Далия Трускиновская - дипломант конкурса «Новая библиотека» в номинации «Печатные издания» (премия имени святых благоверных Петра и Февронии) 2020 года
Стенька неторопливо шел по торгу, по некрутому горбу Красной площади, от родного Земского приказа к Василию Блаженному, но не прямо, а углами, норовя пройти все торговые ряды. Вот уж где он чувствовал себя как дома! Ему нравился лихой, разухабистый шум, сплавленный из выкриков и прибауток торгового люда, из громкой, но беззлобной ругани покупателей, из всяких стуков и скрипов, и этот шум был такой пестроты, что в ушах рябило.
А лица! Из-под надвинутых на брови меховых шапок и шапочек, со сверкающими глазами, с пылающими щеками, с веселыми громогласными ртами! Вот где восторгу-то — идти сквозь такую толпу, ловя взгляды молодых баб, приветствуя знакомых мужиков, наслаждаясь этим суматошным миром, без вина пьянящим, и за такое блаженство еще и денежки получать!..
Земский ярыжка Аксентьев шел по торгу хозяином. Все видели его толстую дубинку. Огреет вора — долго вор помнить будет. Все слышали его звонкий голос. Особенно женкам и девкам сладко было оглянуться на статного молодца…
Опытным ухом Стенька уловил шум драки и поспешил, распихивая толпу, прекращать безобразие.
— А ну, наддай! А ну, еще! — подзуживали зрители, которых для такого случая всегда набиралось довольно. — Ого, дядя! Здоров! Ты к Масленице подкормись-то! На Москве-реке биться будешь!
Стенька несильно двинул крикуна положенной по чину дубинкой, сшиб в сторону и занял его место.
На пятачке меж рундуками два мужика как могли отчаянно тузили друг друга, но толстые тулупы сковывали движения, гасили удары — и драка, начатая вполне достойно, обратилась в тупую возню. Это радовало зрителей почище представления скоморохов, и даже торговцы, прикрывавшие товар руками, искренне веселились.
— Стоять! — гаркнул Стенька, замахиваясь сразу на обоих дубинкой. Р-р-разойдись, сволочи! Кто велел на торгу буянить? Сейчас вон в приказ сведу!
— А сведи! — выкрикнул один из драчливых мужиков. — Только чтобы обоих! Пусть там разбираются — кто прав, кто виноват! Я батогов не боюсь!
— И я не боюсь! — встрял второй. — Веди нас в приказ! Уж я-то на него, на сучьего сына, челобитную подам!
— Это я на тебя подам! Государю в ноги брошусь!
И они опять полезли друг на дружку, оба здоровенные, в заиндевевших бородах одной длины, в похожих шапках — как есть близнецы!
— Тихо вы, тихо! Не то стрелецкий караул позову — он вам бока-то обломает! Пошли в приказ!
С немалым трудом Стенька довел их — все порывались вступить в новый бой, ругаясь хотя и матерно, однако уныло. Стенька знавал мастеров-матерщинников, которые не просто загибали, а складно и ладно, не хуже скоморохов, считавшихся знатоками этого дела. А ругань пойманных им мужиков была так же тупа и несуразна, как их драка.
В Земском приказе обоих поставили перед свободным на ту минуту подьячим Колесниковым.
— Кто таковы, сказывайте! — велел он, выложив перед собой чистый лист.
— Служилый человек Ивашка Шепоткин, — представился один.
— Торговый человек из Суздали Никишка Ревякин.
— Ну и какого же черта на торгу сцепились?
Сказал он это так, что драчуны ощутили себя малыми детишками, что досаждают взрослым нелепой возней и визгом.
— Мы по-честному, — буркнул Ивашка. — В бороду не вцеплялись, по срамному месту не били. Мы — на кулаках!
— Ах, вы, стало быть, кулачные бойцы? — с издевкой спросил Колесников. Торг с Москвой-рекой спутали? Или в календаре заблудились? Масленица еще не настала!
— Да нет же! — прямо-таки застонал служилый человек Ивашка Шепоткин. Меня, сироту, обидели!
И рухнул здоровенный сирота на колени, задрав при этом бороду и с нечеловеческой надеждой заглядывая в глаза Колесникову.
— Сказывай! — велел подьячий.
— Да этот сирота сам кого хошь обидит! — возмутился торговый человек из Суздали Никишка Ревякин и тут же схлопотал от Стеньки по шее.
