Митрополит Геронтий, вдохновитель

Наталья Иртенина - лауреат конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукописи» 2020 года

---

В летописных рассказах о Стоянии на Угре имя митрополита Московского и всея Руси Геронтия упоминается несколько раз. Можно сказать, владыка возглавлял или, во всяком случае, был в числе лидеров придворной и общерусской «партии», которая усиленно сподвигала великого князя Ивана III на активное противостояние Большой орде.

Кроме главы Церкви эту «партию сопротивления» составили мать великого князя Мария Ярославна, принявшая к тому времени монашество с именем Марфа, его двоюродный дядя верейско-белозерский князь Михаил Андреевич, духовник Ивана III ростовский архиепископ Вассиан, московский наместник князь Иван Юрьевич Патрикеев и игумен Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов. В противовес придворной же «партии коллаборации», олицетворяемой в летописях именами бояр Ощеры и Мамона, патриотически настроенные представители русской элиты буквально умоляли великого князя действовать решительнее против полчищ хана Ахмата. Убеждали его отринуть колебания и сомнения, твердо и мужественно дать отпор вековечному врагу и поработителю Руси — Орде. Как повествует об этом летопись, Иван III приехал в Москву «на совет и думу к своему отцу митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе, и к своему дяде князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу архиепископу Ростовскому Вассиану, и ко всем своим боярам, которые были тогда в Москве в осаде и молили его великим молением, чтобы стоял крепко за православное христианство против бесерменства. Князь же великий послушал моления их и, взяв благословение, пошел на Угру…»[1]

Митрополит Геронтий — фигура в русской истории второй половины XV столетия примечательная и характерная. На годы его первосвятительства пришелся этап жесткой, бескомпромиссной борьбы Москвы за собирание разрозненных русских земель государем Иваном III Великим. Беспощадно и окончательно было подавлено нежелание Новгорода быть союзником и «младшим братом» Московской Руси — вся огромная территория вечевой олигархической республики в 1478 году вошла в состав рождающегося Русского государства. Все сильнее Москва урезала вольность и независимость Псковской республики, нуждавшейся в военной помощи москвичей для защиты от натиска Литвы и Ливонии. После осады Твери в 1485 году и эта давняя политическая соперница Москвы также покорно склонила голову пред московским единодержцем.

И как раз в эти два десятилетия, в 1470-е — 1480-е годы, Иван III, взявший в жены племянницу последнего византийского императора Софью Палеолог, начинал осознавать свое правопреемство от константинопольских царей. Формулировал для себя и воплощал на практике мысль, что среди Рюриковичей он не «первый среди равных», а единственный государь всея Руси. Пускай еще не венчанный как царь, но корона, царский венец, положенная ему по праву духовно-политического наследования от греческих императоров, уже где-то недалеко от его головы или головы его ближайшего потомка, преемника на русском престоле.

Византийские же императоры в делах церковных ставили себя вровень, если не выше патриархов Константинопольских. Тот же взгляд на отношения государя и главы Церкви, когда последний послушен первому, постепенно усваивал Иван III. Митрополиту Геронтию довелось испытать на себе первые, пока еще осторожные, как бы прощупывающие почву попытки великого князя навязывать предстоятелю Русской Церкви свою волю и применять силу в случае несогласия, неподатливости владыки.

К чести святителя Геронтия, он с бесстрашием и достоинством отстаивал Церковь от этих покушений Ивана III, ревностно оберегал ее независимость. Владыка прочно и уверенно стоял на позициях равноправного сотрудничества Церкви и государства, т. е. их симфонии, благотворного взаимодополнения в трудах духовных и державных. Трижды Иван Васильевич пробовал нащупать в митрополите Геронтии слабину. Трижды испытывал прочность церковной обороны. И проиграл эту серию боев со счетом 1:2.

Но опять же к чести владыки, эти весьма неприятные, стоившие ему многих нервов конфликты с великим князем не сделали митрополита Геронтия врагом Ивана III — ни личным, ни политическим. Претензии государя на первенство и лидерство в упряжке «светская власть — церковная власть», когда, казалось бы, оба «коня» должны скакать вровень, голова к голове, чтобы не завалить колесницу, — эти великокняжеские амбиции ничуть не поколебали глубокий патриотизм Геронтия, его веру в будущее величие Руси. Не ослабили его усердие и поддержку великого князя в государственном строительстве. Святитель Геронтий всегда оказывался на стороне Ивана Васильевича, когда речь шла о воссоединении русских земель и укреплении Руси, защите ее и освобождении от ордынского гнета.

Но если с темой укрепления, усиления и обороны Руси все понятно, здесь Церковь всегда поддерживала политику русских государей, то вопрос, как церковные первоиерархи смотрели на ордынское иго, тяготевшее над страной, требует небольшого пояснения. Митрополит Геронтий был четвертым по счету предстоятелем автокефальной, т. е. независимой Русской Церкви, получившей, а точнее объявившей самостоятельность в 1448 году. Таким объявлением стал факт избрания на митрополичью кафедру русского архиерея без утверждения его и поставления в этот сан в Константинополе. Причиной тому было уклонение Константинопольской империи и греческой Церкви в латинство, уния с Католической церковью — договор подчинения римскому папе, подписанный греческими иерархами на Ферраро-Флорентийском соборе в Италии. С этих пор эпоха митрополитов, присылаемых на Русь из Царьграда-Константинополя, завершилась. Отныне на московскую первосвятительскую кафедру ставились исключительно русские.

Русские же по происхождению владыки, и это естественно, более крепко были связаны с историческим бытием Руси, чем митрополиты-греки. Природные русаки, плоть от плоти народа, они лучше византийцев чувствовали и понимали, что нависавшая над русскими землями уже более двух веков татарская сабля вяжет страну и народ по рукам и ногам, не дает им подняться, распрямить хребет, расправить плечи, выйти на путь свободного развития и идти своей дорогой, которую Руси изначально предназначил Господь. Но понимали они и то, что власть иноверцев-«басурман» над православной Русью не есть нечто неизменное в истории, раз и навсегда данное, до скончания века наложенное на нее свыше в качестве наказания или средства смирения. Да, Батыево разорение русских земель и последующий жесточайший ордынский гнет, бесконечные татарские карательные «рати» на Руси были казнью Божией за смертные грехи домонгольской Руси. За братоубийственные кровавые междоусобия, гордыню и свирепость расплодившихся Рюриковичей, с трудом деливших меж собой отеческие земли. За полуверие, а вернее сказать, двоеверие, языческие нравы и обычаи массы крещеного народа. Но гнев Господень конечен, а милосердие Его беспредельно. И с конца XIV столетия в русской элите жила надежда, что со временем «переменит Бог Орду» — как чеканно формулировалась эта мысль в великокняжеских духовных грамотах, т. е. завещаниях. В русской элите сильно было упование, что однажды исполнятся сроки наказания и Русь освободится.

По-видимому, идея эта стала крепнуть в середине — второй половине XV века в среде русского духовенства, образованных монахов-книжников и выдвигавшихся из их среды епископов и митрополитов. Импульсом для размышлений такого рода послужило угасание и падение Второго Рима — Константинополя. Падение сперва духовное — в соблазн перемены веры, согласие с латинской ересью папизма и подчинение ей. И последовавшее вскоре за этим — как внешнее оформление — падение политическое, уничтожение византийской государственности, ликвидация Константинопольской империи руками турок.

Митрополиты-греки на московской кафедре с конца XIV века видели это духовное и политическое оскудение своей Империи. Они помнили, как после очередного крестового похода в начале XIII века от Константинопольской державы остались осколки. Наблюдали, как возрожденная при императорах Ласкарях и Палеологах Империя с трудом сдерживает натиск турок, длившийся десятилетиями, изнемогает в этой схватке, частично уже принимая над собой султанскую руку. И потому на ордынское иго над Русью смотрели фаталистично — как на неизбежное зло. А возможно, и как на некий «баланс». Если уж величайшая Империя мира подвергается такому насилию, а центр вселенского православия, Константинополь, терпит утеснения от иноверных — то северной лесной Руси, бывшей имперской окраине, отдаленной епархии греческой Церкви, что называется, «сам Бог велел» пребывать в том же, если не худшем, состоянии. Прозябать в иноверческом плену, не жаловаться, терпеть.

Митрополиты-русаки отвергли эту логику, и на то были веские причины. После турецкого разгрома Константинополя Русь в течение нескольких десятилетий последовательно осознала себя: 1. страной, сохранившей чистоту Православия, незыблемость истинной веры Христовой. 2. Духовной и политической наследницей Царьграда, царства «ромеев», т. е. римлян, перенимавшей теперь державные регалии Константинополя — двуглавого орла, пышность придворных ритуалов и царское единодержавие (пускай пока без царского титула у государя). 3. Единственной в мире православной страной, которая стояла на пороге освобождения от иноверческого гнета, а не подпадала под него, как все прочие народы и Поместные Церкви православного Востока. И значит, находясь на этапе духовного и государственного подъема, обретала статус державы-лидера в православном мире, хранительницы истинной веры, стража при сокровищнице мирового Православия.

А в умах русских церковных интеллектуалов уже постепенно вызревала историософская концепция о «Москве — Третьем Риме», которую монахи-книжники сформулируют в конце XV — первой четверти XVI века. Эта формула поставит юную Россию в положение великой мировой державы (слова «империя» тогда еще никто не произносил), все государственно-идеологические принципы которой окончательно перешли к ней от павшего Константинополя. Москве были транслированы, переданы все исторические задачи и функции Второго Рима (Константинополя), и этот статус русская столица обрела навеки, до скончания мира — потому что «четвертому Риму не бывать».

Нашествие хана Ахмата на Русь 1480 года пришлось ровно на середину этого процесса русского самоосознания, формирования державного взгляда Руси на самоё себя. Однако светская власть в лице великого князя Ивана III была в этом процессе скорее объектом, чем субъектом. То есть стороной скорее воспринимающей эту новую, рождавшуюся русскую идеологию, а не формулирующей ее; лишь следующей в ее русле.

