Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Якова Воробьева, отмеченную специальным призом X сезона Конкурса «За следование духовной традиции русской словесности»
ЯКОВ ВОРОБЬЕВ
ЧОУ «Гимназия имени преподобного Сергия Радонежского»
при Троице-Сергиевом Варницком монастыре
(Ярославская область, пос. Варницы
Педагог: Недодаева Светлана Борисовна
Но руки Его были прибиты ко кресту
Заочный этап
- Прилет!..
Совсем даже близко к позициям: с потолка посыпалась земля.
На лицо прямо.
И в глаза.
Смахнул ладонью грязь и сон с глаз, перевернулся на живот, лицом вниз, проморгался. Снова прилет: глина и песок — на затылок и за шиворот. «Как бы это они нас не похоронили...» - мелькнула шальная мысль. Махнул рукою, отогнал ее, как муху: «Похоронят… Ну, ты шутишь!»
Лунная-лунная ночь. Звезды смотрели на него через щели дверного проема, и он смотрел на звезды. Там, за дверью их блиндажа, жадно чавкала людьми война и воркотала от удовольствия…
Опять ударило.
- Прилет!.. - это раздалось из-за двери.
Переступая через бойцов, пробрался к выходу.
Лунная - гоголевская - ночь! Малоросская ночь! Звезды величиной с пятак рассыпаются по всему небосводу, и луна покрывает своим серебряным омофором раскидистое поле, и лес на горизонте, и наши позиции. Луна режет ночь, вспарывает сумрак сверкающим клинком отраженного света, будто бы не луна это, а осветительная ракета. Пахнет землей и глиной. Порохом не пахнет: к запаху пороха он привык уже давно, он стал ему родным, естественным что ли… Только оттуда, с запада, ползут по небесному куполу темные трещины пыли, земли и копоти — облака войны.
Бах! Небо содрогнулось, вдали заискрилось, и по небосводу поползла, заклубилась еще одна черная трещина…
Однажды небо не выдержит и обрушится на мир, погребет под собой всех нас и останется грудой битой синевы в кромешной дымной тьме, пахнущей порохом и серой…
- Прилет. Метко бьют, гады!.. - командир ухмыльнулся, опустил бинокль и повернулся к стоящему рядом лейтенанту. — Как думаешь, лейтенант, дадим им завтра прикурить?
- Дадим, товарищ капитан! - бодро ответил боец лет двадцати пяти.
- Возьмем, возьмем высоту, к утру уже как пить дать — наша будет!
- Дай-то Бог, брат, дай-то Бог…
Командир повернулся обратно к черным разводам вдали, поднес бинокль к глазам, и тут краем глаза заметил его, Тулина.
- Рядовой Тулин?.. Чего не спим, солдат?
- Не спится, товарищ капитан…
Вспышка где-то вдали, грохот, небо вздрогнуло, капитан снова вгляделся в ночь.
- Ишь-ты, все никак не успокоятся, шельмы. Этак и до нас доберутся…
Чуть правее заискрило, загудело.
- О! А это наши работают. За деревню, как раз по их позициям… Лихо! - командир оторвался от бинокля, обернулся к Поэту и указал пальцем в горящую даль. - Вот туда на рассвете и двинем. Там сейчас Лукич со своими парнями прорывается, к утру, дай Бог, займут. Нам сейчас эта высота — кровь из носу как нужна.
Капитан прищурился, снова припал к окулярам.
- Так просто они нам ее не отдадут... Но если возьмем — не упустим!
Командир отдал прибор лейтенанту, спустился в траншею, похлопал Поэта по плечу.
- Ничего, прорвемся.
Бой был очень тяжелым, но высота взята!
Скольким не прийти с радостной улыбкой домой, не прижать к себе жену, вдыхая родной до боли запах, не обнять детей, не вытащить из рюкзака игрушки, не поцеловать маму, которая плачет от радости, не веря своему счастью!
Даже туман, скорбя, ушел с поля, забрался в темные сырые траншеи, укрылся от обжигающего света в воронках и оврагах.
***
Утром командир подразделения, где служил Поэт, объявил задачу - передислоцироваться. Двинулись. В лесу зашипела моторами техника. Остановились, подождали, пока проедут, двинулись в перелесок: полями идти нельзя — дроны увидят.
Дроны… Ангелы смерти: незаметные, юркие. Такой дрон-камикадзе подлетит сверху - не заметишь, и все, поминай как звали…
Лес смотрел на солдат с высоты прожитых веков, шептал о чем-то своем. А, быть может, и о нашем, человеческом: о танках, взрывах, ракетах, конечно… А ведь деревья эти уже были свидетелями боев, свидетелями пожаров и людского горя. Тогда, много лет назад… Как же все повторяется! А на траве совсем молодая роса. Сколько ей? Часа два, не больше. Как и тогда, много лет назад. Все повторяется…
Отряд шел по траве, сбивал росу сапогами. Ноги промокли совершенно, но это было уже привычно, заурядно. Люди шли по росе, а лес поглядывал на них исподлобья и шептал, шептал.
