов и улиц болотного, затерянного мира.
Свое первое жилье я запомнил маленькой избушкой, с распоротым от времени углом в северную, не закрытую домами сторону, зимой снегу наметало под крышу, а осенью под забором можно было набрать огромные охапки круглых колючек, которые все называли перекати-поле. Отец купил избушку у железнодорожника за сто пятьдесят рублей, и прожили мы в ней до сорок восьмого года. А когда родился мой брат Саша, то родители решили построить новый дом, тоже засыпной, но уже большой, пять на шесть, так говорил мой отец. Когда старую избушку снесли и положили оклад, на который должны были лечь новые стены, мама, держа на руках закутанного в пеленки брата, с удивлением покачала головой:
— Куда мне такой большой.
Это поначалу нам казалось, что дом большой, поскольку сами мы были маленькими. Но уже через несколько лет и он стал нам мал. А поначалу места хватало всем, даже курам, на кухне под столом находился курятник, а когда отелилась корова, то мама принесла теленка в дом, и он до весны, чтоб не замерзнуть в стайке, жил рядом с нами и спал на подстеленной ему соломе.
На Релках, как и везде в послевоенной стране, люди жили в основном бедно, как говорили, «от получки до получки». С той поры, сколько я себя помню, мама то и дело ходила занимать деньги по соседям. И они в свою очередь приходили по своим надобностям к нам. В те времена жили не таясь, все зная друг про друга и помогая при случае, чем могли. Так совместно и выживали. Но одно дело, когда идут к тебе, другое дело, когда занимаешь ты. Мне, например это не нравилось. Думаю, не нравилось и моей маме. И однажды этим я вслух поделился с маминой подругой тетей Надей Мутиной.
— Я не буду жить так, как мои родители, — сказал я.
— А как же будешь ты жить? — поинтересовалась тетя Надя.
—Я не буду занимать деньги, — подумав, ответил я.
Когда ее муж Федор с моим отцом уезжали в тайгу на Бадан-завод заготавливать клепки для бочек, она, чтобы ей был не страшно одной, брала меня к себе. В ту пору у тети Нади еще не было детей, дом у них был большим, можно было готовить уроки не при свете жировика, а при керосиновой лампе. И спал я у нее на отдельной кровати. В ту пору, когда я пошел в школу, электричества на Релках еще не было, и по вечерам все совершалось вокруг керосиновой лампы. А если керосин заканчивался, то мама зажигала на блюдце промасленный жгут. И чадил он на весь дом. Перед сном дом проветривали, а утром, частенько в потемках, каждый искал свою одежду. Если к тому времени уже топилась печь, то мама открывала одну конфорку, и мерцающий над печкой огонь начинал прыгать по потолку, стенам, до неузнаваемости меняя наши лица.
Мама, когда я попросил у нее три рубля на билет в кукольный театр, который в кои-то разы приехал к нам в предместье и показывал в мылзаводском клубе сказку Ершова «Конек-горбунок», вздохнув, пошла искать деньги по соседям.
После я возбужденно показывал дома, как летал по воздуху Конек-горбунок, и уже засыпая, совсем неожиданно для себя добавил, что и я, как Конек-горбунок, тоже летал во сне.
О том, что есть самолеты, я узнал с первого выхода на улицу. Прямо над нашим домом заходили на посадку самолеты, одни — на городской аэродром, другие — на заводской. А бывало, смотришь в окно: высоко за стеклом, оставляя за собой тонкий белый след, по своей надобности шли одинокие высотные самолеты. Местная ребятня, завидев летящую машину, начинала кричать: Ароплан, ароплан, посади меня в карман!
Мечтая попасть в карман аэроплана, кричал и я, завидев железную птицу.
— Это ты, сынок, растешь, — улыбнулась мама, услышав мои рассказы о полетах во сне. — Я тоже летала, только это было давно.
Она сидела за швейной машинкой и вслух мечтала, вот бы сейчас выиграть по облигации сто тысяч рублей. Я спрашивал, что бы она сделала, если бы такой выигрыш случился. И тогда она давала волю своим мечтаниям. Но мне не нравилось, что по ее словам, почти все деньги она раздала бы своим сестрам и братьям.
— Мама, а мы богатые или бедные? — спросил я ее.
— Мы? — она внимательно посмотрела на меня, — мы как все. Но все в руках Господа нашего Иисуса Христа. Не мы одни такие.
Материал опубликован в журнале «Православное книжное обозрение»
