Наталья Иртенина - лауреат конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукописи» 2020 года
Апрель 1937 года
Ночь отец Алексей провел в райотделе НКВД. По повестке явился вечером засветло, просидел в коридоре до полуночи, ожидая вызова к следователю. Про обыкновение чекистов вести допросы в темное время суток он знал по прежнему опыту. Теперешний разговор с госбезопасником тот назвал не допросом, а лишь «беседой», но после нескольких часов вопросов и ответов отец Алексей был выжат в точности как после генеральной исповеди.
Была в его жизни такая тяжелая исповедь — когда он окончательно решил стать священником. Все прошлое маловерие, сомнение, почитание греха за несущественную величину, удовольствие от купания в житейской грязи — все это, словно державшее его годами за горло, отсекалось от души с кровью и болью. Осталась тогда душа обнаженная, дрожащая и кровоточащая, исходящая криком, чтобы помогли ей, пожалели ее. Господь не замедлил, укрыл его душу теплом, залечил.
Разговор со следователем будто проделал обратную работу. Вынул из него душу, кинул ее в грязную жижу, вытоптал, измочалил. Самое страшное и одновременно нелепое чекист припас напоследок, когда заря уже высветлила окно. Отец Алексей даже сперва подумал, что ослышался. Но следователь повторил требование.
— Я бы выписал постановление о вашем выселении и высылке с семьей за пределы района. Но я предлагаю вам размен.
— Что ж, выписывайте ваше постановление.
— Не могу. — Чекист дохнул в него струей папиросного дыма. — Новая Конституция не позволяет выселять вас, кулаков и попов. Поэтому теперь все будет по-другому…
На раздумья он дал три недели.
Отец Алексей шагал по пустынным улицам еще сонного города. Он думал о том, что милостью Божьей получил отсрочку. Встретить Пасху, провести ее в кругу родных, довершить недоделанное, попрощаться с прихожанами, подготовиться к неизбежному. На все это он получил довольно времени. Что это, как не чудо, в стране, где люди исчезают в одну ночь и многие никогда уже не возвращаются?
На одной из улиц еще издали его взгляд запнулся о две человеческие фигуры. Улочка была немощеной, узкой, замусоренной. В грязи лежал мужчина изможденного вида. Страшно худой, в рванине и лаптях, он крупно содрогался всем телом. Рядом сидел на земле, поджав коленки, мальчик в слишком большом для него пиджаке. На мужчину он смотрел спокойно и безучастно, ничем не пытаясь помочь. С сизых губ лежащего срывались слова бреда:
— Уйди, с…! Колхозная гнида… Два мешка на все трудодни… Управителей как вшей на гашнике… Сытые рыла… А детей моих в землю… Паскуды…
Отец Алексей догадался, что это крестьянин, приехавший в Муром за едой.
— Что с ним? — спросил он, опустившись на корточки.
— Помирает, — пожал плечами мальчик. — Я ему говорил: не жри объедки. Он в мусорке ковырялся. Теперь сдохнет от заворота кишок.
— Родственник твой? Откуда вы? — Священник попытался привести умирающего в сознание, легонько похлопав по запавшим щекам.
— Я его от облавы сховал. Он на поезде приехал.
— А сам ты кто? Чей? Родители есть?
— Федька я, ничей. А ты поп? — Мальчик с любопытством разглядывал подрясник и крест на груди.
— Да. Так, значит, ты безнадзорный?
— Лучше быть безнадзорным, чем поднадзорным, — ухмыльнулся Федька. — Я тебя видел, ты вчера в энкавэдэшню заходил. Чего ж тебя выпустили?
— Не знаю, — честно ответил священник.
— Скоро арестуют, — пообещал мальчишка. — Одного тоже сначала вызывали, а потом засадили. Его уже на поезде увезли, я видел.
Отец Алексей подумал, что беспризорник говорит про отца Сергия Сидорова, арестованного две недели назад. Никто из знакомых клириков не мог понять, за что его взяли.
— А может, ты лягаш? — Федька поднялся, чтобы в случае чего задать стрекача.
— Кто?
— Ну, лягавый. С ними заодно.
— Нет, я с ними не заодно.
В этот миг лежащий открыл глаза. По телу его прошла сильная дрожь. Внезапно он выбросил в сторону руку и схватил подол подрясника отца Алексея.
— Коммунистов… резать, — вытолкал его распухший язык.
— Голубчик, оставь коммунистов, — ласково заговорил с ним священник. — Ты ведь сейчас совсем плох и можешь умереть. Исповедуйся мне. Не забыл, как это делается?