— Не галдите вы там! — подал голос от своего края стола Деревнин. Сказку отбирать мешаете!
Он вполголоса совещался с низко к нему нагнувшимся попом и время от времени что-то записывал.
— Вот этот стервец жену мою продал! — Ивашка снизу ткнул перстом в Никишку.
— Ну, сказывай, — Колесников изготовился писать.
— Поехал я по государеву делу в Касимов и чаял там пробыть с полгода, не вдаваясь в подробности, доложил Ивашка. — А денег на дорогу не было, прожился, и там мне бы деньги понадобились. А он, страдник, вор, из Суздали своей приехал, а своего двора на Москве у него нет! И мы сговорились — я ему женишку свою, Марфицу, за пятнадцать рублей заложил!
— За пятнадцать рублей, — повторил подьячий, записывая. — Не продешевил?
Ивашка, которому было не до шуток, уставился на подьячего с глубоким непониманием.
— Ты сказывай, сказывай! — напомнил ему Стенька. — Мы тут с тобой до ночи возиться не станем.
— Женишку свою Марфицу заложил, и пятнадцать рублей с него получил, и в Касимов поехал, а он с Марфицей жить остался…
— Ты откуда такой вылез? — напустился на него Колесников. — Ты что, в церковь Божию не ходишь, проповедей не слушаешь? Сам патриарх учить изволил — нельзя, грешно жен закладывать, чтобы чужой человек с ними сожительство имел! Жену в блуд вводишь, дурак!
— Всегда так делалось! Я-то со двора поеду, а она-то одна останется, так хоть присмотрена да сыта будет! — возразил Ивашка. — И вот женишку свою Марфицу этому аспиду заложил, и пятнадцать рублей получил…
— Знаю, знаю. Когда приехал — что обнаружилось?
— А то и обнаружилось, что он ее другому человеку передал, как зовут не ведаю, а прозвание ему — Пасынок! И она с тем Пасынком ныне живет!
— Ты кого, Степа, привел? — устало спросил Колесников. — Этих подлецов не к нам! Их к патриарху на суд надобно! Пусть бы их в Соловки к святым отцам всех на покаяние отправил! На хлеб и воду! Вас, сучьих детей, для того венчают, чтобы вы женами торговали?
— Выслушай, батюшка! — тут и торговый человек из Суздали, сучий сын Никишка Ревякин бухнулся на колени. — Он точно мне женишку свою на полгода заложил, до ведь вовремя не выкупил! И я еще лишний месяц ее кормил-поил! А я для чего ее в заклад взял-то? На Москве я, сирота, человек чужой, своего двора не имею, покормить-обстирать меня некому…
— Гляди ты, сирота на сироте едет и сиротой погоняет, — заметил Колесников. — Стало быть, ту Марфицу вовремя не выкупили, и ты счел себя вправе ее переуступить?
— Хорошему человеку, богобоязненному!.. А тут этот аспид, скорпий бешеный, и вернись!
— Я — домой, а домишко-то мой заколочен стоит! Я — на торг, узнавать, тут мне на него и указали!
— А что же — двери нараспашку оставлять? Я своим двором разжился, Марфицу туда увел, а твой-то и запер!
— Благодетель! — отметил Колесников. — Степа, позови приставов. Пусть сходят к тому Пасынку, заберут от него бабу и вернут мужу. Со всех троих по полтине в казну! Так и записываю — видели, блядины дети? И — все! А коли кто из них из всех о тех пятнадцати рублях заикнется — я ему покажу пятнадцать рублей! Живого места на нем не оставлю!
— Пошли! — Стенька разом потянул обоих сирот за ворота шуб. — Ваше дело решено. Кто таков тот Пасынок? Где проживает?
Оставлять вдвоем Ивашку с Никишкой нельзя было. Ивашку Стенька отправил вместе с двумя приставами — вызволять жену, а Никишку отпустил, лишь убедившись, что посланные уже довольно далеко отошли.
Никишка плакался — ведь Ивашка обещал по-честному у него жену выкупить, вот деньги и пропали! Да и Пасынок за возмещением убытка к нему, к Никишке, явится.
— Да сам же ты и взял с Пасынка деньги, когда бабу ему отдавал! — не выдержал вранья Стенька. — Ступай Христа ради, пока я тебя, вора, дубинкой не пришиб!