Иван Васильевич перенимал элементы царского достоинства и единодержавной власти греческих императоров, побуждаемый к тому размышлениями и писаниями ученых книжников из среды духовенства. Таких как суздальский иеромонах Симон, в 1460-х годах писавший в своем трактате «Слово об осьмом соборе» (т. е. о Ферраро-Флорентийском) о той самой исторической роли Руси как единственной в мире хранительницы неповрежденной веры Христовой. Таких как духовник великого князя Вассиан, владыка ростовский, горячий патриот, вдохновенный пастырь и пламенный публицист.

К идее необходимости освобождения Руси от Орды Иван III подходил неспешно, осторожно, с оглядкою на военно-государственное состояние Руси и ее силы. В великокняжеском роду остра была память, как через два года после Куликовской победы нам Мамаем Москва была сожжена ханом Тохтамышем, а князь Дмитрий Донской спасался бегством на север. Или — совсем свежее воспоминание — как попал в плен к татарам отец Ивана III, великий князь московский Василий II, и Русь вынуждена была заплатить гигантский выкуп за его свободу. Только за годы правления Василия II (1425—1462) татарских набегов на Русь насчитывается по меньшей мере полтора десятка. Военное счастье переменчиво — русские то били ордынцев, то отсиживались во время их набегов за стенами городов, то терпели от них разгром. Бог то даровал удачу и победу русскому войску, то отнимал и позволял торжествовать татарам. Трудно, небыстро свыкался Иван Васильевич с мыслью, что ордынская власть должна и будет сокрушена, а Русь не просто обязана, но и в самом деле станет вскоре свободна. А значит, следует действовать — и весьма решительно.

К этому умозаключению духовенство подталкивало Ивана III на протяжении полутора-двух десятков лет перед нашествием Ахмата. К той же идее его подводила в семейных разговорах вторая супруга, греческая принцесса Софья, с которой он венчался в 1472 году. Не последнюю роль в усвоении князем этой мысли сыграл, очевидно, и митрополит Геронтий.

***

Известные нам биографические сведения о святителе Геронтии начинаются с его настоятельства в московском Симоновом монастыре. В то время это была юго-восточная окраина столицы, точнее, загородье, через которое пролегала дорога на южные рубежи Московского княжества. Этой дорогой когда-то шла на Дон рать князя Дмитрия Ивановича, чтобы разбить татар на Куликовом поле, и этим же путем возвращалась обратно. В Симоновом монастыре были погребены павшие в той битве с Мамаем воины. Могилы героев, их ежегодное церковное поминание служили для живых поводом к размышлениям о будущих судьбах Руси, о тех временах, когда она окончательно сбросит со своей шеи ордынское ярмо.

Архимандритом, т. е. настоятелем Симоновой обители Геронтий стал не позднее 1445 года. В тот год в пожаре сгорели все монастырские документы, поэтому и сам Геронтий возникает на исторической сцене как бы из ниоткуда, из полной неизвестности. Был ли он с юности насельником и пострижеником этого монастыря или назначен на высокую должность откуда-то со стороны? Не знаем. На тот год ему должно было быть не менее 35—40 лет. Скорее второе. Монастырскому начальнику полагалось быть мужем зрелым, умудренным, опытным в делах духовных, иметь сан иеромонаха, т. е. «черного» священника. А значит, следует предполагать, что Геронтий был приблизительно ровесником века или чуть младше. Ко времени исторических событий на Угре он подошел уже в «старости маститой», глубоким старцем — в Средневековье немногие доживали до столь почтенного возраста.

Симонов монастырь, основанный в XIV столетии племянником Сергия Радонежского Федором, святителем Ростовским, знаменит своей судьбой боевой крепости, прикрывавшей Москву с юга. К XVII веку это один из мощнейших форпостов столицы с воинским гарнизоном. А двумя столетиями ранее он только начинал строиться в камне. Но уже обладал высочайшим статусом обители, чьим покровителем и патроном был сам великий князь московский. Монастырь имел свое подворье в Кремле, его архимандриты ставились на должность с учетом пожеланий великого князя — в случае Геронтия это был Василий II. А поскольку московская митрополичья кафедра в те годы пустовала, можно сделать вывод, что утверждал Геронтия в архимандритах единолично великий князь. Очевидно, он хорошо знал Геронтия и отличал его среди прочего московского духовенства.

Геронтию было на кого равняться в своей настоятельской деятельности. За полстолетия до него начальником Симонова монастыря был святой Кирилл Белозерский, правда, недолго. А лет за пятнадцать до Геронтия симоновским архимандритом предположительно был святитель Иона, с 1448 года — митрополит всея Руси, первый глава независимой от Константинополя Русской Церкви. Весьма вероятно, что Иона и Геронтий лично знали друг друга именно с тех времен: не исключено, что какое-то время второй подвизался в монастыре под управлением первого. Как бы то ни было, в будущем и Василий II, и митрополит Иона благоволили Геронтию и пользовались его преданностью, поручая ему важные задания.

О том, что Геронтий в годы своего симоновского архимандритства особенно сблизился с великим князем и его семейством — а может быть, и ранее был вхож в государевы покои, — говорит один исторический факт. В 1451 году при составлении завещания княгини Софьи Витовтовны, матери Василия II, присутствовали духовник великого князя, духовный отец самой княгини и в качестве «послуха», т. е. свидетеля, симоновский архимандрит Геронтий.

Историк Русской Церкви митрополит Макарий (Булгаков) писал о деятельности московских церковных владык XV столетия, что, как и в прежние времена, она «была двоякого рода: одна состояла в прямом служении святой Церкви и участии в делах церковных, другая — в служении отечеству и духовном участии в делах гражданских».^[2] Это, впрочем, касалось, не только митрополитов всея Руси, но и архиереев рангом ниже, и монастырских настоятелей. Чашу этого двойного церковно-гражданского (духовно-патриотического, как сказали бы сейчас) служения сполна испил и святитель Геронтий, начиная со времен «великой замятни» на Руси, т. е. междоусобия в роду московских Рюриковичей, фактически гражданской войны, длившейся с перерывами четверть века. Должность симоновского настоятеля не просто располагала к этому служению, но почти что обязывала принимать живейшее участие в крупных церковных и политических событиях.

В противостоянии Василия II с его двоюродным братом Дмитрием Шемякой, претендовавшим на великокняжеский престол (а порой и захватывавшим его), архимандрит Геронтий твердо, без шатости стоял на стороне Василия. В 1445 году в ходе неудачного сражения с татарами под Суздалем великий князь попал в плен. Ордынцы назначили за него гигантский выкуп, тяжелым бременем легший на все Московское княжество — на вельмож и служилых дворян, на купцов и посадских людей, на монастыри и крестьян. Во многих головах тогда зародилась лукавая мысль, что Василий II — негодный князь, слабый, чересчур разорительный для государства и нехудо бы его в самом деле поменять на другого. Многих грело соображение, что в этом случае не придется выкладывать столько серебра на выкуп. Самозванное водворение Шемяки на московском троне поддержала часть знати и духовенства, даже некоторые монахи Троице-Сергиева монастыря.

Симонов монастырь во главе с Геронтием остался верен Василию II. Об этом свидетельствует щедрое пожалование, дарованное обители великим князем, когда тот, освободившись из плена — сперва татарского, затем шемякинского, — сумел возвратить себе московский престол. Это была грамота, дававшая монастырю обильные льготы и привилегии.

В декабре 1447 года в Москву съехались на собор епископы и настоятели крупнейших русских монастырей, чтобы содействовать примирению сторон и окончанию кровопролитной вражды. Неугомонному Дмитрию Шемяке собор отправил грамоту с требованием оставить злые помыслы против московского великого князя, «исправиться» перед Василием II и дать ему клятву верности. В ином случае Шемяке грозило отлучение от Церкви. Участником этого собора и подписантом грамоты был в числе прочих архимандрит Геронтий.

Шемяка исполнил требуемое духовенством. Дал на себя «проклятые грамоты», т. е. под страхом церковной анафемы и Божьего гнева принял обязательство не зариться на великокняжеский стол и не губить «православное христианство» кровопролитиями. Но уже в следующем году нарушил клятву, напав с войском на Кострому. Ответный военный поход Василия II на Галич, удельную столицу Шемяки, имел вид крестового похода. Московская рать шла покарать клятвопреступника, отлученного от Церкви, навлекшего на себя проклятие и казнь Господню. Войско великого князя сопровождал целый сонм духовенства. В качестве свидетелей Шемякиного вероломства, окаянства и богоотступничества шли епископы, игумны, архимандриты во главе с недавно поставленным на первосвятительскую кафедру митрополитом Ионой. В том походе, окончившемся после многомесячной осады взятием Галича, участвовал и Геронтий. За труды своего настоятеля Симонов монастырь вновь получил жалование льгот, великий князь освободил от дани на пять лет монастырские соляные варницы в костромских краях.

А спустя приблизительно пару лет архимандрит Геронтий был возведен в епископское достоинство и получил под свое управление Коломенскую епархию. Можно предполагать, что и в этом случае не обошлось без воли московского князя, желавшего видеть не чуждого ему, преданного человека на ближайшей к Москве архиерейской кафедре. Вероятно, выбор митрополита Ионы и великого князя совпал, остановившись на Геронтии. Как пишет в «Православной энциклопедии» современный церковный историк архимандрит Макарий (Веретенников), коломенский владыка Геронтий стал «одним из ближайших помощников митрополита Ионы, исполнял его особо важные поручения».

Надо добавить, что поручения эти порой исходили одновременно от обеих ветвей власти — церковной и государственной. Обе стороны не делили интересы Руси на религиозные и светские: по отдельности, в отрыве друг от друга ни тех, ни других не существовало. Русский интерес был един: чтобы страна была крепка своей верой во Христа и сильна своей политической мощью, защищена от врагов и укрыта от бед благодатью Господней. Одно из таких дел, порученных епископу Геронтию, когда светская и церковная власти действовали совместно, в симфонии одна с другой, случилось в 1453 году. Тогда на костромскую землю налетели для грабежа татары. Набег был рядовой, не «в тяжкой силе». К отражению врага и обороне «христианства», т. е. населения, Василий попытался привлечь удельного князя Ивана Можайского. Князь этот, шаткий в своих политических предпочтениях, метался между московским владетелем и Дмитрием Шемякой, переходя на сторону то одного, то другого. Но Шемяка в 1453 году окончательно проиграл. Его судьбу решил разделить и Иван Можайский. Тщетно владыка Геронтий, посланный митрополитом и великим князем, уговаривал его отправить своих воевод с ратью против татар. Уязвленное политическое самолюбие этот удельный владетель поставил выше безопасности земель Московского государства и в итоге бежал в Литву. Но дело, очевидно, было не только в обороне от татар. Москва в лице Василия II и митрополита Ионы как будто испытывала в последний раз этого «перелетного» князя, давала ему шанс выбрать правильную сторону. Геронтий должен был умирить его мятежный дух, послужить миротворцем. Но Иван Можайский предоставленным ему шансом на примирение пренебрег.

