Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Тимофея Вовны, который занял 3-е место в X сезоне Конкурса среди учеников 10-11 классов
ТИМОФЕЙ ВОВНА
АНОО "Православная гимназия" святых Мефодия и Кирилла
(г. Владивосток)
Педагог: Карпова Наталья Петровна
Наше время дано не без меры
Заочный этап
И Ангел <…> поднял руку свою к небу
и клялся Живущим во веки веков,
<…> что времени уже не будет.
(Откр. 10:5-6)
Я ехал за город на электричке. В вагоне было малолюдно, что для апрельского буднего утра совсем не удивительно. За окном друг друга сменяли зеленеющие поля, светло-зелёные сопки, пёстрые полусгнившие деревеньки. Солнце светило ярко на лазурном небе, его лучи щекотали мне ресницы. На душе было смутно: сердце по-детски радовалось весне, но и от чего-то было тоскливо, словно я не успел что-то важное. Впрочем, я не размышлял над своим настроением, и просто сидел всю дорогу возле окна, глядя на весеннюю природу, и ни о чём особенно не думал.
В тот день в монастыре, куда я направлялся, должен был служить наш викарий, епископ Арсений. Я же, его иподьякон, ехал прислуживать. Честно признаться, я не любил сопровождать владыку в его загородные выезды и по возможности договаривался с другими иподьяконами заменить меня, но в этот раз выбора мне не предоставили, и пришлось смириться с необходимостью оторваться на день от моей беззаботной жизни в городе и поехать в соседний посёлок, в монастырь, где я ещё ни разу не был, и куда не планировал ехать.
Своё нежелание выбираться из города я самому себе объяснял любовью к порядку и спокойствию. Мне представлялось, что если я оторвусь от дел, то это внесёт нестроение в мой жизненный уклад: придётся отложить какие-то дела и потом делать двойную работу второпях, что грозит либо некачественным результатом, либо недосыпом. И я только отмахивался, если кто-то намекал или прямо говорил, что я ленюсь. Ленивым я себя не считал. Порою кто-нибудь из родных или друзей замечал мне, что я трачу много времени на второстепенные дела, забывая о главном, и что все мои слова о любви к порядку – это только отговорка, а в действительности я временем вовсе не дорожу. Мол, и учусь я спустя рукава, и никакие способности не развиваю, и о духовной жизни не думаю. Что я мог на это ответить? Я не верил этому или не хотел верить, а может быть просто не думал о подобных предметах. Я жил вполне себе мирно и беспечно, и только одно нарушало мой покой – если вдруг кто-то пытался доказать, что я живу неправильно. Порой, когда я стоял в алтаре на службе, моего сознания касалось какое-нибудь прочитанное или пропетое слово, будто намеренно посланное, чтобы обличить мой жизненный уклад, но, прозвучав, оно находило в моей душе мало сочувствия и готовности задуматься, и потому оставалось догорать среди нефов храма, принятое, может быть, другими, но не мной…
Дорога была недолгой. Вскоре я разглядел среди полей на возвышенности маленькую деревушку, посередине которой стояла белая свеча колокольни и большой кирпичный храм. «Странные люди – монахи, – подумал я. – Кажется, живут счастливо, Богу молятся. Но как способен человек всю жизнь свою подчинить строгому уставу, добровольно заточить себя? Ведь когда-нибудь захочется воли, а волю свою ты уже за оградой оставил. Заскучаешь. Так и с ума сойти не долго». Так я думал и с такими мыслями вышел из электрички. Скоро я зашёл в старые чугунные монастырские ворота, отворённые настежь, и направился к храму.
Вошёл в притвор. В храме прихожан собралось уже много, все ждали приезда епископа. Два пресвитера исповедовали возле паперти. Я перекрестился и пошёл прямо в алтарь.
***
Служба прошла спокойно, без происшествий. После неё по обыкновению священство и братия пошли в столовую на трапезу. Мы, иподьяконы, торопились закончить со сборами, чтобы присоединиться к ним.
Я чистил кадило в пономарке, когда туда зашёл дьякон отец Стефан, клирик нашего городского прихода, приехавший с владыкой; молодой человек лет двадцати пяти, темноволосый, коротко стриженный, с маленькой бородкой.
– Трудишься? – спросил он меня протяжным голосом учителя. – Молодец, Матвей, трудись. Без труда – не жизнь! – и он начал складывать лежащее на столе облачение в чемодан.