Потом Стенька, как ему полагалось по должности, вернулся обратно на торг. Время близилось к обеденному, но морозец раньше времени заронил в душу мечту о дымящемся горшке со щами. Стенька невольно облизнулся.
Хотелось пусть бы не щей, а горячего пирога, да не хотелось за него переплачивать. Стенька гордо прошел мимо деда с богатой торговлей — его пироги ехали перед ним на санях в большом укутанном коробе, и на крышке короба он производил расчет с покупателем. Стенька деда знал — тот сам пек, сам и продавал, причем за полушку готов был удавиться.
Дед на Стеньку и не взглянул — а толкнул свои санки прямо под ноги прибивающейся через торг сочной бабе, ведущей за руку паренька.
— А вот пирогов, пирогов! — крикнул он прямо в лицо мальчишке.
Баба шарахнулась от него и потащила дитя прочь.
— Го-ордая! — послал дед в спину несговорчивой бабе острое словцо. Как поклонится — так три фунта грязи отломится!
— Эй, стой! — Стенька ухватил за плечо парнишку с большим лукошком, подвешенным спереди. Лукошко было укрыто холстиной, из-под которой выходил пар.
— Пирогов с пшеном? С зайчатиной? — еще не по-привычному бойко, а с натужной бодростью спросил парнишка. — А то — с вязигой? Или кислых пряженых с маком?
— Ну тебя с пряжеными! — возмутился Стенька. — Весь в масле извозишься, пока съешь! Ищи потом — где руки вытереть! Ты мне лучше с рыбой, коли есть.
— А как не быть!
Стенька мог бы и не заплатить, да пожалел парнишку. Тот, видать, был еще новенький, даже кричать не выучился, и за отданный безденежно пирог ему бы досталось от батьки, или от хозяина, или кто уж там послал его на торг.
— Ты втихомолку не распродашь, — сказал ему Стенька, отдавая деньгу. Ты зазывай. Слышишь, как все глотку дерут? «Эй, шевелись, подходи, не скупись!» Вот и ты тоже.
Парнишка улыбнулся благодарно.
Обзаведясь пирогом, Стенька пошел туда, где мог бы запить его сбитнем. И вскоре услышал разлюбезное, призывное:
— Вот сбитень горячий! Мед казанский, сбитенщик астраханский! Сам хохлится, сам шевелится, сам потрогивается!
Стенька пробился сквозь народ и оказался у лавки, на которую хозяин выставил кувшины и кружки.
— Эй, молодец, не пей пива кружку, выпей сбитня на полушку! приветствовал его знакомый сбитенщик. — С нашего сбитню голова не болит, ума-разума не вредит!
— А налей! — позволил Стенька.
— А полушка?
— А кто тебе два кувшина спас?
Дело было давнее — не допустил земский ярыжка, чтобы у знакомца мошенник пустые кувшины уволок. И с того Стенька пробавлялся дармовым сбитнем почитай что третий годок. Правда, не злоупотреблял — не каждый день хаживал.
Он принял кружку с ароматным горячим напитком, отхлебнул — дыханье перехватило, столько сбитенщик грохнул туда перцу. Но и меду не пожалел, и корицы, и всего того, что давало сладость и приятный вкус.
— Дай Бог дальше не хуже, — с тем Стенька вернул пустую кружку и зашагал дальше, а вслед неслось разудалое:
— Кто наш сбитенек берет, тот здрав живет! Под горку идет, не спотыкается, на горку ползет, не поперхается!
Стенька и впрямь шел уже в гору…
— Что не заглядываешь, Степан Иваныч? — раздалось из шалаша. Стенька повернулся на голос.
Из непривычно низкого окошка посреди небольшого бревенчатого сруба установленного образца — две с половиной сажени в длину да две сажени в ширину — смотрела веселая бородатая рожа сидельца.
— Милости прошу к нашему шалашу! — продолжал он.
— А чем угостишь? — Стенька подошел.
— А вот к постному дню! — предложил радушный сиделец. — Есть белорыбица, есть семга провесная, есть и спинки стерляжьи! Осталось десять белуг самых добрых, непотрошеных, три десятка осетров, самых добрых! Стерляди мерзлые по аршину с четвертью! Три пуда семги соленой, икра зернистая пресная — опять же — самая добрая! Есть и залом!
Стенька едва не облизнулся. Если белорыбицу и стерлядь случалось едать, то про залом он только байки слышал. сказывали — рыбина в аршин длиной, солоноватая, но на самом деле — холодного копчения, добывается в Астраханском море, и вкусу изумительного…
— Так угостишь, что ли?