Другой проблемой, очень крупной и весьма болезненной, в те годы стало разделение на две части прежде единой Русской митрополии, до сих пор по традиции называвшейся Киевской. Святитель Иона был последним, кто носил титул митрополита Киевского и всея Руси, хотя главы Русской Церкви уже более века имели своей резиденцией Москву. Огромная часть русских земель на юго-западе давно была отторгнута Литвой и в XV веке, когда Литва и Польша объединились в одно государство, пребывала в подданстве короля польского и великого князя литовского. Ферраро-Флорентийская уния греческого православия с католичеством стала для польско-литовского правителя Казимира настоящим подарком. Он решил использовать ситуацию, чтобы окончательно оторвать православное население Литовской Руси от Русской Церкви, кафедральным центром которой была Москва. Одним махом перерубить тот канат, который еще связывал на духовном и культурном уровне обе части некогда единой русской земли — церковную общность, веру православную.

В этой религиозно-политической афере по разделению Русской Церкви задействованы были кроме польского короля-католика римский папа и униатский греческий патриарх «в изгнании», живший в Риме. Объединив усилия, они объявили существующими отдельно друг от друга Московскую митрополию и Киевскую. Во главе второй был поставлен униатский митрополит. Увы, западнорусские князья признали униата своим владыкой, а православные иерархи проглотили «церковную реформу» молча, без сопротивления. Ценой этого молчаливого согласия стало впоследствии, на три с лишним века вперед, насильственное навязывание унии православному русскому населению Польско-литовского государства или прямое его окатоличивание также с применением силы.

На Руси Московской подобные последствия унии предвидели. И духовенство, и светская власть воспротивились разделу Церкви. В этом трудном, едва ли разрешимом при тогдашних политических обстоятельствах вопросе они вновь действовали сообща, нераздельно. Митрополит Иона направлял литовско-русским князьям, вельможам и епископам одно послание за другим с увещеваниями и убеждениями. Василий II в письме пытался разъяснить Казимиру, что тот действует не по праву и не по обычаю, упрашивал «новизны не делать», «старину не нарушать». В Литву и Польшу отправились из Москвы посольства. Все было тщетно.

Церковный собор, что собрался в Москве в 1459 году, с горечью констатировал состоявшееся пагубное разделение Русской Церкви. На соборе присутствовали почти все иерархи Северо-Восточной Руси, в том числе коломенский епископ Геронтий. В Успенском соборе Кремля они принесли присягу в верности Московской Церкви и ее законному главе — митрополиту Ионе, а также всем его будущим преемникам. В этом выражении — «Московская Церковь» вместо «Русская» — по словам современного историка, «можно видеть поворотный момент в сознании православных людей Московской Руси: греки впали в ересь папизма и совратились в унию, потому и оказались вскоре покорены турками, а свои русские братья в Литовской Руси последовали тем же пагубным путем — следовательно, и там нет более Православия».[3]

Отныне Русская Церковь жила в ожидании скоро грядущих перемен в судьбах Московской Руси. Московское княжество становилось державой, на которую возложена миссия религиозно-политического лидерства в стане мирового Православия. А значит, и освобождение от постыдного для великой страны иноверческого, ордынского владычества уже близко — вот-вот произойдет по милости Господней. Так мыслили русские церковные иерархи — и не ошиблись. 

***

Разделение Русской Церкви имело первейшим следствием то, что в Москве вовсе перестали оглядываться на Константинополь (уже ставший Стамбулом) и его патриархов. Хотя те вскоре отвергли унию и вернулись в лоно Православия. После возведения в митрополиты всея Руси Ионы Москва в лице великого князя еще делала попытки оправдать этот чрезвычайный шаг перед последним византийским императором, но после событий 1459 года устами Василия II приговорила: «Кто будет нам люб, тот и будет у нас митрополитом на всей Руси, а от Рима (константинопольских патриархов. — Н. И.) митрополиту у нас не быть: мне не надобен».

Все это напрямую касалось Геронтия, которому через 14 лет предстояло быть избранным главой Русской Церкви.

Соборная грамота того же 1459 года описывала новый порядок избрания русских первосвятителей: «...митрополит поставлен будет по избранию Святого Духа, и по святым правилам святых апостолов и святых отцов, и по повелению господина нашего великого князя, русского самодержца».

Как уже говорилось, святитель Геронтий стал четвертым главой Русской Церкви, избранным и поставленным таким способом. До того он сам дважды в качестве епископа участвовал в выборах и интронизации своих предшественников, Феодосия и Филиппа I. Весной 1473 года великий князь Василий II собрал в Москве своих братьев — удельных князей и архиереев. Божьей волей и общим согласием выбор пал на Геронтия. В праздник апостолов Петра и Павла 29 июня (12 июля по новому стилю) владыка был поставлен на митрополичью кафедру.

С первых дней своего первосвятительства Геронтию пришлось стать строителем. Во-первых, в начале 1470-х годов Москва озаботилась постройкой нового, более приличествующего ее державному статусу главного храма Руси — Успенского собора — вместо прежнего тесного и обветшавшего, едва стоявшего и подпертого извне бревнами. А во-вторых, в пожаре в тот год, еще при митрополите Филиппе, сгорел владычный двор Кремля. Геронтий принялся за обновление митрополичьей резиденции с размахом. Заложенный им обширный архитектурный ансамбль также должен был свидетельствовать о возросшем значении Русской Церкви. Каменщики возвели огромный, пространный дворец «на четырех подклетах». Въезд на двор был теперь оформлен «кладеными кирпичом» вратами. Рядом с палатами задумана была каменная церковь Ризоположения — домовый храм митрополита всея Руси. Но его после большого перерыва достраивали уже в следующем десятилетии.

Строительные заботы, видимо, вообще были не чужды святителю Геронтию: похоже, он был человеком домовитым, хозяйственным. В подмосковной резиденции митрополитов, в селе Голенищеве (сейчас там проходит улица Мосфильмовская), владыка тоже по-новому обустроил двор. Но тут сооружения возводили из дерева: церковь Иоанна Богослова, «теремы, и с погребы, и с ледники, и со всем» прочим необходимым. Этот сельский загородный дом с тишиной и покоем Геронтий любил и почасту бывал там, отдыхая от напряженной московской повседневности.

Успенский же собор доставил немало волнений и митрополиту Геронтию, и великому князю Ивану III. Русские мастера за века ордынского ига, постоянных татарских разорений и материальной скудости Руси разучились строить большие храмы. Возгоревшись идеей величественного собора, наподобие тех, что ставили в своих столицах князья домонгольской поры, Иван III испытал жестокое разочарование. В мае 1474 года уже накрытое сводами сооружение рухнуло. В итоге московские каменщики были отставлены от дела, а новый строитель сыскан в Италии. Венецианец Аристотель Фиораванти снес остатки упавшего храма до основания и начал возведение собора заново. Его великое творение — Успенский собор Московского Кремля — стоит на своем месте и поныне.

Со времен Ивана III Россия перенимала нужные ей технологии и умения от западных стран, не видя в том никакого урона для своего державного статуса. Все эти полезные приобретения касались внешней, материальной стороны жизни, не затрагивая главного, ядра формировавшейся Русской цивилизации — ее веры, православного учения. Чистоту же веры оберегали от малейшего воздействия западных вероучительных искажений весьма тщательно, строже и пуще чем зеницу ока. Митрополит Геронтий, быть может, восхищаясь мастерством католика Аристотеля и изысканными формами нового собора, тем не менее не упускал из виду никаких излишних для православного храма деталей. Когда Фиораванти без всякого злого умысла, из одного лишь религиозного усердия в алтаре храма «на камени за престолом» изобразил «лятский крыж», т. е. латинский четырехконечный крест — владыка Геронтий чуть погодя повелел стесать его. Из слов летописи можно понять, что шум при этом не поднимали, великому князю не жаловались — вот, мол, диверсия от мастера-латинянина. Сделано все было тихо, с деликатностью. К трудам и талантам венецианца проявлено должное уважение. Что говорит о Геронтии как о человеке с широким кругозором, снисходительном к чужим заблуждениям, но строгом и последовательном в отношении собственной веры.

Завершилось строительство летом 1479 года. Тогда же митрополит Геронтий с сонмом русского духовенства торжественно освятил новый собор, вызывавший у всякого зрителя восторг и изумление пред его красотой. Столь же торжественно из небольшой Иоанновской церкви Кремля, где они временно хранились, были перенесены в Успенский собор мощи чудотворца святителя Петра и других митрополитов, прежде возглавлявших Русскую Церковь.

Так ровно за год до нашествия хана Ахмата на Русь было завершено великое дело. Столица Руси и Русская Церковь обзавелись великолепным собором, который соответствовал возросшей силе и могуществу Московского государства, а в скором будущем — «имперскому», «третьеримскому» статусу рождавшейся России. Именно сюда, в новый Успенский собор через год будет принесена из древней столицы — Владимира — чудотворная Владимирская икона Божией Матери. Сотни русских людей, которые теперь вмещал главный храм Руси, будут молиться там перед этим образом о спасении страны и, паче чаяния, об окончательном избавлении русской земли от ордынской напасти.

За два с лишком года до освящения Успенского собора случилось событие, которое еще более должно было укрепить московскую элиту, в первую очередь церковные верхи, в сознании грандиозной исторической миссии, которую Бог судил Москве. Эта миссия — возрождение Руси в ее прежнем, времен киевских князей Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, масштабе и величии. И созидание России обновленной, более сильной, прошедшей через горнило вековых кровавых испытаний, очищенной, как очищается в огне золото.