– Прямо-таки не жизнь? Я себе жизнь представлял иначе. Я даже считаю, что жизнь – это всё время существования человека кроме сна, болезни и труда. Только в это время человек действительно живёт, – возразил я.
– Да? В таком случает жизнь твоя будет очень безрадостной. Труд человека – это по большому счёту и есть жизнь человека, его развитие и выражение собственного внутреннего мира. В труде – жизнь, а в жизни – счастье… В бездействии счастья нет точно. Так что твоя философия в корне ошибочна. – он захлопнул чемодан. Я продолжал драить кадильницу.
– Кстати, о философии, – вдруг обычным тоном сказал отец Стефан. – Я брал у отца Иоанна одну книгу почитать. Вот, привёз вернуть, но на службу он почему-то не вышел, захворал, наверное, а мне нужно сейчас идти на трапезу. Могу я попросить тебя отнести её в его келью? У него много книг, и он разрешает их смотреть и брать, а я слышал, ты из читающих.
Хоть время и торопило, но отказывать хорошему человеку я не хотел. Он рассказал, как найти келью отца Иоанна, дал мне тяжёлый том Ареопагита, и я побежал искать адресата. Зайдя в братский корпус, я прошёл его весь и в конце длинного коридора нашёл большую дощатую дверь. Постучался. «Войдите,» – сказали за дверью, и я зашёл.
Комната была большая, не похожая на монашескую келью. Потолок высокий. У двух противоположных стен стояли большие книжный шкафы, заставленные разнородными по размеру и жанру книгами, папками и тетрадями. В конце комнаты находился большой письменный стол, заставленный стопками книг и каких-то бумаг, рядом располагалась простая железная кровать. Полы были застланы коврами. Большие окна смотрели в монастырский сад, где цвели абрикосы; на подоконниках стояли цветы в горшках. Над столом висели две полки красного угла, на которых стояли многочисленные иконы разных размеров.
Хозяин комнаты сидел в углу на большом старом потёртом диване и читал. Отец Иоанн (иеромонах, как сказал мне Стефан) был человеком лет шестидесяти. Его длинные волнистые волосы и острая бородка были ещё не совсем седыми. Карие глаза смотрели медленно и простодушно. С первого мгновения он показался мне человеком добрым и прямым.
– Благословите, отче, – сказал я, подойдя под благословение, и нагибаясь, чтобы он сидя дотянулся рукой до моей головы.
– Бог благословит. Зачем пожаловал? – сказал он с улыбкой, благословляя.
– Отец Стефан попросил меня занести вам книгу, которую он раньше брал. Куда можно поставить?
Положи, пожалуйста, на полку того шкафа, я потом поставлю сам, – ответил он, и продолжил читать.
Я положил книгу на книжный ряд, и окинул взглядом строй корешков.
– Отче, можно я посмотрю ваши книги?
– Да, пожалуйста. Можешь смотреть всё на этих полках, – сказал он, не отрываясь от книги.
Я стал изучать книжные ряды. В этом шкафу были в основном святоотеческие труды: беседы, поучения, толкования. Я просмотрел эти полки не без внимания, но скоро покосился на другой шкаф. Там была художественная литература: книги русских классиков, что-то из зарубежного, а также работы современных богословов и церковных писателей. Меня заинтересовала книга неизвестного мне Валентина Непомнящего «Муза, страсть и политика», я взял её, медленно пролистал, и возвратил на место. То же я сделал и с несколькими другими книгами с этой полки. Взгляд мой упал на небольшую брошюрку, стоящую с краю. Я взял её в руки и стал изучать. На пожелтевшем корешке было написано «Иеромонах Иоанн (Головешкин). Стихи».
Стало интересно, совпадение ли это. Я взял брошюрку и открыл предисловие, где нашёл подтверждение своей догадке: говорилось, что автор, отец Иоанн, подвизается в нашем монастыре. Значит, это был именно этот отец Иоанн, сидевший в трёх метрах от меня на диване.
Я открыл сборник стихов наугад и прочитал:
Навеки здравствуй, Русская словесность,
Гори в сердцах избранников своих!