— Хочешь — снетков в кулечек положу? Сухих, псковских, самых добрых?
Снетки — не семга провесная и не залом, грошовая рыбешка, но Наталья уж найдет, на что употребить, подумал Стенька и протянул руку. Приятель-сиделец выдал совсем маленький кулек, на который пошел лист исписанной вкривь и вкось бумаги.
— Да похвали же хоть что-нибудь! — прошипел он.
— Ах, стерлядка! Ну, что за стерлядка! — на весь торг завопил Стенька. Такую и к боярскому столу подать не стыдно!
— Семгу похвали… — подсказал сиделец.
— А вот, гляжу, семга у тебя! Был я недавно на крестинах у подьячего, богато подавали, а такой семги там не видывал! — громогласно продолжал Стенька, и тут на него вдруг накатило озорство. — Такая семга подьячему-то, поди, не по карману! А разве одному боярину Милославскому!
И отскочил от шалаша.
В толпе засмеялись. Государев тесть Милославский был на Москве одним из богатейших бояр.
Довольный, что и людей порадовал, и сам повеселился, Стенька направился было в дальнейший обход, но тут повалил снег. Да еще какой! Ни с того, ни с сего словно ангелы преогромную перину ножичком распластали да и вывернули на Красную площадь.
В тех рядах, где бабы торговали рукодельем, послышался радостный визг весело ругаясь и перекликаясь, торговки прибирали с лавок и с рундуков свое шитье. И если бы Стенька мог улыбнуться еще шире, он бы непременно постарался. Однако шире просто уж было невозможно.
И тут стряслось-таки неладное.
Стенька не мог бы объяснить внятно, что такое он услышал, что разобрал в общем галдеже. Однако вошла в душу тревога — не так звучали невнятные голоса, ох, не так! Он развернулся и поспешил к краю площади — туда, где стояли распряженные сани, укрытые рогожами, туда, где тяжеловесно суетились, склонившись над передком одних саней, люди.
— Расступись! — гаркнул Стенька. — Что за шум? О чем лай?!.
Как раз перед ним было необъятной ширины гузно. Мужик в синей, колом стоящей шубе нагнулся, вытаскивая что-то из саней, и больше всего был похож на широкий стол в приказе — тот, правда, не синим, а зеленым суконцем обычно покрывали.
Наконец он распрямился и повернулся к Стеньке.
На руках у мужика был ребенок, парнишка лет десяти, с таким белым личиком, какого у живых не бывает…
Парнишечка сжался каменным комком. Замерз он, видать, ночью отогревать бесполезно, на ресницах — иней, вокруг ноздрей и рта — маленькие сосульки. Смотреть на него было невозможно — жалость прошибала.
— Где ты его взял? — сходу напустился на мужика Стенька.
— Да рогожу откинул, войлок приподнял…
— А он-то и там! — добавила баба в рогатой кике и закивала мелко-мелко видать, от страха.
— Господи, спаси и сохрани! — воскликнула другая, крестясь. — Вот страсти-то! Дитя в санях замерзло!
— Товаришко припрятать от снега хотел, а он-то и там…
— Чей парнишка — не знаешь? — спросил для порядка Стенька.
— Отродясь не видывал!
Случившийся тут же инок неведомой обители пробился ближе и протянул к парнишке руки.
— Может, и не помер еще? — с отчаянной надеждой в светлых глазах спросил инок. — Может, с Божьей помощью, и ототрем? Раздеть его надо, ощупать! Вы куда, бабы? Помогите же, Христа ради!
Но обе женки откачнулись от мертвого тела.
— Вот дуры! — прикрикнул на них Стенька. — Креста на вас нет!
Но, вдруг поверив иноку, сам проникся надеждой и стал как мог быстро расстегивать шубенку.
Из-за пазухи выпали и ударили его по ноге какие-то дощечки.
Инок нагнулся, поднял — и толкнул Стеньку в бок.
— Слышь-ка… Это в приказ снести надобно…
Стенька прижимал ухо к груди ребенка, все больше и больше убеждаясь, что помощи не требуется никакой. Он кинул взгляд на дощечки, вовсе не желая их разглядывать, а чтобы с полным основанием послать навязчивого инока туда, куда в таких случаях всякому русскому человеку посылать навычно.
И увидел буквы…