Событием этим стало присоединение к Московской Руси Господина Великого Новгорода со всеми его обширнейшими территориями от Балтики до Баренцева моря и северных уральских предгорий. Новгородская республиканская государственность была ликвидирована в результате военного похода — но на сей раз, в отличие от событий московско-новгородской войны 1471 года, обошлось без боя, миром и договором. Новгородский архиепископ, посадники и бояре признали Ивана III своим государем. В этот поход в декабре 1477 года московское войско во главе с великим князем провожал, благословляя и напутствуя, митрополит Геронтий с епископами. Скорее всего, часть духовенства отправилась вместе с ратью к Новгороду.

Для русского религиозного сознания подчинение Новгорода имело дополнительный смысл, помимо собирания земель Руси воедино. Хотя, впрочем, именно этот смысл стоит поставить на первое место — в соответствии с иерархией ценностей русского человека тех времен. На главном месте, в центре всего происходящего для него стояла вера православная. Новгородские же бояре, чтобы спасти от Москвы свою вольность, толкали вечевую республику в объятия польского короля-католика и киевского митрополита-униата. За изменой политической, за предательством русских интересов со стопроцентной вероятностью последовала бы измена духовная — вероотступничество. Точно так же как Литовская Русь попала в сети униатства, невозможно было бы и «евроинтегрированному», отчужденному от Москвы Новгороду удержаться от принятия «латинской прелести». Идя дорогой измены, невозможно остановиться на полпути. Походы Ивана III на Новгород в 1470-х годах служили предотвращением такого сценария. Переняв у Царьграда бразды лидерства в православном мире, став стражем и хранителем вселенского Православия, сберегая в чистоте и неприкосновенности веру Христову, Московская Русь, ее государь и церковные иерархи делали все, чтобы удержать русские земли в орбите православного исповедания. При митрополите Геронтии и его полной поддержке была осуществлена одна из крупнейших операций такого рода. Новгород утратил политическую самостоятельность, свои богатства и коммерческие прибыли, зато остался стоять в Истине. Еще один пример симфонического взаимодействия великокняжеской власти и Русской Церкви во благо Руси.

***

К концу 1470-х годов лад в отношениях великого князя Ивана III и митрополита Геронтия начал расстраиваться. Причиной тому были не какие-то их личные черты, свойства характеров, а высочайшее положение того и другого.

После присоединения Новгорода, резкого территориального расширения Московской Руси и кратного усиления ее политической мощи государь Иван Васильевич пуще утверждается в мысли, что он — самодержец в своей стране. Формула равенства «священства» и «царства», церковной власти и светской, та самая симфония, когда никто не ставит себя выше другого, перестает устраивать его. Он, как византийские императоры в прежние времена, хочет вмешиваться в дела церковные, судить споры и конфликты, ставить иерархов на высшие должности. Иными словами, великий князь больше не намерен видеть в Церкви «равноправного партнера» и желает хотя бы отчасти лишить ее самостоятельности. Радикально вопрос будет решен два с лишком столетия спустя императором всероссийским Петром I. У истока же этого процесса, мало согласующегося с христианскими канонами и представлениями, стоял Иван III.

Владыка Геронтий в данной ситуации выступал как защитник суверенитета и независимости Церкви. Это был его долг первосвятителя, обязанность пастыря. Он, как огромный валун на пути бульдозера, стоял недвижно и крепко. Сковырнуть его, убрать с дороги у великого князя не вышло. Лишь после кончины владыки Иван III, ставя уже по полной своей воле нового митрополита, вероятно, вздохнул с облегчением: избавился от упрямца!

Началось все как будто с локального спора монахов северного Кирилло-Белозерского монастыря и ростовского архиепископа Вассиана, к чьей епархии относилось Белозерье. Монастырь издревле подчинялся власти архиерея лишь в «делах духовных», хозяйственные же, земельные, денежные и прочие вопросы ведали удельные белозерские князья. Положение это отчасти нарушало церковные правила и обычаи, и владыка Вассиан решил исправить его, полностью подчинив одну из крупнейших обителей Севера ростовскому архиерейскому двору. С этим не согласились те из насельников монастыря, которые еще не обвыкли в строгом монашеском житии и материальное порой ставили выше духовного. В их числе оказался даже настоятель монастыря. Затеяв «распрю», они обратились к князю — Михаилу Андреевичу Верейско-Белозерскому. Тот изложил обстоятельства дела митрополиту Геронтию: монастырь-де хочет жить по старине, как повелось от его основателя святого Кирилла Белозерского, а новин принимать не хочет. Михаил Андреевич попросил у владыки грамоту, подтверждающую старинные права обители и патронат над ней удельного князя.

Митрополит Геронтий такую грамоту дал. Возможно, он счел, что «старина» противоречит церковным канонам слишком незначительно и не стоит ростовскому владыке Вассиану раздувать из углей пламя. Или, предположим, сыграли роль личное знакомство, дружеские отношения митрополита и белозерского князя. Михаил Андреевич был двоюродным братом великого князя Василия II и верным его союзником в борьбе с Шемякой, тогда как родной брат Михаила, упоминавшийся выше Иван Можайский, напротив, выступал заодно с Шемякой. Между тем белозерский князь лишился по воле Ивана III нескольких волостей и в Московском княжеском доме прозябал на положении младшего, едва ли не бесправного родича.

Как бы то ни было, Геронтий в этом деле настроил против себя великого князя. Архиепископ Вассиан тщетно просил митрополита переменить мнение и в конце концов за поддержкой отправился к государю. Иван III, очевидно, увидел в этом конфликте возможность еще более ослабить своего двоюродного дядьку, белозерского князя, лишить его финансовой подпитки от богатого Кирилловского монастыря. Стремление великого князя убрать с арены большой политики Михаила Андреевича оказалось столь велико, что в итоге государь решил тяжбу с суровостью и в духе светской власти: «Великому князю… не хотелось отдавать богатый монастырь под управление Михаила Андреевича, у которого он стремился отобрать и само княжество. Государь отправил своих послов к митрополиту Геронтию, но святейший не захотел их слушать. Тогда Иван по праву великого князя отнял у Михаила Андреевича митрополичью грамоту и повелел созвать церковный собор. Митрополит Геронтий разумно не стал доводить дело до суда и отказался от принятого решения».[4] Собор должен был разобрать обстоятельства дела между монастырем, архиепископом Вассианом и митрополитом, а затем вынести свой вердикт. Столь неожиданный поворот дела — «много шума из ничего», как, вероятно, виделось владыке Геронтию, — вынудил его пойти на уступку и принять сторону ростовского архиерея. Вряд ли он испугался соборного суда, как утверждают иные церковные историки, основываясь на словах летописи «митрополит же убояся», — не такого склада был человек, чтобы бояться. Возможно, он почувствовал собственную неправоту: в делах церковных не должно быть мелочей, которыми допустимо пренебрегать. Но возможно и иное объяснение: ни в чем не погрешив, глава Церкви уступил, чтобы не разжигать вражду и дурные страсти.

Великий князь мог торжествовать победу. Иван III открыл счет в свою пользу — 1:0. Михаила Белозерского щелкнули по носу, церковный конфликт был разрешен движением руки государя всея Руси. Однако вовсе не об интересах Церкви радел Иван Васильевич, и это доказала вскоре аналогичная ситуация. Когда Вассиан Ростовский вознамерился поставить под архиерейский контроль имущественные владения Успенского собора Великого Устюга, Иван III воспротивился этому: поскольку патроном устюжского собора был сам московский правитель.

Год или чуть менее года после кирилло-белозерской истории снова «нашла коса на камень». В августе 1479 года, после великого освящения нового Успенского собора в Москве, некие недоброжелатели либо ревнители не по разуму нашептали Ивану III, что митрополит-де неверно совершал крестный ход вокруг храма. Он-де шел против солнца (против часовой стрелки, как сказали бы сейчас), а следует идти по солнцу. Своим-де произволом владыка не только рушит церковное благочиние и благолепие, но и гневит Бога столь великим грехом, отступая от церковных правил.

Трудно сказать, имея лишь скупые свидетельства летописей, в самом ли деле великий князь поверил шептунам и, убоявшись гнева Господня, который мог разразиться над Русью, сильно рассердился на митрополита. Или же он воспользовался предлогом, чтобы продолжить давить на владыку, «прогнуть» его окончательно, целиком подчинить своей воле. Скорее оба мотива в уме Ивана Васильевича соединились, породив многолетнее противостояние государя и главы Церкви, разведя их по разные стороны богословских «баррикад».

Иван III обличил владыку. Тот настаивал на своей правоте и хождении «противосолонь». Тогда великий князь инициировал исследование вопроса. К разрешению спора были привлечены лучшие умы — ученые монахи-книжники, епископы, настоятели монастырей. Но ни Священное Писание, ни труды святых отцов Церкви, ни монастырские уставы ответа на вопрос не дали. Да и сама церковная практика той поры однозначно не говорила, в какую сторону нужно направлять крестный ход. На Руси издревле ходили и так, и этак. Более того, решить вопрос с «посолонью» и «противосолонью» пытались и раньше, при митрополите Ионе, но единообразия не добились. Митрополит Геронтий справедливо увидел в действиях Ивана III не что иное, как абсолютно неприемлемое вмешательство государства в дела Церкви. Его препирательство с великим князем о, казалось бы, малозначимом предмете, обрядовой вещи — не проявление личного упрямства владыки, какого-нибудь горделивого превозношения, нежелания проиграть спор. Вовсе нет. Это законное стремление обозначить предел, за который светской власти заходить не следует: вот здесь территория «священства», а не «царства», воля князя тут должна отступать, государю приличествует смиренно склонить голову.

Однако Иван Васильевич сдаваться не собирался. На свою сторону он привлек все того же архиепископа Ростовского Вассиана и архимандрита Чудовского монастыря Геннадия, будущего новгородского владыку. За Геронтия были все прочие, то есть подавляющее большинство. От единомышленников великого князя в ход шли аргументы скорее литературно-метафорического свойства: Христос — солнце для человеков и идти следует Его путем, а не против Него. Однако и сторона митрополита твердых доказательств не находила. Интеллектуальная дискуссия зашла в безнадежный тупик, превратившись в противостояние двух воль — великого князя и главы Церкви. Иван III просто-напросто запретил освящать новопостроенные храмы, пока в споре не будет поставлена точка. То есть пока Геронтий не согласится с его мнением.