Всегда хотела ты изведать вечность,
И ты войдёшь в неё в сердцах святых…
И так далее. «Лирика,» – подумалось мне. Я бегло пролистал брошюрку, беспорядочно просматривая отдельные строчки. На многих страницах были карандашом сделаны пометки, где-то исправлены слова, знаки препинания или целые строчки. Я хотел уже поставить книжку на место, но вдруг взгляд мой зацепился за слова: «Наше время дано не без меры…». Эти простая строчка словно задела что-то в моей душе, будто глубокую и уже огрубевшую сердечную рану. Я прочитал стихотворение целиком:
Наше время дано не без меры,
А живём мы средь праздных, печальных утрат;
Оправдаем ли эти потери,
Когда гроб обернуться заставит назад?
Мы так часто бываем беспечны,
Мы ничтожное ставим как цену всему.
Как же дни быстротечны!
Ни один я из них никогда не верну.
Мы себя обмануть не стыдимся,
Оправдания ищем, а после – жалеем себя;
А заставить себя измениться
Не потрудимся, праздность душою любя.
Невозможно –
Что ушло в невозвратное – сделать иным.
Так ничтожно –
Всё, что слепо мы ставим кумиром своим.
Совесть шепчет,
А мы кормим бездонную душу свою;
И лепечет
Тайный голос о том, что я в гроб не возьму.
Для того ли мы созданы были,
Чтобы в этой болезни себя потерять?
Цену жизни своей позабыли,
Безбоязненно спим, не желая искать.
– Мою книжку читаешь? – неожиданно спросил отец.
– Да, ваш сборник.
– А ты любишь стихи́?
– Нет, я к ним равнодушен… но, честно говоря, ваши мне понравились. Особенно стихотворение про время. Оно очень жизненное. Мне даже стало любопытно, что вдохновило вас на его написание. Хотя вряд ли вы помните; я думаю, поэты не запоминают историю всех своих стихотворений.
– Жизненное, говоришь? – сказал он и перевёл взгляд на красный угол, а потом на сад за окном. – А ведь я могу рассказать историю этих строк. Её я не забуду никогда.
– Я с удовольствием послушаю! – сказал я, хотя был не большой охотник до литературных изысканий. Но что-то внутри меня подталкивало поддержать разговор.
– Добро, я расскажу, – он посмотрел на часы. – На трапезу ты, видимо, не идёшь, значит, у нас есть время приготовить чай, и обстоятельно побеседовать. Как тебя звать?
– Матфей.
– Достань, Матвейко, из того шкафчика чашки и заварник. Сейчас приготовим кипяток, и я что-нибудь достану к чаю.
Он встал, и мы вместе стали готовить чаепитие. Я расставил приборы, поставил чайник. На стол из тумбочки переместились баночки с вареньем, блюдце с конфетами и печеньем. Скоро мы, помолившись, сели, и беседа началась.
– Сколько тебе лет? – спросил он меня, сделав глоток ароматного монастырского чая.
– Шестнадцать.
– Вот, когда мне было, как и тебе, шестнадцать лет, я вместе с семьёй ходил в православный храм, вёл церковную жизнь, прислуживал в алтаре. В Бога я верил с раннего детства и никогда не сомневался в Его бытии. Родители научили меня молиться, вместе с ними я соблюдал посты, говел и причащался. У меня было много друзей среди ребят нашего прихода, которые, может, и не сильно стремились к духовному возрастанию, но считали православие неотъемлемой частью своей жизни… Так я прожил всё детство, и так жил в шестнадцать лет. Но время шло. Скоро я закончил школу, и из нашего маленького городка переехал в соседний большой город, чтобы учиться в институте. А там меня ждала совершенно другая жизнь: суетная, заводная. Всё, что осталось у меня от прошлой жизни – это мой друг, неразлучный Яша, приехавший вместе со мной поступать на учёбу, как и я, верующий. С ним мы стали вливаться в тамошнее молодёжное общество, где царили совершенно другие нравы: слепое неверие, привычка жить для удовольствия, любовь к шумному веселью. Сначала мы ещё пытались помнить, что мы люди Церкви: читали молитвы утром и вечером, ходили по воскресеньям в храм. Но постепенно и незаметно для нас мирское стало преобладать в нашей жизни. Мы стали подражать окружающим нас сверстникам. Я полюбил бывать на дискотеках и вечеринках. Оказалось, что церковная жизнь была для меня только привычкой, и когда эта привычка стала мешать мне, я легко с ней расстался. Через полгода жизни на новом месте я уже не вспоминал ни о молитвах, ни о походах в храм. Эту внутреннюю перемену я не мог не заметить – и совесть стала шептать мне о грозящей опасности забыть Бога. Но я не хотел для своей вольности никаких неудобств. Теперь Церковь представлялась мне не как путь к Богу, а как острог со строгим уставом. Однажды дав себе поблажку, я не находил в себе сил вернуться к православной жизни, и потому мне пришлось успокаивать свою совесть мыслью, что сейчас, пока я молод, мне нужно пожить в своё удовольствие, но пройдёт время, может, пять, десять или пятнадцать лет, и я снова вернусь к Богу, который меня обязательно примет. Сейчас я вижу безумие тех размышлений, но тогда я зацепился за них, как за спасение. Не умел я тогда дорожить временем, не знал, как с ним обращаться. Годы учёбы в институте я мог потратить на развитие, на укрепление в вере, но иллюзия бесконечности земной жизни ослепила меня. Время – это очень важный дар Божий. Часто кажется, что времени много, но сколько его в действительности – знает одни Бог. Христианин должен все дары Господни употреблять во славу Божью, а не пытаться спрятать их от Бога, чтобы потом за углом продать и купить жвачку. И не отведено христианам ни секунды времени, в которую они могли бы забыть об их небесном призвании. Но мы, дураки, ничего этого не понимали.
