На пути в Эммаус

НА ПУТИ В ЭММАУС

I

Если жизнь становится смертным ложем,

торжествует вновь пустоты утроба.

Мы лежим во тьме и понять не можем —

кто отвалит камень от двери гроба?

В помутневшем воздухе стерты грани

между нашим раем и нашим адом.

На больничной койке, на поле брани

жизнь и смерть, как видно, гуляют рядом.

Не песок, не камни в земном пейзаже,

не приказ царей, не людская злоба —

только наши страхи стоят на страже.

Кто отвалит камень от двери гроба?

И хотя свое торжество когда-то

Ирод-царь отпраздновал в Кесарии,

но уже готовили ароматы

Саломия, Марфа и две Марии.

Не поддавшись страху, тоске, испугу,

шли под сводом неба, смотрели в оба

и шептали тихо во тьме друг другу:

«Кто отвалит камень от двери гроба?»

II

Мы красили волосы хною иранской

и времени двигали глыбы,

покуда в потоках воды Иорданской

скитались священные рыбы.

Мы пили вино, и сквозь грани стакана

оно пламенело, как рана,

и слезы любви Галилейская Кана

мешала с водой Иордана.

И мы целовали сквозь кружево шали

в тоске материнские руки,

и вместе небесную пищу вкушали

в преддверии вечной разлуки.

Мы падали, в кровь разбивая колени,

рыдали, как малые дети,

и Богу молились, пока в Галилее

сушились рыбацкие сети.

Плывет облаков поднебесное братство

прообразом будущей жизни.

О, как нам досталось такое богатство

в земной и небесной отчизне!

На лицах останутся счастье и горе,

как оттиск на ткани убруса,

как вечно хранит Галилейское море

следы от стопы Иисуса.

III

Если б мы взошли на холмы печали,

мы опять увидеть с тобой могли бы,

как в воде, кипящей семью ключами,

шевелят семью плавниками рыбы.

Стали сны длиннее, а дни короче,

а трава осока — острее бритвы,

и немые звери в мечети ночи

на коленях молча творят молитвы.

Как блестит в кринице вода святая!

Завернулся тополь в листву, как в тогу…

Помнишь, мы на угольный холм в Китае

под покровом ночи нашли дорогу?

Но у них, китайцев, свои законы

и свои драконы в отрогах горных,

и они по-своему бьют поклоны

и встречают солнце в одеждах черных.

Ты себе прибавишь хоть локоть в росте?

Или, может, каменной станешь глыбой?

Лучше вспомни, как дорогого Гостя

угостил апостол печеной рыбой…

IV

В лесах, в горах, на берегу реки,

где ветр и пламя исполняют танец,

где движутся к востоку мотыльки,

как вереницы странников и странниц,

в слезах любви, в сиянии очей

(так дети спать укладывают кукол)

собор каштана с сотнями свечей

возносит к небу свой зеленый купол.

В пустынях тел, во сне, во тьме ночной,

среди растений и жилых массивов,

где снова тварь в ковчег приводит Ной

и где кричит многострадальный Иов,

где падший ангел ловит птицу Рух,

чтобы ее во сне увидел инок, —

там ночью легкий тополиный пух

летит на юг, свивается в ложбинах,

едва мерцает в воздухе, забыв

отчизну, Бога, прежнее жилище,

летит туда, где Иов, еле жив,

один как перст сидит на пепелище.

Я, как каштан, зажгу свою свечу,

как человек, персты сложу щепотью,

как легкий пух, над миром полечу,

касаясь смерти невесомой плотью.

Опять раздастся шумный голос вод,

вздохнет земля, в ночи запляшет пламя,

в невидимый воздушный хоровод,

как тень, войдет все то, что было нами.

И Ной возьмет топор за рукоять,

чтоб ощутить древесной плоти мякоть,

и будут звезды плакать и сиять,

а детские глаза — сиять и плакать.

V

Давай мы построим дом с черепичной крышей,

он будет узкий, длинный, кирпично-красный,

не на песке мы построим его — на камне,

а в основанье серебряный крест положим.

Сначала в воздухе выстроим красный угол,

чтоб было где нам поставить икону Спаса.

Потом мы окна сделаем, чтобы ночью

на нас смотрела звезда под названьем Сатис.

Украсим окна ставнями, на которых

две райских птицы смотреть друг на друга

будут.

Мороз-траву я развешу на красных стенах,

тимьян, душицу и алые шишки хмеля,

а рядом с домом выроем мы колодец,

из глубины изведем водяную жилу

и в эту воду серебряный крест опустим,

умоем лица прозрачной земною кровью.

Мы будем молча разглядывать птиц небесных,

траву сухую, бегущее мимо время

и солнца луч, что играет на чистых стеклах.

VI

1

Два путника в узах печали брели в Эммаус

по пыльной дороге, заросшей травой у обочин.

Трава шелестела, и воздух был горек на вкус,

каймой облаков был пустой небосвод оторочен.

Два путника шли, и уже различали село

там, где у скалы зеленела живая маслина.

Рожковое дерево буйно и пышно цвело,

как знак покаянья для бедного блудного сына.

О, как он боялся приблизиться к дому отца,

сжимая в ладони горошины красного цвета!

Два путника шли — и в груди их горели сердца,

а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа.

Вот так бы и нам по обочине жизни брести

под взглядом Отца и под сводом пустынного

пять красных горошин до боли сжимая в горсти,

чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.

2

Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз,

но волны мятежные уз не отринули брачных,

вы будете видеть толпу насекомых

прозрачных —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

А ночью, когда над водою взойдет Волопас

и звездное стадо погонит куда-то на север,

вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка

и клевер —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

Цветов лепестки так похожи на шелк и атлас,

как голос прибоя на звук отдаленных рыданий.

Одежда для ангелов сшита из облачных

тканей —

и радости вашей никто не отнимет у вас.

Сквозь волны времен приближается Яблочный

Спас;

как в хронике века война к довоенной Европе.

Он явится нам, как явился Луке и Клеопе —

И радости нашей никто не отнимет у нас.