— Поди… поди прочь, — застонал мужик. — Зачем ты мне нужен. Все отняли… окаянные…
— Скажи хоть имя твое, я о тебе помолюсь, чтобы тебе легче было.
— Засунь свои молитвы… не хочу… Все у меня отняли, проклятые… Пусть горят… Если есть преисподня, пускай там горят… со своим Сталиным.
— Да разве коммунисты тебе жизнь дали и все, что в ней было? Господь тебе все дал, и Он же взял. Что же, ты Его за это ругаешь? Покайся, не бери с собой туда свою ненависть и злобу. Смирись, прошу тебя…
— Будьте вы все про…
Мужик страшно захрипел, туловище выгнулось. Ввалившиеся глаза словно полезли обратно, выпучились. И вдруг все кончилось. Тело обмякло, распрямилось, веки сомкнулись.
С минуту отец Алексей оставался недвижен — сидел, склонив голову.
— Дворник придет, милицию вызовет. Приберут, — сказал Федька. Словно угадал мысли священника, который не представлял, что делать с мертвецом, у которого нет ни имени, ни родни в городе. — Для чего нужны попы? — неожиданно спросил мальчишка.
— Священники служат Богу. — Отец Алексей поднялся на ноги. — И людей к Богу ведут, если люди сами того хотят. Этот раб Божий не захотел… в злобе свою жизнь скончал. Будь милостив к его ожесточившейся душе, Господи! — Он перекрестился.
— У мамки были иконы, — поделился Федька. — Три штуки. Она их за печкой держала. А толку-то. Лучше б на растопку зимой пустила.
— Померла мать? — догадался священник.
— В сарае повесилась. — Мальчишка шмыгнул носом. — Мы три дня не ели. Я, два брата и сестренка. Она из-за нас руки на себя наложила, чтобы нас в детприемник забрали и там кормили. Мы в деревне жили.
— Грех-то какой, — пожалел отец Алексей неизвестную ему крестьянку. — Ты, наверное, голодный, Федор. Я иду в Карабаново, у меня там дом. Пойдешь со мной?
— В селе осенью хорошо, когда овощ с огорода есть, — раздумывал мальчишка. — А весной брюхо к спине прилипает. Ладно, пошли. Если ненадолго.
Отец Алексей взял его за руку.
— Батя у нас из-за налогов помер. — Федька по дороге оживился, словно наконец решил, что священник заслуживает доверия. — Мы единоличники были. Осенью батя расплатился, а назавтра нам еще бумажку принесли. Там было написано, что еще столько же надо выплатить. Батя ушел, и долго его не было, а потом вернулся, сел на лавку и помер.
— Ты из детприемника сбежал?
— Ага. Я всю зиму там отъесться не мог, совсем дохлый был. Потом силы чуток появились, и сбежал. А братьев и сестру увезли в Арзамас. Хочешь, я тебе про лягавых расскажу? Я их всех в рожи знаю. У меня лёжка возле энкавэдэшни. Слежу за ними, чтобы от облав хорониться. Там один такой есть — бандит откормленный, холеный, как конь у богатых хозяев. Теперь таких коней нет. А лягаши есть.
— Старухин? — невольно вырвалось у отца Алексея. Тут же вспомнилась прошедшая ночь.
— И еще там один… гад. Я его запомнил. Батя велел запомнить. Он предатель. За белых воевал, а потом к красным перебежал. Только не один, а весь отряд в засаду привел.
— Это тебе отец рассказал?
— Ага. Батя в том отряде был. Он тоже стал воевать за коммунистов. А мне говорил, что лучше бы красные его тогда расстреляли. Он сказал: никогда не будь предателем. Потом у нас в деревне появился этот чекист и арестовал дядю Пашу. Батя его узнал и мне сказал: это тот самый. Дядя Паша тоже был с ними в отряде. Его потому арестовали, что у него подшипники на тракторе в поле поплавились, и еще он власть ругал.
— А зачем отец велел тебе запомнить чекиста?
— Не знаю. Может, думал, что он и его потом арестует. Батя ему жизнь на войне спас. Чекисты — враги, — с ненавистью закончил рассказ Федька и сразу, без передышки, перешел на другое: — У тебя в доме жратвы много?
— По правде сказать, на пятерых едва хватает, — признался отец Алексей. — Но ты…
— Тогда зачем ты меня к себе ведешь? — удивился мальчишка и выдернул руку из ладони священника. — Твои харчи не стоят моего времени. Мне на станцию надо. Скоро московский поезд.