Наконец в кромешной зеленой стене впереди завиднелись просветы, деревья поредели. Никак к грунтовке вышли? И верно, грунтовая дорога, перепаханная гусеницами бронетехники. Следы свежие совсем. Это наши проехали.
Из самой еловой дали, смазанно и невнятно, стал слышен гул, после - чуть ближе, уже отчетливо: «Тр-тр-тр...». Едут красавцы! Вот уже и сзади из-за поворота показалась колонна. Все ближе, все громче. Гудят БТРы, уверенно движутся вперед.
Еще немного, и отряд подошел к деревне. Остатки боевой техники, хаотично раскиданные на раскуроченной взрывами черной земле, дома, глядящие на людей пустыми глазницами разбитых окон.
Вышли на городскую улицу, на асфальт. Идти стало тяжелее: дорога в горку. Техника ускорилась, рванула вперед и исчезла за очередным своротком, в последний раз обдав солдат пылью и копотью. Шли быстро, настороженно: мало ли, не засел ли кто в окне.
Не засел, все спокойно, тихо.
Да тихо ли? Нет, не все тихо: изредка доносились едва слышимые звуки там, на взгорье, где сверкал золотом купол церкви.
Поднялись к церкви, и точно: стараясь не шуметь, бойцы носят боеприпасы. Не так далеко, за деревьями и кустарниками, ставят орудия. В нескольких местах воронки - результат ночных обстрелов.
Отряд встал, командир обратился к отряду:
- Ну, товарищи бойцы, главная наша задача - удержать эту территорию до прихода подкрепления. Врагу мы как кость в горле. Всем быть наготове. Отделение Ползункова, вы со мной в авангард на броне, отделения Зайцева и Трофименко — под командование старшего лейтенанта Королева, идете на левый фланг.
- Отделение Чернецова и Шолохова, вы переходите под командование капитана Фрезова.
Фрезов? Какая знакомая фамилия…
Командир повернулся к Фрезову, крепко пожал руку.
- Ну, Лукич, с Богом!..
Лукич был человек статный: высокий, смуглый, с густой черной бородой. Одним видом своим внушал уважение: всякий, кто виделся с ним, невольно думал: однако, суровый. А уж тот, кто имел с Лукичом какое-либо общение, восхищенно сам себе говорил: «Вот это Человек!»
Разошлись по позициям: кто в укрытия, кто на боевые точки. Лукич с небольшим отрядом - в церковь.
Переступили порог, прошли в притвор.
- Каски долой! - скомандовал Лукич.
Все как один сняли шлемы. Лукич прошел вперед, в храм, к большому деревянному кресту, широко, размашисто перекрестился, встал на колени, припал к ногам распятого Спасителя, застыл.
Тишина…
Наконец Лукич встал, еще раз перекрестился, поклонился, вернулся к солдатам.
- Ну, мужики, слушай задачу: организовать здесь пункт размещения раненых. Пулеметные точки только во дворе. Обустройте медсанчасть. Потом можете размещаться сами и ждать дальнейших указаний. Все понятно? Выполнять.
Смеркалось. Последние лучи уходящего солнца лобзали белый камень храма, проникали через круглое окно над входом и падали, падали на лик Спасителя. Безраздельно властвовала тишина, изредка колеблемая перешептываниями бойцов и треском восковых свечей. Какая редкость она на фронте! Какая редкость!
Уходящий свет смотрел в лик Христа, а Христос смотрел со Своей Голгофы на людей в зеленом камуфляже, уже спящих и еще бодрствующих, перешептывающихся о чем-то и занимающихся своими делами.
Он смотрел с Креста на людей в зеленом камуфляже, смотрел на бронетехнику и минометы, стоящие поодаль, на воронки, на обломки кирпичей и на битое стекло, хрустящее под тяжелыми черными берцами. Он смотрел на женщин, ожидающих мужчин с фронта, смотрел на детей, часто осиротевших, на стариков, оставшихся без крыши над головой… Он смотрел на деньги и на дорогие костюмы, на печати, бланки и договоры, Он смотрел на людей с добрыми лицами и людей с грязными руками. Он смотрел на толпу, беснующуюся и кишащую злобой друг ко другу, на флаги и плакаты, на коктейли молотова и на факельные шествия… И Он видел каждого, и Он хотел бы обнять и пожалеть каждого... Но руки Его были прибиты ко кресту, и Ему оставалось только безмолвно смотреть на людей…
Поэт стоял у Распятия и думал.