– У Достоевского в «Идиоте» написано, что пять минут порой дороже любого сокровища.
– Совершенно верно написано! Пяти минут может хватить человеку для главного – для покаяния, исправления ошибок, для нового взгляда на жизнь. А за сокровища никакой рай не купишь… – согласился он. Затем с минуту мы оба молчали. Он глядел в сад, я бегал глазами по комнате, ожидая продолжения, которое не замедлило.
Однажды зимой, – продолжал он, – мы с Яшей на машине поехали за город к новым знакомым. Ехали вечером, уже по темноте. Дорога пролегала вдоль большой реки с крутыми берегами. По местам обрыв приближался к краю дороги почти вплотную. По дороге мы переговаривались о чём-то, шутили, наслаждались свободным от учёбы временем. За рулём был Яша. За дорогой он следил весьма невнимательно, а ехали мы здесь впервые. И, смеясь с ним очередной шутке, я заметил вдруг, что недалеко впереди дорога резко поворачивает, и крикнул Яше. Он крутанул руль. Но дорога была заледеневшая, мы не успели затормозить и переехали через обочину. И то ли от испуга он забыл нажать на тормоз, то ли ехали мы слишком быстро, но машина, проехав ещё пару метров, вдруг покатилась куда-то вниз, и уже через секунду мы поняли, что летим с обрыва. Никогда не забуду тех мгновений. Мы ударились о камни утёса, несколько раз машина перевернулась. Последнее, что я тогда успел почувствовать – это прикосновение множества стеклянных осколков к коже: чем-то выбило переднее стекло. Больше я ничего не запомнил. Очнулся я, видимо, быстро. Лежал на спине, всё тело гудело от ушибов. Я попытался встать, но тут же резкая боль пронзила всё тело. Я понял, что у меня переломы в нескольких местах, а через пару секунд я осознал более страшную данность: мои ноги меня не слушались. Я не мог пошевелить ни коленом, ни пальцем. «Неужели позвоночник?» – подумалось мне. Правая моя рука была прижата к земле каким-то неподвижным предметом, может быть валуном, левая – хоть и болела, как и всё тело, но избежала тяжёлых травм и слушалась. Шея тоже не повредилась сильно. Я поднял голову и осмотрелся. В темноте можно было различить силуэт машины: она лежала на боку шагах в десяти. Похоже, при очередном ударе меня выбросило через переднее окно. Но где же был Яша? Когда мои глаза приспособились к темноте, я увидел, что он лежит в снегу неподвижно совсем рядом со мной. Рукой я дотянулся до его кисти. Она уже начала стыть, пульса не было. Надо ли говорить, в каком я был ужасе? Моё сознание ещё было чистым, но я чувствовал, что теряю кровь. К тому же мороз пробирал меня с каждой минутой больше и больше. Я пробовал крикнуть – но не было сил. Других машин не было видно, а если бы они и проехали – кто увидит нас в темноте? Стало ясно – это мои последние минуты. И вскоре за тем я пришёл в осознание другой страшной действительности – в каком ужасном положении настигает меня смерть! В грехе, без покаяния, оставив Церковную ограду – вот таким человеком я должен был войти в вечность. Это было страшнее всего. Эх, сколько я выстрадал в тот вечер… муки совести терзали меня вместе с телесными муками. Смерть, казалось, ходит вокруг меня и насмехается. «Лучше уж уйти, как Яша – быстро, без терзаний,» – пришло мне на ум. Но вскоре эта мысль повлекла за собой другую: если Яша ушёл так внезапно, а мне ещё дано какое-то время, то разве не должен я это время потратить с пользой для своей души. Не должен ли я покаяться, раз я ещё в сознании? Я понял: Бог, у которого я отнял столько времени, отведённого мне на благо, сейчас через время пытается меня спасти. И я стал кое-как молиться, сначала своими словами, потом вспомнил что-то из молитвослова, и скоро почувствовал, что невыносимый груз на сердце слабеет…
– И конечно вас кто-то спас?