На долгое время конфликт был прерван татарским нашествием 1480 года. Большая угроза для всей Руси, Стояние на Угре и мобилизация всех сил страны для обороны, в том числе или даже в первую очередь духовных сил, заставили Ивана Васильевича на время забыть о разногласиях с митрополитом. Но и владыка не стал пользоваться трудной для князя ситуацией, чтобы «продавить» нужное ему решение. А ведь как легко это было бы сделать в тот грозовой, чрезвычайно сложный для Ивана III по политическим обстоятельствам год! Всего лишь обменять церковную поддержку, соборную молитву, столь необходимые для защиты от Орды, на уступчивость князя. Геронтий, великодушная личность, истинный христианский пастырь и верный сын своей страны, не опустился до подобной низости.

Поэтому, как только татарская гроза схлынула, владыке снова пришлось терпеть недружелюбие князя, нападки и принуждения к «посолони». Иван III не желал мириться даже с воображаемым уроном своему самодержавию. И в конце концов терпение владыки лопнуло. Он покинул митрополичью резиденцию в Кремле, оставив первосвятительский посох в Успенском соборе, и уехал в Симонов монастырь, где когда-то настоятельствовал. Государю же Геронтий отправил послание, в котором говорилось, что если тот не прекратит свое злое упорство, не «побьет челом» ему ради мира и согласия между ними, то он, владыка, вовсе сложит с себя митрополичий сан.

Вероятно, Иван III не то чтобы испугался этой угрозы — через несколько лет он будет весьма желать удаления Геронтия с кафедры и способствовать этому. Но, наверное, все-таки несколько одумался, отрезвел умом. Понял, что переборщил, что «царство» его как-то косо, совсем уж не по-христиански встало над «священством». Как пишет современный историк, Иван III осознал в тот момент: «время для того, чтобы хрупкую симфонию государства и Церкви времен татарщины растворить в неограниченном самодержавии московского государя, еще не пришло».[5] Явив здравомыслие и смирение, великий князь послал в Симонов монастырь к владыке своего сына Ивана Молодого с просьбой вернуться. Геронтий, однако, верить послу не спешил. Восстановить порушенное равновесие между главой Церкви и главой государства должен был лично виновник ситуации — Иван III. Здесь виден психологический расчет: личное покаяние перед владыкой удерживало бы впредь Ивана Васильевича от подобных покушений на самоуправство в церковных делах. Кроме того, Геронтий хотел, видимо, чтобы государь осознал свои поползновения в адрес Церкви как грех, немалый и требующий выкорчевывания. Насколько неверен оказался расчет, показало ближайшее будущее. Пока же великий князь лично предстал перед митрополитом, признал себя виноватым и обещал Геронтию сыновнее послушание. Очередной конфликт был исчерпан. Счет сравнялся — 1:1. Но вопрос о движении крестного хода, по солнцу или против, остался тогда формально нерешенным. Духовенство и великий князь согласились не закреплять тот или иной вариант в уставных правилах. Лишь почти два века спустя «посолонь» поднимут на свои знамена раскольники, ревнители «старого обряда»…

***

Одним из главных участников обоих конфликтов митрополита и великого князя был ростовский архиепископ Вассиан, по прозвищу Рыло (предположительно от слова «рыть»), очень близкий к Ивану III церковный иерарх, его духовный отец. Об этой неординарной личности рассказ пойдет в другом очерке. А здесь о нем следует упомянуть по той причине, что часто в исторических трудах Вассиана представляют как «личного врага» митрополита Геронтия, «недоброжелателя», якобы желавшего занять его место. И ту же самую неприязнь, «непримиримость» в отношении архиепископа присваивают святителю Геронтию.

Очевидно, нужно развеять этот неуклюжий миф, выросший из двух летописных рассказов о противостоянии митрополита и государя Ивана Васильевича. Никаких иных фактов «вражды» двух архиереев, двух выдающихся деятелей Церкви того времени источники не дают. Да и вывести взаимное недоброжелательство Геронтия и Вассиана из помянутых летописных свидетельств можно лишь с большой натяжкой. Что говорят летописи? Митрополит не поддержал ростовского архиепископа в административно-юридическом деле Кириллова монастыря, потому что счел за благо принять сторону князя Михаила Белозерского. Год спустя Вассиан не поддержал митрополита в богослужебно-практическом вопросе, потому что имел иное мнение, совпадавшее с мнением великого князя. Где тут хоть полслова о личной и непримиримой вражде?

Врагами Геронтия и Вассиана можно было назвать, лишь экстраполируя на них «слишком человеческую» логику. Ту легкость перехода от дружбы к вражде, от любви к ненависти, которая описана, к примеру, у Гоголя в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Однако эту удобонаклонность (словами отцов Церкви, глубоких христианских психологов) к вражде с ближними, свойственную вообще людям, но главным образом обывательской среде, вряд ли стоит так безапелляционно переносить на личностей особого, иного склада. А персоны, стяжавшие своей жизнью дух святой, прославленные во святых, именно… личности несколько иного, особенного склада. Таковы святители Геронтий Московский и Вассиан Ростовский.

Скажем и более того. Единение, которое существует между людьми высокого духа, силу и волю для которого христиане черпают в церковном таинстве Евхаристии, в Чаше причастия, — это единство не разрывается до состояния вражды сиюминутными разногласиями, разностью мнений и личными обидами. И Геронтий, и Вассиан, несомненно, умели сглаживать неровности в своих отношениях, умели прощать и быть выше «суеты века сего».

О том, что никакими личными врагами они не были, свидетельствует «Послание на Угру» ростовского архиепископа. Об этом письме, написанном им для великого князя в напряженные дни конца октября 1480 года, речь также пойдет в очерке, посвященном Вассиану. Сейчас лишь заметим, что митрополит Геронтий упомянут в этом письме четырежды. Вассиан описывает приезд Ивана III с Оки в Москву в последние дни сентября «ради доброго совета и думы» с митрополитом, своей матерью и боярами. Передает он дословно и речь, произнесенную Геронтием при благословении князя на борьбу с врагом. Дает ее довольно обширной цитатой, которую мы приведем ниже, при описании событий «угорской осени». Далее Вассиан пишет, что «по отшествии» великого князя к войску, московское духовенство во главе с предстоятелем Церкви и все православные соборно «молитву непрестанно сотворяют». Геронтий в этом отрывке назван «святым митрополитом». Пускай это лишь этикетная формула (при другом упоминании Геронтия он обозначен «святейшим»), она тем не менее говорит об отсутствии какой бы то ни было неприязни. Ведь, пожалуй, Вассиан мог бы и вовсе обойтись в своем послании без пересказа действий и слов митрополита, а тем более без обильного и буквального цитирования Геронтия, когда б последний был его врагом. Но нет, в этих фрагментах видно искреннее уважение автора послания к главе Церкви, почтение и к его высокому сану, и к человеческим качествам.

В угорских событиях Вассиан и Геронтий выступают заодно, вдохновляя великого князя «пить смертную чашу» с ханом Ахматом, стоять до конца за Русь. И точно так же, единым фронтом, оба иерарха участвуют в примирении Ивана III с его младшими братьями, усердно склоняют обе стороны конфликта к скорейшему улаживанию отношений. Можно сказать, что в год Ахматова нашествия летописи не отделяют имен Геронтия и Вассиана друг от друга, они почти везде пишутся вместе.

«Мятеж» братьев великого князя, удельных правителей Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого, по мнению не только позднейших историков, но и современников тех событий, грозил стране опасными и непредсказуемыми последствиями.[6] В страхе новой междоусобной войны население сел и городов еще в феврале-марте 1480 года разбегалось по окрестным лесам или запиралось в градских стенах для осады. Возможность очередной кровавой распри между братьями-князьями казалась столь велика, что надежды на подобный сценарий на Руси, облегчающий задачу внешним завоевателям, возлагали и польско-литовский государь Казимир, и ордынский хан Ахмат. Вот как сообщает о том Вологодско-Пермская летопись: «А Казимер, король Литовскои, слышев великих князей розмирку, великого князя Ивана Васильевича з братьею своею не в миру, со князем Ондреем да со князем з Борисом, а слышев гнев великии Ахматов царев на великого же князя Ивана Васильевича, и порадовася тому король Литовскии Казимер, служить ему тогда Ордынскои князь Киреи Амуратович, и посылает его в Орду ко царю Ахмату с той речью, что князь великии немирен з братьею, что брат его князь Ондрей и з братом со князем з Борисом из земли вышли со всеми силами, ино земля Московская пуста». Хану Ахмату Казимир прямо предлагает: «…И ты б ныне на него (московского князя Ивана III. — Н. И.). пошол, время твое…»[7]

Именно «неспокойная обстановка в Московском княжестве стала одной из причин, по которой Ахмат предпринял наступление на Русь»,[8] подводит итог современный историк.

Поначалу, однако, враждебный демарш младших братьев не сильно встревожил великого князя. Весной он трижды отправлял к ним посольства для переговоров, но безрезультатно. Обе стороны не хотели идти на большие уступки. Андрей Углицкий и Борис Волоцкий, по словам летописи, «посылают к матери своеи, к великой княгине Марье, и к митрополиту Геронтию, чтобы ся о них печаловали великому князю, чтобы князь великии братию свою в докончание принял», т. е. чтобы заключил с ними договор и пожаловал их землями, на которые претендовали Андрей и Борис.

Глава Церкви в этой ситуации по древней традиции — лицо, наделенное правом и долгом «печалования», т. е. заступления за опальных, гонимых, осужденных, несправедливо обиженных. Русские митрополиты, а затем патриархи во все времена, даже самые темные и страшные, когда ярость светских правителей щедро изливалась на русскую землю, пользовались этим правом и вместе с тем обязанностью. «Докучали» властителям своими просьбами о милости, а порой и требованиями. Святитель Геронтий, разумеется, не был исключением. Источники зафиксировали несколько случаев подобных «печалований» со стороны митрополита — с благоприятным исходом для тех, за кого он вступался. Так, например, в 1474 году святитель при поддержке нескольких епископов ходатайствовал перед великим князем о прощении воеводы Д. Д. Холмского, будущего героя Стояния на Угре, попавшего тогда в серьезную и, видимо, не очень справедливую опалу.[9]

На несколько месяцев, до осени, дело Ивана III с братьями было поставлено на паузу. Но к сентябрю ситуация обострилась, полки князей Андрея и Бориса были бы вовсе не лишними в противостоянии русского войска с татарами на Угре. Так что приезд государя Ивана Василевича из Коломны в Москву в конце первого месяца осени имел одной из целей разрешение «розмирия» с братьями. Летописные «совет и дума» князя с матерью, митрополитом и боярами помимо военно-политических совещаний и распоряжений относительно обороны Москвы включали в себя и тему примирения с Андреем и Борисом.