Думал о чем-то своем: может, о жене, о маленькой дочери, у которой впереди еще целая жизнь. Может, о доме и саде за домом: о яблоне, на которой, наверное, уже спеют яблоки, медовые и хрустящие. И наверняка думал о цветах. Он с детства любил цветы и всегда мечтал завести пышный, пестрый садик – цветник. А может, он думал о море. Он только однажды был на море, но влюбился в его красоту бесповоротно. Жена так часто просила его съездить на море, а он все откладывал, откладывал. И, конечно же, он думал о детстве и о родителях. О том, как однажды он играл с друзьями в снежки и совершенно заморозил руки, как мама тогда его бранила за то, что он не надел варежки, а потом долго поила чаем с малиновым вареньем и рассказывала истории из своего детства… А, быть может, думал он о своих учениках, о том, почему он, простой учитель литературы, оставил все и пошел на фронт, в самое пекло войны… Конечно же из-за чувства справедливости и долга, из-за того, что знал: если он не решится, за него пойдет кто-то другой, может быть, его ученик, друг или знакомый, и что если не он, то кто?
А еще он думал о том, каково ему будет в первый раз лишить человека жизни… Дерзнет ли он? Сможет ли и должен ли вообще? Он умел обращаться с автоматом. Его этому научили. Но кто он такой, чтобы обращаться с жизнью человеческой? Кого он должен будет лишить священного права на жизнь? Молодого человека, каким был он сам? Да, конечно, он знал, из-за чего идет война, за что ему убивать и за что ему умереть, но разве тот, кого он должен будет убить, по ту сторону баррикад, не знает всего этого? Он, этот человек, не думает о жене и детях, о доме и саде и не мечтает посадить цветник?
Да, история всех рассудит. Она оправдает невиновных и обличит виноватых. Но разве от этого легче?
К Распятию неслышно подошел Лукич. Он встал рядом и тоже о чем-то задумался. Поэт оторвался от размышлений, перевел взгляд на Лукича. Богатырь, он был погружен в себя, глаза его закрыты, лоб прорезали глубокие морщины. Поэт еще раз взглянул на Распятие, на лик Спасителя, тускло озаренный красным отсветом заката, сделал было шаг назад, но на плечо его удивительно мягко и легко опустилась широкая ладонь Лукича.
- Постой, солдат. Ты — верующий?
- Да… - как-то даже неуверенно ответил Поэт, не ожидавший подобного диалога.
- Ты можешь меня исповедовать? - голос Лукича, суровый и властный, как он сам, теперь звучал тихо и грустно.
- Я не священник.
- Мне сейчас это неважно. Ты можешь меня выслушать, солдат?
- Хорошо. Я попробую.
Они прошли вглубь храма, за клирос, где стоял старый аналой. Лукич достал из кармана маленькое походное Евангелие, встал на колени и начал говорить.
Говорил он долго, отчаянно, выворачивая свою прошитую пулями и прокопченную порохом душу наизнанку. Каждое его слово было пулей, вонзавшейся в чье-нибудь тело, каждое предложение — мертвым человеком, и он знал, что не мог поступить иначе, знал, что если бы пришлось еще раз пройти это путь, он бы его прошел, и он каялся в этом, каялся в каждой жизни, которую он отнял, каялся в каждом приказе, который он отдал, и он был готов идти дальше, горько плача обо всем, что сделал и еще сделает. И слезы катились по его бороде и падали на каменный пол. А он все каялся и каялся…
Наконец Лукич закончил.
- Ты прощаешь меня? - прошептал он сквозь удушливый ком.
- Бог простит, и я прощаю.
- Бог простит, - эхом отозвался Лукич. Он перекрестился, приложился к Евангелию.
- Спасибо, брат…
- Во Славу Божию…
Утро явилось оглушительным рокотом. Земля сотрясалась, огромное паникадило качалось под куполом. Работала артиллерия. Враг начал наступление. Поэт вскочил на ноги, рванул к выходу, выбежал из притвора на улицу и провалился в совершеннейшую бездну…
...Открыл глаза.
Вокруг царила паника, бегали люди, мчалась по дороге техника, проваливаясь колесам в свежие воронки и объезжая завалы. Тут и там корчились в агонии раненые. И опять плевали в небо пылью новые прилеты…
Должно быть, был страшный шум. Но он не слышал: его оглушило, и очень крепко. Все звуки для него теперь слились в один сплошной белый шум, острый писк, бьющий прямо в мозг. Видел он тоже смутно: то-ли из-за контузии, то-ли из за пыли вокруг и в глазах… Земля билась в конвульсиях.
Он огляделся. Прилетело прямо в храм. Купол обвалился и погреб под собой всех, кто не успел покинуть церковь. В небо смотрели теперь голые, холодные остовы каменных стен и кадили вокруг фимиамом серой каменной пыли… Наконец чувства стали к нему возвращаться, а в месте с ними пришло и осознание ситуации.
