Непрощенная
Если не поленитесь, то считайте… В год, когда кончилась война, осенью, Алёнушке исполни-лось семнадцать лет, а умерла она шестидесятилетней. Учиться дальше она не стала — деся-тилетка находилась далеко от дома, в райцентре, добираться туда было невозможно, перехать, чтобы снимать угол, — дорого, да ведь она и не работала — жила собственным хозяйством. Ей удалось получить паспорт — на основании справки о плене, да и то — столько она объяс-нений дала в разных кабинетах этого самого проклятого райцентра, что почти всякий раз до-мой бегом бежала, не дождавшись порой попутной машины.
Объяснять всё, что и как случилось с ней в войну, она не могла, а еще больше — не хотела. Так ее и оставили в покое: частница, одинокая, занимается подсобным хозяйством, тем и жи-вет.
Позже дали грошовую пенсию.
Немногие забредавшие в деревушку люди, — все больше жители ближнего и тоже умирав-шего сельца, — удивлялись опрятному виду стареющей женщины, ее приветливости ко всем без разбору и еще тому, что она вставляла в свою речь немецкие словечки: «данкешён» — спасибо, «их либе» — я люблю или еще что-нибудь такое. Пустили слух, что это она в плену умом повредилась, — ну, можно ли улыбаться-то всякому встречному-поперечному, водички предлагать, а то и молочка.
Эх, люди! Да это же просто знак того, что светлые деревенские правила забываются, раньше-то такое внимание обычаем было: увидишь незнакомого — поклонись, первым поздоровайся, если ты мужик — картуз сними, если баба — предложи водички: попить не желаете ли с до-рожки-то, чем вам помочь, что указать? Алёнушка взрослела, а потом и старела с улыбкой, как маменька учила. Да только никак не выходила из нее беда ее, и всё, что было с ней сейчас, никак не могло заштриховать происшедшее.
Жизнь со всеми ее прегрешениями, бедами, тоской, но ведь и с радостями же, с солнцем, с ле-сом, с небом над головой, выходило, не очень-то и требовалась Алёнушке, потерявшей к ней интерес и всякий вкус.
Но однажды она все-таки совершила подвиг — поехала к тете Поле. Дети ее выросли, и соста-рилась она, единственная свидетельница Алёнушкиных испытаний. Обнялись они с ней так, будто сцепились, — дети даже испугались этих объятий! — и долго, долго безнадежно пла-кали.
Сергей, конечно, женился, куда-то уехал, и с тетей Полей после той поездки ни о чем не гово-рил, да ведь и не узнать об этом ездила Алёнушка — всё она знала из Полиных писем.
Просто чтобы повидаться с Полиной Степановной.
Скоро та умерла.
А Алёнушка всё жила и жила, не показываясь врачам, не имея дел с властью, — только на вы-боры ходила — да почти и не разговаривая с людьми.
Они, эти люди, совсем редко заглядывали в деревушку. Пройдут зимой лыжники по деревне, один махнет варежкой — и всё. А от деревушки почти ничего не осталось. Деревянная изба, как известно, требует живой души внутри-то себя. Чтобы кто-то ходил по половицам, гвозди, если надо, прибивал, пол подметал, ну и, ясное дело, дышал тут, топил печь, разговоры свои разговаривал. Покидает избу человек, забивает крест-накрест окна досками, запирает дверь, и — всё, считай, простился с родной душой. В одиночестве изба, как и старая женщина, тос-кует, а потеряв надежду — и умирает. Бревна превращаются в труху, крыша покрывается зе-леным мхом, ступеньки на крыльце сгнивают и обваливаются. И в один печальный час крыша рушится — когда и с грохотом, как последний вскрик, обращение к покинувшим ее, а чаще всего — со слабым шуршаньем сваливается обочь, и недолго уже ждать, когда и стены через осень-другую поведет в одну слабую и неверную сторону и, будто убитый конь, на котором бы еще скакать и скакать, падает набок дом.
Дом, вскормивший многих людей, уже ушедших за пределы жизни или забывших родитель-скую и вечно верную крышу милого дома, родину свою, половицы, по которым свои первые шаги пробовали…
И вот деревушка вся развалилась. Встала на колени, поросла осокой, мхом и другими растени-ями, вполне красивыми, чтобы красой своей, видать, прикрыть человеческое беспамятство и хоть эдак человека извинить. Но человек — существо неизвиняемое…
Остался во всей деревушке лишь домик Алёнушки. Печка у нее топилась, дорожки зимой все-гда вокруг избы были прочищены, дрова наколоты, впрочем, в последние-то годы это были распиленные, высохшие, почерневшие остатки соседних, покинутых всеми срубов.