Из города они выйти не успели, и Федька быстро исчез в закоулках муромской окраины с деревянными домишками.
***
Домой отец Алексей вернулся к половине восьмого утра и сразу, не отдохнув, ушел в храм. Страстная седмица — напряженное время, службы каждый день, ни на усталость, ни на хвори сослаться нельзя. Только после полудня он смог ненадолго остаться в доме вдвоем с женой. Дети были на учебе, старший сын вернется из городской школы лишь к вечеру.
— …Было страшновато. Этот следователь не кричал, не ругался, как у них принято. Но я все время чувствовал его ненависть ко мне.
— Чего они хотят от тебя? — держа его за руки, взволнованно спросила Дарья. — Почему не оставят нас в покое?
— Им нужно мое предательство, — ровным голосом произнес отец Алексей. — Он предложил… нет, потребовал, чтобы я снял с себя сан. Чтобы в газете напечатали мое заявление с отречением и признанием, будто я дурманил народ религией. Если я не сделаю этого, он меня арестует. Опять обвинят в антисоветской деятельности.
— А ты? — На глазах у Дарьи выступили слезы. — Что ты ответил?
— Что я мог ответить, родная? Конечно, отказался. Он дал мне три недели. Это щедрый подарок, даже не знаю, чем я его заслужил…
Они сидели рядом на кровати. В этот миг Дарья сползла на пол и, оказавшись на коленях, заглянула снизу ему в лицо. Ее губы дрожали, взор, застилаемый влагой, умолял.
— Я боюсь, Алеша. Ведь мы погибнем без тебя. Второй раз я не переживу этот ужас.
— Ты и представить себе не можешь, Даша, как я боюсь. — Голос священника дрогнул. — Я был в лагере и знаю, что это такое. Но бояться не стыдно. Постыдно малодушничать.
— Подумай о детях, Алеша. Они опять станут изгоями, их погубят, сломают им жизни… если дадут выжить. Прошу тебя, — горячечно дышала в лицо мужа Дарья, — ради меня и детей откажись от сана! Поступись своими убеждениями, напиши это проклятое заявление. Я больше не могу так жить, Алеша! Все время мертветь от страха, существовать в нищете, терпеть измывательства от людей и властей. У меня сердце кровью обливается за детей, когда их травят. Я не хочу больше быть попадьей, можешь ты это понять?! — Она схватила его за плечи и трясла, словно обезумев. — Бог милосерд, Он простит, ведь ради детей, Алеша! На кого ты их бросишь?
— Опомнись, Дарья! — Отец Алексей в ужасе смотрел на жену, бившуюся в припадке невменяемости. Он отцепил от себя ее руки, оттолкнул, встал. — Ты же мне Иудой предлагаешь стать. Мне после такого, если послушаю тебя, останется только удавиться. Как я о детях смогу думать, если сам в ничтожество впаду? — Он зашагал по комнате, обхватив ладонями голову. — Моя жена толкает меня на бесчестье! Отречься от Христа, в котором весь смысл моей жизни, от которого я принял столько добра, благодеяний мне, грешному...
Ему представился поп-расстрига, служивший в кладбищенской церкви до него. Бывший отец Викентий, теперь просто гражданин Лепорский, был жалок и несчастен. Перед сельским начальством лебезил, при случайных встречах на улице с отцом Алексеем делался желчен и ехиден. «Что, батюшка, не придавили вас еще культурным и подоходным налогом? Как клопа раздавят, не сомневайтесь…»
— Тебя оправдывает только то, что твои слова продиктованы горем и лишением, — говорил отец Алексей, надевая на шею епитрахиль. Подойдя к жене, все еще стоявшей на коленях, он долго смотрел в ее искаженное страданием, покрасневшее от слез лицо. — Каешься ли, раба Божья Дарья, в том, что хотела иерею, мужу своему, отречения от Христа?
— Прости! Прости! — разрыдалась она. Опять схватила его руки, стала покрывать поцелуями. — Не ведаю, что творю, Алеша, прости, прости… — Дарья обняла его колени. — Каюсь, отец Алексей!..
Он покрыл епитрахилью ее голову.
— Господь и Бог наш Иисус Христос… да простит ти, чадо… властию мне данною прощаю и разрешаю тя от греха…
Будто наваждение схлынуло. В комнате стало словно бы светлее, точно луч солнца упал на двоих, стоявших в объятии.
— На кого же ты нас оставишь?
— На Нее. — Священник показал глазами на икону Божьей Матери.