Где капитан Фрезов? Где Лукич?
Завалы были немы, как склеп, и рядом с ними не было никого… Под завалами? И что делать? Где отделение?! Мысли разорвал очередной прилет, громыхнувший где-то рядом. В голову ударил гул взрыва. Поэт упал, схватился за голову.
Бах!
Еще один прилет. Встал, зажмурившись, открыв рот и, закрыв уши, побежал, сам не зная куда, куда-то вперед что ли?
- Эй! Эй! - пробился, как через вату, глухой окрик. - Ты как, не ранен?
Поэт открыл глаза, огляделся по сторонам. На дороге стоял БТР. С брони спрыгнул человек, подбежал к Поэту.
- Давай, браток! Пошли: оборону нашу прорвали! Пошли!
Человек взял Поэта под руки, подвел к БТРу, помог залезть на броню.
- Ты как? Воевать-то сможешь?..
- А?.. - разум начал проясняться, - ...А… ...Я… Да… Да… Смогу…
- А автомат твой где?
- Автомат? Т-там… - Поэт указал на руины церкви.
Военный снял с плеча свой, протянул Поэту:
- На, держи. У меня в БТРе еще есть. Трогай!
БТР тронулся, поехал по дороге вперед и вскоре остановился за панельным домом. Поэт совершенно пришел в себя, но в ушах еще звенело.
- Ишь ты! Все-таки вытеснили гадов их отсюда! Молодцы! Ну, пошли поможем нашим…
У дома лежало несколько тел: наших и чужих. Чадил едким смогом подбитый танк с черно-белым крестом Вермахта на борту
Что это там блестит на солнце? Коптер? Ну да, коптер. Сюда летит что ли? Точно, вот он, летит, ангел смерти…
Один из бойцов вскинул автомат. Та-та-та-та... Мимо. Еще: та-та-та… та-та-та-та-та... Есть, попал. Железная птица-паук закружилась, завертелась причудливыми фигурами и устремилась на землю.
Позади загрохотала БМП, выехала из-за поворота, устремилась вперед. Военный махнул БТРу: «Айда, - говорит — вперед! В атаку!..» Броневик чихнул серой гарью и тронулся вперед. Бойцы выстроились в колонну за ним.
- Ну, контуженый, идешь?..
Двигались четко, слаженно, проверяли каждое окно, каждый закуток: везде могла укрыться смерть. Вот и самая окраина, левый фланг. А вот и отряд под командованием Королева. Рукой подать.
Бах!
БТР подбили. Запылал невыносимым жаром.
Бах!
Бойцы рассыпались, прижались к стенам домов, к заборам, укрылись за домами. А свои ребята совсем рядом. К ним нужно.
Где человек с БТРа? А вот он. Лежит и смотрит в серое небо голубыми глазами…
Как же это его так? Значит, один пойду. Чуть выглянул из-за дома. Чисто. Рванулся вперед и помчал, вжимаясь в холодные стены. Только бы не зацепило!
Свернул за угол, к обрушенному дому. Вот они, наши ребята: улочку пробежать.
Замер… Что это за звук? Есть ли он? И впрямь есть. Будто бы стонет кто-то… Из этого всего шума и гама сквозь вату в ушах пробивается отчетливо стон… Огляделся, прислушался. Стон звучит из-под завалов самого этого дома…
Да где-же? А, вот где: среди кучи битых кирпичей под обвалившейся крышей лежит боец. Что с ним? Ноги. Ноги перебиты совсем. Плачет он, стонет. Подбежал к нему, достал аптечку, вколол обезболивающие, перетянул ноги жгутом. Одна совсем плоха, другая ничего, заживет до свадьбы.
Хватает парня за плечо: «Ничего, ничего, все нормально будет, ты потерпи только...» Что это за нашивка? Убрал руку, пригляделся. И форма-то не наша, и нашивка — чужая. Парень чуть приподнялся на локте… Точно. Не наш… Поэт отстранился, поглядел парню в лицо. И застыл… Не наш… А глаза — наши, такие же, как у него самого. Исполненные горького страдания и надежды. И парень тоже понял, что не наш. И так смотрели друг на друга два чужих человека, смотрели общим взглядом. И каждый смотрел на чужого, а видел своего…
И каждый думал: не я ли это?
Так продолжалось бесконечные мгновения. И вдруг что-то произошло: парень отвел взгляд, посмотрел куда-то за Поэта, и в глазах его появился ужас. Поэт обернулся и замер… Дрон… Вот он, совсем уже над ним...
Поэт в последний раз оглянулся.
Посмотрел в глаза парню...
Раскинул руки, закрыл его собой…
А ангел блеснул на солнце и сбросил гранату...