Лишь редко-редко добиралась до нее девочка Лиза, местная почтальонша. Мать этой девочки рано перенесла инсульт, отец семью бросил, и девушке, всякий раз почему-то вызывавшей в Алёне Сергеевне мысль о ее собственной дочери, приходилось работать почтальоном. А в де-ревню за три версты, где живет всего одна старуха, никто больше ходить не желал. Вот она и бегала. Постаревшая Алёнушка принимала ее, как родную, долгожданную гостью, и Лиза по-началу считала это старинным русским гостеприимством. Но хозяйка со временем, с годами даже, стала спрашивать странные вещи. Например, как ей удалось убежать от деда и бабки Штерн? Жива ли какая-то Элла? И что там с Готфридом? Почтальонша не сразу смекнула, что Алёна Сергеевна, которой и доставлялась-то одна лишь бессловесная пенсия, — ни единого письмеца! — путает времена своей жизни, хотя радиоприемник на батарейках у нее звучал беспрерывно, и батарейки эти приносила сюда Лиза, покупая их в сельпо.
Девочка ей мягко напоминала, что дома ее ждет беспомощная мать, и надо еще приготовить еду, после чего лицо Алёны Сергеевны разглаживалось, наверное, она возвращалась в настоя-щее время, кивала головой и всегда смотрела на шкафчик, в котором, Лиза знала, стояли две фотографии молодых женщин, которые учили эту старушку в допотопные времена, да краси-вый альбомчик с единственным стихотворением, написанным на немецком языке.
Лиза потом не раз говорила, что больше всего Алёна Сергеевна хотела бы увидеть свою дочь, тоже Лизу, Лизаньку, как она говорила, и верила, что Лизанька, конечно же, стала настоящей принцессой, не зря у ее предков была аристократическая приставка «фон».
После нескольких таких разговоров, когда почтальонша Лиза принесла очередную пенсию и выпила чаю, какого-то совершенно невероятного по вкусу лесного чая, настоянного на одних только травах, и сняла косынку, разомлев, старушка, вежливо спросив, не найдется ли у нее времени выслушать ее рассказ, и поведала ей всю свою историю.
Когда она закончила, Лиза сидела, сжавшись в комочек, — она была сострадательной девоч-кой, которой и самой досталась непростая жизнь. Но жизнь без войны, без концлагерей и без страха смерти…
— Как же вы выжили? — спросила она.
— Да я б и остатки жизни отдала, — ответила старушка, — только чтоб свою кровиночку уви-дать, Лизаньку. Хоть краешком глаза!
Почтальонша запомнила из того рассказа чужие наименования и имена — какого-то Дуйс-бурга, Пелагеи Матвеевны, Сергея Кузьмича и соседки Клавы. Ну, и, конечно, имя своей неве-домой тезки.
Потом у Лизы умерла мать, после сороковин она взяла отпуск без содержания и надолго уехала к родственникам, а вернулась уже зимой. Никто, как выяснилось, за все это время пен-сию Никитиной не носил, и когда почтальонша пришла в покинутую деревню, — а было это, напомним, зимой, — дверь в остуженную избу была слегка приоткрыта. А в светелке лежала холодная и, судя по всему, недавно умершая Алёнушка, сама себя приготовившая к смерти.
Она лежала посреди кровати в черном платье, и в скрещенных руках зажата была маленькая картонная иконка Богородицы, именуемая «Утоли моя печали…»
Время в России стояло еще неверующее, атеистическое, да Алёна Сергеевна и не сказала Лизе ничего о своих предсмертных желаниях. Так что ее и отпевать не стали: власть к таким делам тогда была непричастна, даже напротив — строга, церковь была только в райцентре. Но вот — странное дело! — похоронить Алёнушку позволили не на сельском кладбище, а рядом с батюшкой, в лесу.
Снова шел снег, послали было с гробом грузовик, но он застрял в снегу и скоро вернулся. То-гда Лиза отыскала троих пожилых односельчан. Они еще помнили красавицу Алёнушку. Правда, помнили приблизительно, примерно, по рассказам старшей родни.
И всё за ту же вечную, неразменную, всё оплачивающую русскую валюту — за бутылку на
душу — они привезли на санках из села в деревушку гроб, потом отправились в лес и испол-нили самое последнее в жизни каждого дело: зарыли Алёнушку в землю по соседству с еще одной, аккуратно прибранной, хотя и старой, видать, могилкой.
Денег, которые лежали приготовленными на столике в конверте — и об этом усопшая поза- ботилась! — рассчитаться вполне хватило.
Прошли многие и разные годы…
Ярко-зеленый, акварельный мох, еще с довоенных пор украшавший лес возле папенькиной могилки, — а теперь и могилки Алёнушки, — постепенно выполз из этого леса, затянул остатки всех деревенских строений и всякие следы человеческие собой стер.
Будто незримый художник заштриховал нарядным цветом прошедшее время.
Вот только горе человеческое затушевать нельзя…
Или можно? И скорби людей из прошлого исчезнут навсегда вместе с ними?
На что же тогда надеяться нам, живущим?
