Моя жизнь во Христе

ДАРЬЯ КИСЛОВА
Воскресная школа Петропавловского собора при Иоанно-предтеченском монастыре г. Казани
Педагог: Кислова М.А

Моя жизнь во Христе

Очный этап

Темы «Моя жизнь во Христе» и «Свободная тема» связаны между собой с момента сотворения мира. Все, что делают люди, начиная с Адама, есть экзаменационное сочинение на свободную тему. Этот экзамен — на прохождение в вечность, и он оказывается сдан тогда, когда тема сочинения сама собой переходит в «Жизнь во Христе».

От жизни во Христе, жизни со Христом, я далека. Я — та кровоточивая женщина. Я еще больна. Но уже знаю, что меня исцелит. И я пытаюсь протиснуться ко Христу сквозь толпу. Между кричащих и молчаливых, возмущенных и безучастны, потерявшихся и потерянных. Кто-то встает на пути, кто-то отталкивает назад. Кто-то сжимает запястья, заглядывает в глаза. Кто-то составляет компанию. Редкие — указывают направление.

А я просто иду. И трудно иду. Я даже не вижу, где край той ризы, которой стремлюсь коснуться. Но я знаю, что она где-то впереди. И знаю, Чья она.

Сергий был первым.

Not all who wonder are lost. 
    Дж. Р. Толкин 

Если плакать возле мутных стекол,
Высоко в небе появится сокол. 
     БГ

Вечером после службы в храме темно. На окнах тропические растения. Сквозь их вытянутые, гладкие листья пробивается скупой свет из витражных окон. Бирюзовые, изумрудные лучи падают на каменный пол и рассыпаются по нему драгоценными искрами. Плиты пола темные, иссиня-черные и очень древние. Они пошли волнами и кое-где качаются. Ступая на некоторые, слышишь глухой стук и опускаешься на несколько миллиметров вниз. Словно стоишь прямо на глади глубоких вод. А впереди вздымается остров. Алтарь. Город Золотой.

Над ним горят дрожащие звезды лампад, выхватывая из сумрака невесомые фигуры святых, что бродят в зарослях Небесного Сада. Их одежды переливаются, лики покачиваются в такт движению лампад. Голоса прихожан, отрываясь от земли, под куполом храма отдаются тихим шепотом; и словно все слова уже о другом.

Отец Сергей — ключарь собора Петра и Павла. У него есть ключ. От моря. От причала. От острова. Должно быть, золото Сада порою осыпается на него, оттого он такой рыжий. Золотисто-рыжий. У него есть жена, матушка с темными, глубокими глазами. И дочка. Хрупкая, угловатая и растерянная. Как птичка. Птички на земле всегда смотрятся беззащитно. Потому, что они созданы для неба, для полета. Как Анна. Анна. Две «а», как два крыла. И оба сломаны.

Впрочем, отцу Сергию это не так важно. Он улыбается. Он знает, как летать без крыльев. Он улыбается. Большой улыбкой большого лица. Говорят, в нем живет пасхальная радость. Я говорю, что он живет пасхальной радостью. Я все говорю, говорю, а он слушает. Отец Сергий — первый священник, с которым я говорю вне службы. Мне пятнадцать. Пару месяцев назад я впервые исповедовалась; у пожилого батюшки с седой бородой, которого больше так и не встретила. И вот я спрашиваю: «Отец Сергий, мне сказали взять у Вас благословение, но я не знаю, как…». Теперь он смеется. И объясняет. И показывает. И учит. Учит, как летать.

II

Ну вот. Опять наврала. Сергий был первым. Но Сергий совсем другой.

Храм Ярославских Чудотворцев на солнце горит, как голубая свеча с золотой главкой. А внутри будто выгорел весь. Здесь всегда сумрачно. Росписи словно впитались в стены. Все темные, не сразу святых различишь. Только взгляд Бога Отца с потолка пробивает, словно молния. Удар получается сильным, до дрожи: потолок здесь низкий. Проход узкий, между двумя алтарями, еще из прежней церкви. То ли из-за низкого потолка, то ли из-за узкого прохода, то ли из-за гнетущего сумрака кажется, что ты в вагоне метро. И правда, место, где расположен храм, походит на станцию. Отсюда тела отправляются вниз, под землю. А души — наверх. Если, конечно, пройдут через турникет.

Храм Ярославских Чудотворцев стоит на кладбище.

А я стою в нерешительности. Мне четырнадцать. Я пишу исследовательскую работу о сохранении острова, на котором никогда не была (наверное, чтобы там побывать). А он был. И теперь он где-то здесь. Только никак не пойму, где. «Вы батюшку ждете?» — спрашивает женщина, протирающая икону. «Не-ет…, — выдавливаю я из себя, — я ищу отца Сергия». Взгляд — вопросительный. Ответ — неохотный. «Батюшка сейчас выйдет». Уже вышел. И улыбнулся.

В нем тоже есть пасхальная радость, но другая, сдержанная. Радость, которая помнит о Голгофе, помнит о распятии. Глаза у него голубые и ясные. Волосы — черные, как выгоревший фитиль. Он многое знает про остров. Я не знаю почти ничего. Не знаю, кто лежит в золоченом гробе в правом пределе храма. Не знаю, чьи глаза смотрят на нас из-под медного оклада. А они все знают. Про меня. И про него. Знают, на сколько миллиметров ввалятся его щеки за ближайшие два года. Знают, какая ткань пойдет на его новое облачение. Как ангел в образе черноризца знал, что отрок Варфоломей станет игуменом Сергием, так знают святые, что быть отцу Сергию игуменом Пименом.

III

И снова мимо. Одно верно. Сергий был первым. Моя семья — она не молитвенная, не церковная. Отец, который разбивает иконы об пол. Мама, которая тратит все деньги, вырученные за свою первую Богородичную вышивку, на набор косметики.

Но у них есть другое. Не равноценное, но и не грошовое. У них были и есть не прекращающиеся отношения с Богом. Пусть трудные. Часто — неравные. Но никогда не прекращающиеся.

Пишу к тому, что посещение мной церкви в детстве было бессистемным. Молитв я знала мало. Святых — еще меньше. А вот на выставки мы ходили регулярно. И каждый раз, когда я открывала одну из книг, подаренных мамой, у меня перед глазами вставало видение. Видение отроку Варфоломею.

Мне восемнадцать. Я стою в зале галереи, посвященном Нестерову. Места немного. Картин немного. Встречает Сергий. Встречает в юности. Непривычно видеть его таким. Уже не знакомый отрок, еще не привычный старец. И как к нему подступиться?

Впрочем, он на тебя и не смотрит. Смотрит медведь. Смотрит тоскливо и пристально. Словно говорит: «Видишь, красногрудые птицы на ветке поют в унисон? Видишь, капустницы крылом сцепились? Помнишь про лисиц? Про норы? Про птиц небесных? А про сына человеческого? Вот он стоит, один как перст, меня в расчет не бери. И церковь за ним. И крест над ними. Разве не видишь, что и крест, и церковь, и отрок — все одного сруба? Он мне последний хлеб отдал. Ему всего двадцать три. А впереди — вечность».

У Сергия на поясе букет анютиных глазок, небесно-голубых.

Люди снуют вокруг. Останавливаются на секунду и снова уходят. Медведя боятся, что ли? Многие наклоняются, читают название. Разгибаются. Тоже уходят. Вот бабушка указывает внучке: «Смотри, Серафим Саровский!». А сама сыну говорит: «Пантелеимон!». Медведь глухо рычит. Они уходят. Я остаюсь.