Разные летописи сообщают разные подробности дела. В одних содержится известие, что по приезде великого князя в столицу его уже ждали послы от братьев. Другие летописцы пишут, что Иван Васильевич сам «повеле послати по них, а рекся их пожаловати», т. е. отправил собственных послов с обещаниями уступок братьям. Теперь и та, и другая стороны уже были готовы к компромиссу. Сходятся все летописные рассказы на том, что «тогда же на Москве мать его великая княгиня и митрополит Геронтий, и архиепископ Вассиан, и троицкий игумен Паисий молили великого князя о братии его; князь же великий принял моление их…» Скорее всего, московская делегация в Великие Луки, где находились Андрей и Борис, включала послов не только от великого князя, но и от его матери, и от владыки Геронтия, как о том свидетельствует Вологодско-Пермская летопись: «А мати их, великая княгини Марфа, послала своего боярина, а митрополит своего боярина с тем, что князь великии братью свою жалует и в докончание их приимает».[10]

Примирение состоялось. Полки Андрея и Бориса вовремя пришли на Угру, став дополнительным аргументом для Ахмата, чтобы не переходить замерзшую реку и не вторгаться на московские земли.

«Мирные» договоры Ивана III с братьями были подписаны в феврале 1481 года, в торжественной обстановке православного праздника — Сретения Господня. По церковному преданию, в сороковой день после рождения Иисуса родители принесли Его в иерусалимский Храм, чтобы по традиции дать Богу жертву благодарения (животное или птицу). Там Младенца узрел ветхий старец Симеон, которому сам Бог когда-то обещал, что тот не умрет прежде, чем увидит Сына Божия. Взяв Иисуса на руки, старец воззвал к Господу: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром». Современный историк С. Ю. Шокарев так интерпретирует выбор этого праздника для процедуры подписания «докончаний»: «Мир и забвение прежних обид — таков был, вероятно, смысл, который духовные иерархи, окружавшие Ивана III, вкладывали в заключение междукняжеского договора в праздник Сретения Господня. Можно думать, что эта инициатива принадлежала митрополиту Геронтию, чья подпись скрепляет договоры Ивана III с братьями. Сам Иван III со своим прагматическим взглядом на жизнь вряд ли додумался до этого».[11]

Итак, митрополит Геронтий — одна из ключевых фигур в установлении мира на Руси, как внутреннего, между князьями Рюриковичами, так и внешнеполитического, обусловленного победой на Угре.

***

А теперь настал момент получше присмотреться к роли владыки Геронтия в событиях Стояния на Угре.

В это время он уже глубокий старик — ему не меньше 70 лет, что по меркам той эпохи весьма преклонный возраст. Однако он все еще энергичен, полон сил и всей душой радеет о том, чтобы Русь-Россия стала свободна, ни от кого не зависима и самодостаточна, как положено великой державе.

В начале лета, когда до Москвы дошли точные известия, что Ахмат с ордой идет к пределам Московского государства, владыка Геронтий принимает решение, навеянное исторической памятью. Решение сколь традиционное для оборонной стратегии православной Руси, столь и нетривиальное для московских властей — потому что никто из прежних митрополитов и великих князей не взял на себя ответственность окончательного переноса прославленной чудесами Владимирской иконы Божией Матери из бывшей столицы Руси Владимира в столицу нынешнюю. В прошлом ее не раз приносили в Москву для соборных молений перед образом, когда беда стучалась в ворота или требовалась помощь Пречистой в важном деле. Но всякий раз икону возвращали в древний Владимир, где великие князья Северо-Восточной Руси принимали регалии власти при «посажении» на княжий стол аж до 1430-х годов. Но к последней трети XV столетия в тени неимоверно возвысившейся Москвы слава Владимира поблекла и увяла. И уже не было никаких оснований, чтобы один из символов и чудотворных артефактов рождавшегося Русского государства оставлять вне новой столицы, «Второго Константинополя».

Менее столетия назад, в 1395 году, Владимирская икона Божией Матери спасла Московское княжество от гибели под копытами конницы среднеазиатского завоевателя Тамерлана. Тот день, 26 августа, когда чудотворный образ встречали в Москве и когда Тамерланова орда поворотила вспять от русских пределов, Русская Церковь внесла в богослужебный календарь как праздничный — память Сретения (т. е. встречи) Владимирской иконы.

Понимая, что Ахматово нашествие по своим последствиям может стать столь же гибельным для Руси, как Батыев разгром, митрополит Геронтий повелел в июне 1480 года вновь принести чудотворный образ в столицу. Икона прибыла в Москву 23 июня. Установили ее в новом Успенском соборе. И потекли в Кремль, в собор толпы, реки православного люда. Духовенство беспрестанно служило перед образом молебны. Народ со слезами на глазах, преклонив колена, просил у Царицы Небесной заступления и спасения от врага. Главный храм Москвы и Руси на четыре с половиной месяца стал концентрированным средоточием веры русского народа, его покаянных молитв и дерзновенных упований на всемогущество Божие.

Но шло время, а «хищный волк» Ахмат от рубежей Руси убираться не думал. Более того, угроза вторжения татар стала сильнее — «угорский берег», куда передвинулись ордынцы, был не столь надежен, как окский. Великий князь Иван Васильевич, распорядившись войсками, вернулся в Москву — решать с боярами и церковными иерархами, что делать дальше, как строить оборону. Столица встретила государя мало не бунтом. Напуганные слухами и внезапным явлением князя, который, как все сочли, бежал от врага, люди требовали от Ивана III решительных действий, защиты земли и городов. Мысль о малодушии, если не трусости великого князя огорчила и ошеломила не только московских обывателей. В Кремле государя горькими упреками встретили церковные иерархи — в первую очередь митрополит Геронтий и ростовский архиепископ Вассиан. Упреками и настойчивыми увещеваниями вернуться к войску, возглавить оборону, явить мужество и храбрость, положенные государю. Бояться не смерти земной от руки врага, но страшиться неисполненного долга христианского правителя, которому Бог вручил заботу о стране и людях.

Ободренный их словами, Иван Васильевич объяснил: вернулся не страха ради, а устроить дела. Москву государь распорядился затворить для осадного сидения на случай, если татары прорвутся. В осаде велел быть князю Белозерско-Верейскому Михаилу Андреевичу и московскому наместнику князю Юрию Патрикееву. Обеих княгинь, жену и мать, сыновей и всех их свитских людей Иван III отправил из Москвы на север, подалее, чтобы схоронились там и с собой увезли государеву казну. В этом был частичный просчет, который немедленно заметили и митрополит, и Вассиан, и прочие из высшего духовенства, кто тогда был в Москве. Отсутствие всей великокняжеской семьи в столице сильно подорвало бы дух населения, решимость людей оборонять столицу при осаде и вообще оставаться в городе. Кто-нибудь из княжеского рода должен был «сесть в осаде» вместе со всеми.

Как сообщает Вологодско-Пермская летопись, «митрополит Геронтеи да архиепископ Васьян Ростовскии, да владыка Прохор Подрельскии начаша бити челом великои княгине Марфе, чтобы ся возвратила к Москве во град, чтоб не оставила православного христьянства. Княгини же великая Марфа послушав молениа их и не презри слез их, и возвратися во град, положа упование на Бога и на Пречистую Матерь Его, и на чюдотворцов Петра и Алексея. Во граде же бысть немала радость о возвращении великиа княгини».[12]

На осадном положении в Москве остались и церковные иерархи — митрополит Геронтий, Вассиан Ростовский, епископ Сарский (Подрельский, Крутицкий) Прохор. Хотя, например, Вассиана никто не обязывал это делать — у него была своя епархия, тоже требовавшая заботы. Но Геронтий как глава Церкви не мог покинуть столицу и свою паству. Да и, очевидно, не имел такой мысли. Он ушел в молитву, а остаток сил тратил на моральную, пастырскую поддержку великого князя, московских вельмож, которым было поручено «осадное» дело, и весь пригорюнившийся народ. Не считая еще одной немалой заботы — примирения государя с мятежными братьями.

Важным пунктом этой поддержки князя со стороны духовных иерархов было отвращение государя от советов, которые ему внушали некоторые бояре — представители придворной «пораженческой партии». Эта борьба «партий» при фигуре великого князя тоже, очевидно, стоила больших сил престарелому митрополиту. «Между русскими боярами нашлись такие, которые советовали Иоанну Васильевичу не сразиться с страшным врагом, а лучше удалиться в какие-либо безопасные места. Митрополит с ростовским архиепископом Вассианом и вообще со всем духовенством более всех старался противодействовать этим малодушным советам и возбудить великого князя на борьбу с татарами, чувствуя, что настал решительный час свергнуть поносное иго с отечества».^[13]

Через две недели пребывания в Москве Иван III засобирался назад, к театру военных действий. Его отъезду предшествовал торжественный многолюдный молебен в Успенском соборе, перед Владимирской иконой Богоматери и у гробниц прежних московских митрополитов, святых чудотворцев Петра и Ионы. Великий князь в тот день долго и скорбно, со многими воздыханиями молился о спасении Русской державы. В той же летописи так об этом сказано: «Князь же великии повеле Пречистои молебен пети, вшед в церковь. И нача пред образом всемилостиваго Спаса плакатися и Пречистои Его Матери, и чюдотворцеву гробу, прося помощи и заступлениа Русскои земле и всему христьянству. Благословлят его митрополит Геронтии и архиепископ Васьян Ростовскии, и вси епископи. Князь же великии взем благословение от митрополита и от владык, и дав милостыню велику, и поиде противу царя Ахмата, взем Бога на помощь, со всеми своими силами».[14]