– Разумеется, раз я сижу здесь. Оказывается, наше падение увидел случайный проезжий таксист с другой стороны реки. Он тут же вызвал скорую, сам поехал к нам, и нашёл меня уже засыпающим. Всего пролежал я на снегу около пятнадцати минут, хотя эта четверть часа показались мне соизмерима с месяцами жизни в институте. Скорая подоспела быстро. Яшу спасти не смогли. Меня же сразу положили на операционный стол. Переломы в нескольких местах и гематома – вот чем меня наградило падение. Спину я травмировал тоже, но, к счастью, не так безнадёжно, как можно было ожидать. За мой позвоночник сражались упорно и благополучно. Через четыре месяца я уже мог ходить без костылей. В память о падении у меня остались только шрамы и неизгладимые воспоминания. На Яшином отпевании я быть не смог, но, как только вышел из больницы, заказал панихиду. Теперь, возвратившись к учёбе, я стал еженедельно бывать в местном храме, а скоро устроился там пономарём. Я стал возвращать в свою жизнь церковный порядок, и теперь совершенно осознанно. А живя по-христиански, я и думать стал о Церкви, о Боге. Я вспомнил, что в школьные годы умел неплохо писать стихи, и начал использовать этот талант для выражения благодарности Богу за моё спасение. Потом писать стихи вошло у меня в привычку. Это стихотворение про время я написал в годовщину той страшной ночи.
Я слушал его внимательно и был тронут всем сказанным. Заново осмысливая многое из моих былых убеждений, я начал понимать их ошибочность. Впечатления от рассказа были целебными, но тяжёлыми; и, когда он окончил, я захотел сменить тему.
– Мне понравились ваши стихи, – сказал я, – пару лет назад я тоже пробовал писать стихи, и у меня даже неплохо получалось, по крайней мере, так говорили многие из моего окружения. Но потом я решил, что бессмысленно заниматься этим. Всё равно читают их только мои близкие, а распространять их – дело безнадёжное: много есть поэтов и получше меня. Да и литературная карьера меня мало привлекает – писал я для собственного досуга, когда горело по чему-нибудь сердце.
– Зря ты забросил это дело. Поэзия лишней не бывает, если это, конечно, добрая поэзия. В нашем мире много всяких дурных вещей, а нужно, чтобы люди, кроме плохого, видели и что-то хорошее. Вот посуди сам, если бы я не написал то стихотворение, наш разговор и не случился бы. Сколько мы бы упустили. Поэты, писатели, изобретатели, да любые мастера, если они делают своё дело с любовью и во славу Божию, несут этот мир драгоценный свет – свет рая, и людям вокруг них это помогает. И я рад, что когда-то употребил время для написания этого стихотворения, и теперь наблюдаю добрые плоды своего труда. Ведь я вижу, что тебя впечатлил мой рассказ, а значит, душе твоей он зачем-то был нужен.
При этих словах у меня в кармане зазвенел телефон. Звонил отец Стефан, попросил помочь загрузить вещи в микроавтобус. Я стал прощаться с отцом Иоанном.
– Большое вам спасибо, отче, мне действительно ваш рассказ запал в душу. Можно, я ещё зайду к вам, ведь я наверняка приеду сюда ещё много раз.
– Конечно, Матвей, заходи. Бог тебя да благословит!
Я ехал обратно в город на машине: часть вещей мы оставили в монастыре, и для меня нашлось место. Ехал молча, и с друзьями почти не заговаривал.
Был час дня. А значит, мне оставалось ещё много времени до вечера, чтобы успеть делами отблагодарить Бога за что, что у меня есть сегодняшний день.