По окончании молебна митрополит Геронтий благословил великого князя крестом и произнес краткое вдохновляющее слово. Речь его передает в своем «Послании на Угру» Вассиан Ростовский: «Бог да сохранит царство твое силою Честного Креста Своего и даст тебе победу над врагами, и покорит под ноги тебе всех противников твоих, как в древности Давиду и Константину, молитвами Пречистой Его Матери и всех святых. Только мужайся и крепись, духовный сын мой, как добрый воин Христов, по великому слову Господа нашего в Евангелии: “Ты пастырь добрый. Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и не заботится об овцах”. Ты же, государь, сын мой духовный, не как наемник, но как истинный пастырь постарайся избавить врученное тебе от Бога словесное стадо духовных овец от приближающегося волка. А Господь Бог укрепит тебя и поможет тебе и всему твоему христолюбивому воинству».[15]

Слово «царство» в цитате не должно смущать. Во-первых, великокняжеская власть тогда уже мыслилась как царская, и всего пару десятилетий спустя Иван III венчает своего внука Дмитрия на великое княжение по чину константинопольских царей, со всеми положенными символами, священными ритуалами и регалиями. Во-вторых, если митрополит Геронтий и не произносил этого слова, а сказал что-нибудь вроде «державы», Вассиан в своем послании мог передать не букву речи святителя, а смысл ее. Смысл же подразумевался именно таков. Руси-России в скором времени предстояло стать царством. Ни Вассиан, ни Геронтий в этом не сомневались ни капли. Но прежде необходимо было нанести последний штрих на историческое полотно — сбросить окончательно руку иноверцев с русской шеи.

Все собрание духовенства, присутствовавшего на молебне, едиными устами поставило точку в речи митрополита: «Аминь!» Что значит: «Истинно так». Или «Да будет так!». Иван III, вероятно, произнес небольшое ответное слово. В передаче Вассиана: «Ты, государь, повинуясь нашим молениям и добрым советам, обещал крепко стоять за благочестивую нашу веру православную и оборонять свое отечество от басурман».[16]

В середине октября, когда на Угре отгремели основные четырехдневные бои, но противостояние продолжалось, а напряжение в ожидании исхода дела росло, в Успенском соборе Кремля произошло чудо. Перед гробом с мощами святителя Петра Московского сама собой зажглась свеча. Это было воспринято как доброе предзнаменование, несомненный знак скорой русской победы над «агарянами». Митрополит Геронтий совершил в соборе молебен Пречистой Богородице и святителю Петру. О чуде немедленно дали знать великому князю: известие должно было воодушевить государя и русское воинство, укрепить их в стойкости и мужестве. Расплавившийся воск той самой свечи, когда она догорела, собрали с подсвечника, и владыка Геронтий, по словам летописи, «вощаницу оноа свещи, нарядив, послал к великому князю на Угру».

Однако чуть погодя из ставки великого князя стали приходить в Москву нелестные для Ивана III и обидные, оскорбительные для тех, кто уже настроился на победу, известия. Разносились слухи, что великий князь-де опять поддался лживым уговорам «злых людей — сребролюбцев богатых и брюхатых, предателей христианских и угодников басурманских», как называет бояр Мамона, Ощеру и их сторонников одна из летописей. Москвичи удрученно толковали меж собой, что князь решил договориться с Ахматом миром, обменивается с ханом послами, шлет ему дары. А итогом переговоров станет обновленное ордынское иго над Русью, новые выплаты огромной дани, и не будет конца-краю «татарским ратям» на русской земле — так и будут ходить волки по овцы, раз великий князь дал слабину.

Смутительные вести всполошили церковных иерархов, сидевших в московской осаде. «И приидоша те вести к митрополиту Геронтию и ко архиепископу Васьяну, и начаша многи слезы проливати и молебны пети, чтоб Бог послал великому князю крепость противу безбожного царя Ахмата». Вассиан Ростовский немедленно взялся за перо и написал свое знаменитое, пышущее горячностью, бурлящее мыслью и чувством «Послание на Угру» — о нем речь пойдет в соответствующем очерке этой книги. Свои увещевательные грамоты адресовали Ивану Васильевичу в его ставку севернее Угры глава Русской Церкви и настоятель Троице-Сергиевой обители Паисий Ярославов.

От лица всего русского духовенства, всех архиереев святитель Геронтий писал князю: «Мы все благословляем тебя, великого государя русских земель, и молим Господа Бога и Пречистую Богоматерь о тебе, и о твоем сыне, и о твоих братьях, и о всех ваших князьях, боярах, воеводах и христолюбивом воинстве, да подкрепит Он вас постоять мужественно за святые церкви Русской земли и за нашу чистую православную веру и да пошлет вам на помощь воеводу небесных сил архистратига Михаила. И надеемся, что Он покорит супостатов под ноги ваши молитвами великих святителей и чудотворцев Петра, Алексия и Леонтия, и преподобных Сергия, Варлаама и Кирилла, и сродника вашего святого старца Александра Невского... А если кому из ополчения вашего случится быть убитым на той брани за святые церкви и за людей православных, тот восприимет второе крещение мученическое, и своею кровию омоет душу свою от грехов, и удостоится от праведного Судии Небесного Царствия и блаженства с мучениками...»^[17]

Видимо, однако, престарелый владыка долго собирался с силами, чтобы написать это послание. Оно датировано 13 ноября 1480 года. За два дня до того последние ордынские отряды покинули берег Угры: Ахмат несолоно хлебавши уходил обратно в степи, по пути грабя и разоряя города Литовской Руси. В Москве об этом еще не знали, но в русском войске и стане Ивана III уже ликовали, празднуя бегство врага. Вскоре русские полки стали возвращаться в свои города и в Москву.

По приезде государя в столицу владыка Геронтий возглавил совершение благодарственных молебнов и богослужений в главном московском соборе. Со спокойной совестью, с чувством исполненного трудного долга святитель мог сказать себе и великому князю: «Отстояли Русь!» В тяжком противоборстве страна обрела вожделенную, выстраданную за два с лишним столетия свободу.

«О храбрые, мужественные сыновья русские! — восклицает летописец. — Потрудитесь, чтобы спасти свое отечество, Русскую землю, от неверных, не пощадите своей жизни, да не узрят ваши очи пленения и разграбления домов ваших, и убиения детей ваших, и поругания над женами и детьми вашими, как пострадали иные великие и славные земли от турок…»[18] Но потрудились тогда не только воины и князья. Будто в параллель летописцу, церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) дополняет: «…Беспристрастная история никогда не забудет, что в деле окончательного освобождения России из-под ига татарского русское духовенство принимало самое горячее и самое благодетельное участие».^[19]

В вечную память о помощи Царицы Небесной русскому воинству, о заступлении Пречистой за Русскую землю митрополит Геронтий установил новый церковный праздник. 23 июня, когда в Москву был принесен Владимирский образ Божией Матери, стало еще одним днем прославления этой иконы. Чудотворный образ с этих пор уже не покидал Москву.

***

Год спустя после угорских событий великий князь и митрополит примирились в своем споре о «посолони» и «противосолони». Иван III, напомним, обещал отныне владыке, съехавшему из кремлевской резиденции в Симонов монастырь, сыновнее послушание.

Однако прошла всего пара лет, и святитель Геронтий вновь оказался в Симоновом. Хотя на этот раз его привела туда какая-то серьезная болезнь — по крайней мере, так было объявлено, — но с собой владыка прихватил митрополичью «ризницу» (видимо, часть церковной казны) и первосвятительский посох. Похоже, Геронтий не без оснований опасался, что в его отсутствие Иван Васильевич распорядится как бы пустующей митрополичьей кафедрой по-своему, посадив на нее другого, более сговорчивого архиерея. Опасения его вполне оправдались.

Через несколько месяцев болезнь отступила, и митрополит Геронтий вознамерился вернуться на владычный двор в Кремле. Узнавший об этом Иван III отправил к нему в Симонов монастырь переговорщика, троицкого игумена Паисия Ярославова. Паисий, надо сказать, человек весьма высоких духовных качеств, должен был убедить Геронтия не возвращаться на кафедру и по старческой немощи своей сложить с себя сан — уйти на покой. Иными словами, троицкому настоятелю было поручено исподволь, не прямо, а обиняками дать понять митрополиту, что такова воля великого князя и хорошо бы владыке не противиться ей.

Святитель Геронтий, конечно же, воспротивился. Великий князь еще не раз посылал к нему своих доверенных лиц для уговоров, но владыка был тверд. Пока имелись силы нести первосвятительский крест, ни о каком уходе на покой речи быть не могло. Кроме того, великий князь не вправе был единолично распоряжаться митрополичьей кафедрой. По уже устоявшейся за тридцать с лишком лет традиции, новый глава Русской Церкви избирался соборно — согласием высшего духовенства и светской власти. Иван III как будто «запамятовал» об этом, вновь явно перешагнув предел своих «полномочий» в церковных делах.

В конце концов великий князь организовал для митрополита что-то вроде домашнего ареста в Симоновом монастыре. Владыка не мог по своей воле покинуть стены обители. По летописному рассказу, он «многажды убегал из монастыря», чтобы добраться до своей резиденции в Кремле, но всякий раз его останавливали и возвращали. Как при этих поимках княжьи слуги обращались с владыкой — вежливо или не очень, летописец не сообщил.

Некрасивая история. Напоминает события, происходившие за сто лет до того, во времена московского князя Дмитрия Донского. Дмитрий Иванович не хотел пускать на первосвятительскую кафедру митрополита Киприана, к которому испытывал неприязнь. Добравшись до Москвы, Киприан тут же угодил в темницу, откуда едва смог вырваться и вынужден был уносить из русской столицы ноги. Несколько лет спустя его повторно изгнали из Москвы. Лишь после смерти князя Дмитрия он занял место московских митрополитов. Но Киприан был ставленник константинопольского патриарха, родом болгарин. Геронтий же возглавлял независимую от Константинополя Русскую Церковь. Пока ею управляли греческие патриархи, великий князь не мог видеть в Церкви инструмент своей политической воли. Теперь же все стало наоборот. Иван III, а за ним и его преемники начали рассматривать Церковь в качестве одного из рычагов своей политики. Стремились сделать церковных иерархов такими же представителями великокняжеской власти, как служилая аристократия, боярство. Но Церковь по природе своей не может быть инструментом. Ни как общественный институт, ни как мистический организм, «тело Христово», она не предназначена для политических действий. У нее иная сфера деятельности — спасение людских душ от зла и греха. На этом поле она вправе нравственно воздействовать на светскую власть, особенно на правителей, далеких от христианских идеалов. На этом же поле она являет патриотизм, когда стране и народу угрожает опасность, и взаимодействует с государством в благих делах. Это и называется симфонией церковной и светской власти.

Иван III в своем державном строительстве эту симфонию едва не пошатнул. Но как разумный человек и здравомыслящий государь все же не стал впадать в крайности, как его внук Иван Грозный. Видя стойкость митрополита, он принялся советоваться с Паисием Ярославовым: оставить ли Геронтия во главе Церкви, не лучше ли будет заменить его… самим Паисием? Троицкий игумен уверенно ответил: оставить; менять не нужно. Митрополичьего бремени Паисий не хотел. Великий князь вынужденно согласился.

В итоге ровно через год от начала этой истории, в конце 1484-го, святитель Геронтий вернулся в кремлевские митрополичьи палаты. Очевидно, с этого времени в отношениях Ивана III и владыки установилось некое равновесие. На счете 1:2 в пользу митрополита их противостояние завершилось. Оба больше не пытались обострять возникавшие конфликты, старались решать миром и взаимными уступками. Тут показательна история с архимандритом кремлевского Чудова монастыря Геннадием (Гонзовым).

Будущий новгородский архиепископ, человек ученый и книжный, организатор перевода Библии на церковнославянский язык,[20] прославленный в лике святых, Геннадий в трудах историков тоже, как и Вассиан Ростовский, удостоился звания врага митрополита Геронтия. Поскольку не поддержал его в споре о «противосолони», встав на сторону Ивана III. Вскоре после того конфликта Геронтий, как считают иные церковные историки, «отомстил» Геннадию.

За некоторую провинность, нарушение церковного устава по части постов, митрополит намеревался строго взыскать с чудовского архимандрита. Он послал своих людей, чтобы взяли Геннадия и привезли на владычный двор для наказания. Геннадий, устрашась, успел бежать к великому князю и просил у него защиты. Митрополит лично отправился к Ивану III и предъявил серьезное обвинение: Геннадий «поступил самовольно, не спросясь у меня, и обесчестил святую крещенскую воду, разрешив монахам пить ее после еды, а не натощак, как положено». Поскольку незадолго до того великий князь обещал владыке сыновнее послушание во всем, перечить митрополиту Иван Васильевич не стал и выдал ему провинившегося. Геронтий велел посадить того на цепи в холодном подклете (подполе) митрополичьих палат. Но чуть позднее великий князь все же выпросил у Геронтия прощение для чудовского архимандрита. В качестве аргумента Иван Васильевич представил аналогичную историю, случившуюся при митрополите Ионе. Тот точно так же заковал тогдашнего ростовского архиерея Феодосия в железо и посадил в темницу за нарушение постного устава, а затем простил его и отпустил. Геронтий ту историю должен был хорошо помнить.

Здесь уместно привести цитату из труда современного церковного историка, чтобы прояснить причины столь суровых мер и заодно дополнить нравственный облик московских святителей. Наказание, «наложенное на Феодосия, было следствием того трепетного отношения к аскезе, которое в целом было свойственно для русского монашества того времени… Это очень показательно для понимания того, каким православная Русь видела архиерейское служение. Оно не мыслилось здесь, в отличие от Запада, как некое феодальное бытие за счет Церкви. Владыки, принадлежавшие к Московской Церкви… никогда не были по своему внутреннему облику горделивыми “князьями церкви”. Св. Иона не мог оставить без внимания нарушение столь важного для духовного облика архиерея аскетического момента, каковым, по его мнению, было строгое соблюдение поста».[21]

Сказанное можно целиком отнести и к митрополиту Геронтию. Назвать его действия «местью» архимандриту Геннадию у автора этих строк язык не повернется. Он следовал строго в русле устоявшихся церковных обычаев: сурово наказывать за провинность и прощать по раскаянии виновного, а также по «печалованию» светских правителей. О том, что Геннадий был действительно прощен и митрополит не держал на него никакого зла, не числил «врагом», свидетельствует возведение чудовского архимандрита в сан новгородского архиепископа пару лет спустя.

Это возведение произошло сразу после того, как Иван III смирился с возвращением Геронтия в 1484 году на митрополичью кафедру. Отношения их, как выше было сказано, стабилизировались. Великий князь хотел видеть новгородским архиереем человека близкого ему, своего, московского, поскольку не мог не относиться с подозрением к мятежному в недалеком прошлом Новгороду. Митрополит Геронтий не возражал и «с благоволением и с советом сына своего, государя нашего великого князя Ивана Васильевича всея Руси» поставил Геннадия на новгородскую кафедру.

Святитель Геннадий на новгородской архиепископии пришелся как никогда к месту и ко времени. Его усилиями была вскрыта хорошо законспирированная, глубоко пустившая корни на новгородчине ересь «жидовствующих» — идеологическая мина под христианство. Зараза, являвшая собой смесь талмудизма и оккультизма, успела перекинуться и на Москву, свить себе гнездо в Кремле. Владыка Геннадий забил тревогу, апеллируя к великому князю и митрополиту. Но этот исторический вызов, с которым столкнулись Русское государство и Русская Церковь, оказался уже не под силу дряхлеющему владыке Геронтию. В Москве ограничились пока лишь «торговой казнью», т. е. битьем кнутом нескольких самых упертых приверженцев ереси. Геннадию было велено продолжать в Новгороде расследование и розыск еретиков. Позднее он ставил в упрек уже почившему митрополиту, что Геронтий «о том великому князю не подокучил, да тем еретиком конца не учинили» — т. е. делом как следует не занялись.

Историк А. А. Зимин, пытаясь сформулировать отношение главы Церкви к вопросу о еретиках, так и не сказал ничего определенного. То у него Геронтий «фрондирует» против Ивана III, поэтому у митрополита находят поддержку противники «жидовствующих», тогда как великий князь к еретикам мягок. То цитируются слова Иосифа Волоцкого, считавшего умеренность наказания еретиков результатом того, что митрополит «бояшася державного» (хотя прежде владыка подобного страха ничуть не выказывал).[22] Словом, зиминское понимание ситуации зыбко и расплывчато. Скорее всего, поведение Геронтия имело причиной не страх и тем более не «фронду». Святитель духом пребывал уже на пути к вечности и делам земным не мог предаваться с прежним усердием.

Его кончина последовала в мае 1489 года. Погребли преставившегося владыку в Успенском соборе, рядом с гробницей святого митрополита Ионы. Через несколько лет составитель Вологодско-Пермской летописи назовет и самого Геронтия святым. Вероятно, к тому времени у гроба почившего митрополита уже происходили чудеса, о которых упоминает Житие святителя Геронтия, сохранившееся от XVII столетия. Это могли быть какие-то исцеления болящих, подробностей Житие не приводит. В других источниках XVII—XVIII веков он также именуется чудотворцем. Уже в наше время причисление митрополита Геронтия к лику святых было подтверждено включением его имени в Собор московских святых и Собор московских святителей, т. е. перечни святых, чья память празднуется в один день.

Первая икона святителя Геронтия c портретным сходством была написана через несколько лет после его смерти, еще при Иване III. Образ установили над гробницей митрополита в Успенском соборе, и там он, в серебряном окладе, украшенный драгоценными камнями, пребывал до времен Смуты начала XVII века. Видимо, хозяйничанья в Кремле интервентов-поляков икона не пережила.

Митрополит Геронтий остался в русской истории человеком, который 1) отстаивал независимость Церкви от притязаний великокняжеской власти, 2) звал к освобождению Руси и способствовал обретению ею независимости от Орды.

Как жизненный итог это немало. Это — великие заслуги.

Глава и иллюстрация предоставлены соавтором книги Дмитрием Володихиным

---

[1] Софийская вторая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. VI. СПб., 1853. С. 224.

[2] Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. 4. Ч. 1. М.: Издательство Валаамского монастыря, 1996. С. 34—35.

[3] Петрушко В. И. История Русской Церкви: с древнейших времен до установления патриаршества. М., 2010. С. 175.

[4] Романенко Е. В. Нил Сорский. М., 2021. С. 110.

[5] Петрушко В. И. История Русской Церкви: с древнейших времен до установления патриаршества. М., 2010. С. 217.

[6] Подробности враждебного выступления удельных князей Андрея и Бориса против их старшего брата описаны в биографическом очерке, посвященном Ивану III.

[7] Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXVI. М.; Л., 1959. С. 263.

[8] Шокарев С. Ю. Андрей Большой Углицкий. Судьба и эпоха. Углич, 2022. С. 242.

[9] Подробно об этой опале рассказывается в биографическом очерке, посвященном князю Д. Д. Холмскому.

[10] Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXVI. М.; Л., 1959. С. 264.

[11] Шокарев С. Ю. Андрей Большой Углицкий. Судьба и эпоха. Углич, 2022. С. 251.

[12] Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXVI. М.; Л., 1959. С. 264.

[13] Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. 4. Ч. 1. М.: Издательство Валаамского монастыря, 1996. С. 46.

[14] Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXVI. М.; Л., 1959. С. 264.

[15] Послание на Угру Вассиана Рыло // Памятники литературы Древней Руси: вторая половина XV века. М.: «Худ. лит.», 1982. С. 525.

[16] Послание на Угру Вассиана Рыло // Памятники литературы Древней Руси: вторая половина XV века. М., 1982. С. 523.

[17] Цит. по: Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. 4. Ч. 1. М.: Издательство Валаамского монастыря, 1996. С. 48. Текст послания митрополита Геронтия помещен в Великих Четьих Минеях XVI в.

[18] Типографская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXIV. Пг., 1921. С. 201.

[19] Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. 4. Ч. 1. М.: Издательство Валаамского монастыря, 1996. С. 49.

[20] До того на Руси в переводе ходила лишь часть Священного Писания.

[21] Петрушко В. И. История Русской Церкви: с древнейших времен до установления патриаршества. М., 2010. С. 208.

[22] Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий (очерки социально-политической истории). М., 1982. С. 86—87.

---